— Есть кто-нибудь? — крикнул вниз. Молчок. Быков помедлил, нащупывая ступени, спустился вниз, что-то там свалил, ругнулся.
— Динго, щелкни выключателем, тут лампочка… Ага!
Пес топтался по краю, заглядывая вниз и поскуливая.
— Что там?
— Ничего особен… Дин… иди сюда…
Смотрю — сидит на корточках над… ну, словом, будто погреб в погребе. Так вот, сидит Быков и по крышке постукивает. Негромко так. Вежливо.
— Ты чего?
— Там вроде голоса…
Я опустилась на колени, прижалась ухом к холодной железной крышке. Тихо. Побарабанила, да еще Быков своим кулаком мощно вдарил. Тихо. Нет… вроде шорох. Или это Быков шевельнулся?
Подождали. Посидели. Быков пожал плечами и встал. И в этом время крышка стала медленно подыматься. Быков попятился, отодвигая меня себе за спину — я немедленно сунулась ему под мышку, уставившись в щель между крышкой и досками настила. Кто-то на нас оттуда таращился. Ну и мы, естественно, таращимся. Крышка пошла выше — появилась голова мужика. А лицо-то… как если бы я увидела перед собой свою умершую бабушку. Челюсть до пупа, глаза — полушками, красные, рожа небритая, серо-белая…
— Привет, — молвил, наконец, Быков. — Ты чего там… сидишь?
Мужик откашлялся, просипел:
— Здравствуйте…
— И все.
И мы молчим, мнемся. И он молчит, смотрит. А потом вдруг — более-менее твердо:
— Ребята, вы простите, некуда, нас трое…
Я глаза вытаращила — мы что, к нему в гости набиваемся?
— Да мы и не стремимся, — пробурчал Быков.
А мужик совсем духом пал, аж жаль берет.
— Вот продуктов могу дать… банку консервов. Говядина.
— Да мы сами сколько угодно дадим! — сказала я.
А он все свое талдычит, жену с ребенком приплел, че к чему, че по чем?
— Эй! — не выдержала я. — Да нужен нам ваш погреб!
Он сгорбился, вниз смотрит.
— Простите… у меня приемник там, кручу-кручу — молчит. Думаем — все. А тут голоса. Жена… она в обмороке… Как же вы уцелели?
— Уцелели, — эхом отзывается Быков. Он как будто что-то понимает.
— А как… — колеблясь, спрашивает человек, — там… что-нибудь осталось?
— Осталось, — говорит Быков, походит и садится на корточки. Мужик отшатывается, впивается руками в крышку. Быков говорит спокойно и мирно:
— Все цело. Только небольшие повреждения на заводе. Зачем вы залезли в погреб?
— Я строил, — говорит мужик, — я давно его строил. По книжке. "Гражданская оборона". Там все написано. И воду провел, и продукты… Соседи смеялись… досмеялись… А кто-нибудь живой остался? Рядом — хоть кто-нибудь?
— Всех эвакуировали, — сказала я, — а вы чего тут?
— Я думал — не успеем… Как закричали — война, мол, эвакуация, я — жену и Вовку — и вниз. Я ж готов был всегда… Знал, что добром не кончится. Слушайте, но если… может, можно уже выходить? Я счет дням потерял. Может, спала уже радиация?
Быков повернулся и посмотрел на меня — поняла ли я? Я поняла — и мне даже плохо стало.
— Не было… — сказала я. — Не было никакой радиации… не было. И войны не было.
Человек глядел так, словно я помешалась.
— Как? — спросил он.
— Быков, ну скажи!
Быков молчал. И смотрел на мужика. А тот смотрел на него. У него было совершенно пустое лицо. Облизнул черные губы.
— Не было? — переспросил тихо.
Быков кивнул.
— Не было… кричали — война… страшно так… как не было? Вы же сказали — эвакуация. Как не было?! Нельзя так, ребята… мы тут сидим, последние, может… потом голоса… Нине плохо… вы говорите — не было?
— Слушайте, — раздельно сказал Быков и бегающие глаза человека устремились к нему, — слушайте меня. Войны не было. Была авария на комбинате. Эвакуация. Скоро все вернутся. Не было войны, понимаете? Кто-то пошутил…
Человек дернулся — со странным всхрипом:
— Боже мой… пошутили… и вы здоровые, и не было… А мы… мы сидим и потихоньку сходим с ума… Нина! Они говорят — не было, Нина!
