— Олаф? — спросил Аброгастес.
Олаф из народа Бивненосцев пожал плечами, отчего содрогнулась вся верхняя часть его туловища.
— Антон? — обратился Аброгастес еще к одному гостю.
Это было приматообразное существо, немного отличающееся от людей Империи. Теоретически его планета считалась преданной Империи, сам Антон занимал на ней важный пост имперского посланника, или эмиссара. Его народ, когда-то покоренный Империей, был выселен на эту планету вследствие имперской политики, восходящей к дням Тетрархии. Прежде мы видели, как вольфанги были выселены на Варну, а отунги — на Тангару.
Антон почесал локоть и повернул свои огромные желтые глаза к Гуте.
— За все преступления ее надо убить, — равнодушно проговорил он.
— Да! — закричали гости.
— Она почти безволосая! — с отвращением вскрикнул другой примат.
— Смотрите, какая она омерзительно гладкая! — закричал примат другого вида с длинной, шелковистой шерстью.
— Убить ее! — поддержал сосед.
— Да, — подхватил другой.
— То, что она безволосая, меня не волнует, — возразил, пожав плечами, Антон, у которого шерсть была очень короткой, как щетина.
Это заявление вызвало пренебрежительный смех у нескольких приматов, сидящих за столом.
— У нее даже нет хвоста! — указал длинношерстный примат.
— У меня тоже, — со смехом ответил Антон.
— Зато у нее есть ловкие руки и рот, — заметил другой примат.
— Да, верно, — усмехнулся его приятель.
— У нее гладкая кожа — должно быть, к ней приятно прикасаться, — произнес их сосед.
— Они и в самом деле приятны, особенно когда стонут и извиваются, — добавил третий.
— Они могут оказать немало услуг.
— Да, — согласился первый примат.
Несомненно, таких услуг они не могли ждать от своих самок.
— Но все они, любая из них, — продолжал примат, широким жестом указывая на коленопреклоненных бывших гражданок Империи, — будут такими и по приказу станут оказывать эти услуги ревностно и усердно.
— Верно, — поддержал его сосед.
Послышался беспокойный перезвон колокольчиков на щиколотках бывших гражданок Империи. Одна из них чуть было не вскочила на ноги, но быстрый удар плети надсмотрщика вернул ее на место.
— Ну так что, Антон? — поинтересовался Аброгастес.
— За все преступления ее следует убить, — повторил Антон, — но я хочу, чтобы ее вина была взвешена.
— Да, — поддержал его другой примат, оглядывая рабыню.
Аброгастес усмехнулся.
Он считал, что млекопитающие, особенно приматы, для которых маленькая, гладкая, хорошо сложенная женщина была более привлекательной, более желанной, чем для других, менее похожих на людей существ, оттянут решение судьбы отверженной рабыни по крайней мере на время, предпочитая подождать, посмотреть, все взвесить, и затем, когда все станет ясно, бросить свои дробинки на чашу весов.
— Значит, — проговорил Аброгастес, обращаясь к рабыне, — жрицы тимбри не умеют танцевать?
— Нет, господин! — крикнула Гута. — Прислужницы обрядов десяти тысяч богов тимбри хранят целомудрие, клянутся сберечь чистоту! Мы — священные девы. Нам нельзя даже думать о мужчинах!
За столами поднялся хохот.
— Конечно, в своих священных постелях вам нельзя об этом думать — особенно когда вы ерзаете в них, — прокричал гость.
Гута покраснела.
— Наша религия — духовная, — с плачем объясняла она, поворачиваясь к столам. — Мы думаем только о духе! Мы должны двигаться важно, с достоинством. Мы должны быть скромными, усердными и носить плотную одежду. Мы не можем обнажить ноги выше щиколоток, мы не смеем танцевать — это запрещено. Танец — слишком чувственное, низменное занятие. Оно слишком приземленно. В танце невозможно скрыть очертания тела. Это форма проявления чувственности даже у животных.
— Но ни одно из животных не умеет танцевать так, как рабыни, — добавил кто-то из гостей.