Он крикнул и перешел на невнятный шепот-бормотание, уткнувшись лбом в край люка. Он стукался головой в скобу и все шептал, шептал что-то… У него тряслись плечи.
Быков похлопал его по руке:
— Вылезайте, берите свою Нину…
Человек медленно поднял голову — все лицо у него тряслось — и вдруг закаменело.
— А чем вы докажете?
— Что? — не понял Быков.
— Что войны не было.
Быков медленно поднялся, покачался на онемевших ногах. Сказал затрудненно:
— Н-ну… дорогой товарищ… вылезайте и посмотрите сами. А мы уйдем.
И мы ушли.
— Не скоро очухаются, — заметила я.
— Ужасно, — сказал Быков.
И это было действительно ужасно, потому что Быков таких слов сроду-роду не употреблял.
Город жил. В нем каждый день, каждый час что-то менялось. Мы возвращались по той же улице — но она была другой. Здесь несколько часов назад стояла кафе-стекляшка, откуда мы утром сперли зачерствевшие сырки. Сейчас от него остались лишь балки и фермы. Все остальное словно стекло с них, горами громоздилось внутри здания и вокруг. Мы остановились поглядеть. Было тихо.
— Как будто сотня лет прошла…
Я оглянулась. Соседние здания были целы и невредимы.
Ветер был внезапен. Он налетел, собирая в кисти ветки деревьев с едва проклюнувшимися листьями, загремел крышами домов, карнизами, застучал полетевшим картоном. Полетел, натужно махая крыльями, запоздало прячущийся голубь. Вслед за ветром пришла туча, и небо стало цвета свежераскатанного асфальта. Пахнуло холодом. Мы одновременно застегнули куртки.
Молния прорезала все небо, и громыхнуло так, что я аж присела, ухватившись за Быкова.
— Ое-ей!
Хлестанул. Быков рванул под козырек подъезда. Я плясала на улице под такими густыми и толстыми струями дождя, что вокруг ничего не было видно. Что-то треснуло меня по макушке. Я схватилась за голову и увидела, что об асфальт забарабанили твердые круглые камешки. Град! Меня подхватили и рванули вперед и вверх. Сразу стало сухо — спаситель Быков умыкнул меня под козырек подъезда.
Стена дождя отвесно рычала с трех сторон, рыжие градины стучались, тонули в потоке, подпрыгивали, достигнув асфальта, и неслись мимо, как стремительные ледяные рыбы. Я отжимала волосы, тяжело дыша и не сводя глаз со взбесившейся улицы. Меня колотило.
Быков кинул на меня свою куртку, молча обхватил поперек груди, ткнулся подбородком в мой затылок и тоже стал смотреть на улицу. Град стал мельче и реже, но по асфальту неслись все те же потоки воды — я ногой измерила их — чуть ли не по колено. Слегка посветлело, ушла туча, но небо осталось каким было до грозы — бледно-белым.
Я вздернула голову — щеку уколола жесткая щетина Быкова.
— Пошли?
Он помедлил — я плечом чувствовала его мерно бьющееся сердце — отпустил меня, спустился со ступенек, из-под козырька выглядывая в небо:
— Пошли.
— Чай греть? — спросил Шельга, когда мы возникли на пороге.
— А как же, — сказала я. — С ромом.
— Рома нет, — огорченно поведал Шельга. Вот и пойми — то ли человек без юмора, то ли он это так издевается…
Я скинула промокшие кроссовки и забралась с ногами под одеяло. Шельга, не торопясь, расставлял стаканы. Быков, сопя, стаскивал мокрую одежду.
— Прошу к столу.
Я перебралась на стул, вцепилась обеими руками в горячий стакан. Блеск! Тепло, светло и мухи не кусают… И поймала быстрый взгляд Шельги. Необычный какой-то. Очень, знаете, мужской…
Опустила глаза. М-да… грудь под мокрой майкой просвечивает, как сквозь тюль. Я свела локти вместе. И услышала гмыканье Быкова. Вот, гад, все замечает.
— Ну как? — спросил Шельга.
Быков доложился.
— Думаете, они сюда придут?
— Этот город как трясина, — сказала я, — здесь никто не встречается во второй раз.
— Кроме нас, — мягко возразил Шельга.
— Ну, мы-то… одной веревочкой повязаны.