Конечно, он был прав. Танец являлся формой выражения невероятной психофизической и психосексуальной важности. Это было не просто инстинктивное выражение древних генетических кодов, а действие, не связанное никакими ограничениями и рамками, последовательное, украшенное и обогащенное тысячами значительных, выразительных культурных, религиозных, общественных тонкостей и ухищрений. Однако под всеми этими наслоениями скрывалась похоть во всей своей древней силе, в неподдельной страсти, — такая же первобытная, как древние кострища, известняковые пещеры и ископаемые предметы, тяжесть и тепло внизу живота. Гута закрыла лицо руками.
Стрелка весов, чаша которых была уже достаточно нагружена дробинками, значительно отклонилась влево, к изображению черепа на левом конце полукруглого диска с делениями.
— Ты прокляла своих богов, — вслух напомнил Аброгастес, и Гута подняла голову.
— Да, господин.
— Значит, ты больше не жрица тимбри.
— Да, господин.
— И больше ты уже не священная дева.
— Да, господин.
— Но ты еще девственница, — сказал Аброгастес.
— Пока господин не пожелает лишить меня девственности, — ответила она.
— Жрицам тимбри не разрешается танцевать, — продолжал Аброгастес. — Но ты теперь уже не жрица Тимбри.
— Да, господин.
— Ты уже не облачена в длинные скромные и тяжелые одежды.
— Да, господин.
За столами вновь засмеялись.
— Кто же ты?
— Рабыня, господин, — ответила она.
— Рабыне позволено танцевать?
— Да, господин.
— Многие рабыни бывают отличными танцовщицами, — заметил Аброгастес.
— Не знаю, господин, — пробормотала Гута.
— Это правда.
— Да, господин.
— Для чего ты живешь?
— Чтобы служить моим господам — незамедлительно, не задавая вопросов, служить как можно лучше! — дрожащим голосом произнесла она.
— Не бойся, — произнес он. — Я не стану приказывать тебе танцевать.
— Спасибо, господин! — просияла она.
— Решение примешь ты сама, — продолжал Аброгастес. — Посмотри на весы.
Гута застонала.
Аброгастес подал знак музыкантам, и они заиграли простую, но захватывающую мелодию, которая родилась в песчаных пустынях Бейиры-II, в таинственных, освещенных лампами шатрах. Рабыня не двинулась с места, и музыканты прекратили игру.
Они взглянула на Аброгастеса, желая узнать, должны ли они продолжать. Он не подал знака.
— Я не умею танцевать! — вновь зарыдала Гута. — Я не знаю, как это делается! Я все равно буду танцевать так неловко, что танец не перевесит чашу!
— Посмотри на весы, — перебил Аброгастес. — Твоя вина уже перевесила все.
— Вы унижаете меня, заставляете танцевать, и это все равно не сможет меня спасти?
— Да, — кивнул Аброгастес.
— Я была жрицей тимбри! — крикнула Гута. — Я была священной девой, поклявшейся сохранить целомудрие, чистоту помыслов, а вы — вы заставляете меня танцевать, как рабыню!
— Ты можешь поступать, как угодно, — ответил Аброгастес. — Оставляю это на твое усмотрение.
— Убейте ее! — кричали гости. — Убейте!
— Прикажите сделать это, господин, убейте ее!
Еще один гость, на этот раз человек, вскочил, в бешенстве глядя на рабыню, и добавил свою дробинку на чашу весов.
К нему присоединился другой.
Пес у ног Аброгастеса приподнялся, оскалив зубы и не сводя глаз с рабыни.
— Спокойно, приятель, — приказал ему Аброгастес. — Спокойно!
Еще один мужчина швырнул дробинку на чашу смерти, за ним второй.
— Господин! — отчаянно крикнула Гута. — Неужели вам ничуть не жаль свою рабыню?
— Нет, — отрезал Аброгастес. — Ты обманула моего сына, Ортога. Ты поощряла преступление. Ты подстрекнула его к мятежу и предательству. Ты умрешь.
— Нет, пожалуйста, господин! — зарыдала она. — Сжальтесь над бедной рабыней!
Аброгастес злобно и нетерпеливо фыркнул и отвернулся.
— Неужели ваша рабыня совершенно вам безразлична, господин?
— В этом зале не найдется никого, кто бы не презирал тебя.
— Но вы, господин?…
— Ты мне ненавистна, — хладнокровно сказал Аброгастес.