— На всю оставшуюся жизнь.
Быков глянул исподлобья.
— Никогда не говори за всю жизнь, Николай.
— Я не суеверен.
— Зато очень самоуверен.
Шельга аккуратно поставил стакан.
— Я уверен в себе, а это разные вещи.
— Даже уверенность в себе не всегда приносит свои плоды.
— Возможно. Но я попробую.
— Да хватит вам! Пошлите лучше погуляем, дождь кончился.
— Нет уж, — сказал Быков, — Хватит, нагулялся. Переполнился впечатлениями. Вон Шельге нужны оперданные, пусть он и гуляет.
— Во! — сказала я. — И я с ним. Да, Шельга?
Шельга внимательно поглядел на демонстративно улегшегося на кровать Быкова. Кивнул.
— Только переоденьтесь.
Шельга поводил головой, разглядывая трухлявые, словно изъеденные какими-то жуками-камнеедами вчера еще целые-здоровые дома. По обочинам перли рыжие травы, черные трещины бежали по асфальту — то здесь, то там — и асфальт скрипел под ногами, как песок.
— Во дает, да?
Шельга посмотрел странно:
— Вас это радует?
— Интересно же!
Шельга запнулся. Сказал устало:
— Интересно. Очень. А что со всем это делать, Дина?
— Не знаю… — пожала я плечами. — Изучать, наверное.
К цехам было не добраться. Цеха словно плавали в красном море — волны песка накатывались на здания, на трубы, на все эти заводские штуковины… Шельга попытался было ступить на одну из волн, но нога его так быстро стала проваливаться, что он решил воспользоваться палкой. Взял какую-то железяку и стал ее втыкать. Прут все погружался, погружался, погружался… Шельга присел на корточки, внимательно уставившись на то место, где только что скрылся конец штыря. На лице его было такое отчаянье…
— Я сойду с ума, — тихо сказал он.
Мы попытались проникнуть дальше не территорию завода. Не удалось. Один из складов нам устроил веселый камнепад. Вернее, кирпичепад. Мне здорово съездило по плечу, да и Шельга вроде бы дернулся.
Мы последний раз оглянулись.
— Страшно? — спросила я.
— Да, — сказал Шельга просто. — Вы еще совсем юная (спасибо, не сказал — девчонка), и не понимаете, насколько это серьезно. Гораздо серьезнее, чем… те.
— Слушайте, а ведь скоро им, наверное, нечего будет взрывать! Песок все и так сожрет.
Шельга беспомощно улыбнулся и сказал:
— Вы знаете, я что-то устал. Если есть бинт, перевяжите, пожалуйста.
Я посмотрела не его склоненный борцовский затылок — по нему медленной густой струйкой текла кровь. Шельга искоса взглянул на меня и поспешно сказал:
— Ничего страшного, просто кожу содрало.
Я изрядно повозилась, прежде чем соорудила на его голове подобие чепчика. Шельга потрогал на затылке бинт и уткнулся лицом в колени. На пыльной шее засыхала бордовая полоса. Я достала платок, начала осторожно вытирать. Шельга неожиданно повернул голову, взял мою руку — я только таращилась в изумлении — и потянул к себе. Прикоснулся губами к лицу, глазам…
Я, очухавшись, рванулась — его руки тут же разжались.
— Простите, — сказал Шельга медленно. — Я обидел вас?
Ни капельки. Очень даже вежливо. Только это было так неожиданно…
— Пойдемте, а? — сказала я.
— …Не трогай ее! — Шельга рванулся, но парни перехватили его сильнее, навалились с обеих сторон на плечи, а он все рвался вперед, страшно оскалив от боли напряжения белые зубы, мотал головой и хрипел. — Не трогай!
Рыжий вдруг отпустил меня, наклонился над скорченным Шельгой — тот глядел на него снизу, тяжело дыша — и очень просто, буднично сказал:
— Ладно. Но только ты попроси хорошенько, понял, попроси, и мы ее отпустим. И тебя отпустим. Вставай на колени. Ну, давай!
Парни надавили сильнее, но Шельга, побагровев, уперся прочно расставленными ногами, и Рыжий скомандовал:
— Стой, парни! Он сам. Отпустите его.
Шельга медленно разгибался, качнулся назад, вперед, установился и немигающим взглядом уставился на Рыжего. У того задергалось веко.
— Ну? — тихо сказал он.