Гута опустила голову.
Еще две дробинки упали на чашу смерти, чашу с изображением черепа.
Гута подняла голову и в ужасе огляделась.
— Как ты считаешь? — обратился Аброгастес к старшему из музыкантов.
— Обычно плеть очень помогает, господин, — ответил музыкант.
— Конечно, ее можно пустить в дело в любое время, — кивнул Аброгастес.
— У нее неплохое тело, — продолжал музыкант, — с округлыми, упругими бедрами и прелестными предплечьями. На них хорошо будут смотреться браслеты. Лицо у нее тоже красиво — особенно рельефные скулы; на нем лежит печать сообразительности. Ее длинными, черными, как смоль, волосами, можно воспользоваться кик веревками или покрывалом.
Еще одна дробинка стукнула о чашу смерти.
— Я не умею танцевать! — крикнула Гута старшему из музыкантов.
— Танцевать умеют все женщины, — возразил он.
— Но разве у меня есть способности? — умоляюще произнесла она.
— Откуда я знаю, глупая рабыня? — удивился он. — Я никогда не видел даже, как ты прислуживаешь за столом.
— Неужели у меня есть шанс, господин? — обратилась Гута к Аброгастесу.
— Вероятно, один из тысячи. Гута застонала.
Еще одна дробинка опустилась на чашу смерти.
— Они хотят моей смерти! — заплакала Гута.
— Да! — злорадно крикнули несколько голосов.
— Ты наверняка танцевала во сне или в мечтах, глупая рабыня, — подсказал музыкант.
— Один шанс из тысячи — это лучше, чем ничего, — добавил другой.
— Но что я должна танцевать? — непонимающе спросила Гута.
— Танцуй так, чтобы выразить себя, свои сны и мечты, тайные желания, — объяснил старший из музыкантов.
— Они хотят убить меня! — еще сильнее заплакала Гута.
— Тогда докажи, что имеет смысл оставить тебя в живых, — возразил музыкант.
— Танцуй саму себя, — туманно заметил другой. — Покажи танец своего рабства!
— Моего рабства? — переспросила Гута.
— Вот именно, — кивнул музыкант.
— Натрави на нее пса, Аброгастес! — закричал кто-то из гостей.
— Да, пса — пусть разорвет ее на клочки!
Огромный пес, стоящий справа от скамьи Аброгастеса, гулко и угрожающе зарычал.
— Смотри, она встает! — вдруг крикнул мужчина.
— Да, да, смотри!
Шатаясь, Гута поднималась на ноги. Великое копье в руках двух воинов возвышалось позади нее. За столами замолчали.
— Я прошу позволения выразить в танце все это, господин, — решительно произнесла Гута, обращаясь к Аброгастесу, — саму себя, мои сны, желания, тайные мечты — все мое рабство!
— Тебе незачем просить моего позволения, — возразил Аброгастес. — В этом случае право решать принадлежит тебе.
— Я не смею танцевать без позволения моего господина, — покачала головой рабыня.
Мужчины за столами изумленно переглянулись. Аброгастес поднял руку в знак позволения рабыне начать танец.
— Я прошу дать мне позволение танцевать как рабыне Аброгастеса, моего господина!
Аброгастес удивленно воззрился на рабыню.
— Да, господин, — повторила она. — Я ваша рабыня — больше, чем вы думаете.
— Хитроумная рабыня! — фыркнул Аброгастес.
Но едва ли он мог догадаться, что сделали с Гутой его цепи и клеймо.
Их глаза встретились, и Аброгастес нахмурился.
— Имей в виду, речь идет о твоей жизни, — предупредил он.
— Даже зная это, я не смею танцевать без позволения моего господина.
— Здесь их много! — ответил Аброгастес, указывая на гостей за столами.
— Да, господин.
— Ты поняла? Ты должны танцевать для всех них.
— Да, господин.
Все взгляды устремились на Гуту.
— Ты можешь танцевать, — произнес Аброгастес.
— Спасибо, господин, — ответила рабыня. Музыканты заиграли, и скованная страхом Гута, в глазах которой стояли слезы, начала танец — под враждебными и презрительными взглядами, среди тех, кто желал ей смерти.