И пришла тишина. Все смотрели на Шельгу. А он смотрел поверх наших голов. Потом разжал губы и обронил негромкое:
— Подонки.
— Да? — ласково спросил Рыжий. — Тогда представление начинается. Ну-ка, иди сюда!
Сжав зубы, чтобы не заорать от боли, я пыталась вырваться. Не было уже сил. Сейчас я вцеплюсь зубами в эту гладкую глотку…
И увидела, как Шельга медленно опускается на колени.
Он встал на колени и один из отморозков подошел и ткнул его ботинком в лицо — несильно, словно проверяя, жив ли еще раненный зверь. Голова Шельги мотнулась назад, но он не упал, а только осел на пятки, упорно глядя в асфальт. А я смотрела на него, и мне было глубоко плевать на то, что говорили и как смеялись подонки…
Шельга медленно шел впереди. Широкая его спина была точно сломанная. Я смотрела, как он переставляет ноги и никак не могла заставить себя его догнать.
Он остановился у перекрестка, не оборачиваясь, ждал меня. Я обошла Шельгу, заглянула в ускользающие глаза.
— Идемте, — сказал он хрипло, — только идите рядом…
— Шельга, — сказала я, — Шельга…
— Слушайте, Дина, — неохотно сказал он, — не считайте себя чем-нибудь обязанной. Все можно было сделать совсем не так и…
Я не слушала его. Я гладила его по чисто выбритой щеке — чистюля, аккуратист Шельга. Милый, несчастный Шельга.
— Простите меня, Шельга, родненький! Я дура! Я проклятая, истеричная дура! Простите меня!
И ткнулась лбом, губами в шею Шельги. Он молча, очень бережно подержал меня за плечи, потом отстранился.
— Идемте, Дина.
Я проснулась от собственного крика. Села на кровати, задыхаясь от рыданий. Простыня вымокла от пота, сердце колотится… Откуда- о из темноты пришел Быков, уложил меня обратно, укрыл, и я мгновенно уснула. И снова обнаружила себя сидящей на кровати, вцепившейся в холодные железные прутья. Заскрипели пружины, взлохмаченный заспанный Быков со вздохом сел со мной рядом, обнимая здоровой рукой. За окном светился город. Я опустила глаза. Светилась рука Быкова. Голубым сияли лунки ногтей, белым — все морщинки, линии на твердой ладони…
— Быков?.. — шепотом спросила я.
— Ну видишь, светится… — рассеянно сказал он, глядя в окно.
— Давно?
— Как ранили. Три дня. Ночи.
Я осторожно повернула его тяжелую руку. Провела пальцем по ладони.
— Слушай, тебя можно теперь за деньги показывать! Быков — Светящаяся Рука!
— Спать ложись, юмористка. Все никак не угомонишься.
Быков подоткнул мне одеяло, наклонился и поцеловал в лоб.
— Спи.
— Как покойника, — сказала я, скрывая оторопь. Что-то моих мужиков на нежности потянуло… Сказывается отсутствие других женщин, что ли?
День седьмой
Быков сидел на кровати в одних плавках, вцепившись руками в железную перекладину, и смотрел в пол.
— Попробуй еще раз, — услышала я напряженный голос Шельги. Он стоял рядом, машинально гладя здоровенную ссадину на скуле. Я перевела глаза на Быкова и привычно удивилась — до чего же он здоровый. Лицо и тело Быкова блестели от пота, вся кровать сбуровлена…
Быков повалился боком на подушку и сказал хрипло:
— Не могу!
— Что — "не могу"? — не поняла я.
— Встать не могу! — заорал Быков.
И стал бить своим громадным кулаком по мускулистым волосатым ногам.
— Не могу, не могу, не могу!
— Быков!
— Сергей!
Быков закинулся головой за подушку — на выгнутой шее ходил кадык. На бедрах, коленях проступали красные пятна от ударов. Шельга завис над ним, перехватывая невнятное:
— Обещали еще тогда… назло… встал… пошел… не обольщайтесь, говорят, все…
— Ну-ка, — Шельга с трудом приподнял Быкова, прислонил к стене, голова Быкова безвольно клонилась на бок, глаза крепко зажмурены, руки, как у первоклассника, смирно сложены на коленях.
Шельга похлопал его по плечу.
— Подожди, Сергей, но ведь так не бывает — вчера еще нормально, а сегодня…