Подав на станцию длинный состав из вагонов третьего класса, паровоз зашипел, замер, пыхтя и отдуваясь. В облаках пара показался человек во френче, ладный и подтянутый, словно сошедший с картинки в «Ниве». Шаркая и охая, его провожал Исаев. С поклоном указал на Авинова, отряхивавшего солому с волос.
— Вы Юрковский?
Кирилл похолодел.
— Я Юрковский.
Человек во френче вежливо попросил мандат. Внимательно изучив подпись Троцкого, он кивнул и передал штабс-капитану пакет.
— Вас срочно требуют в Москву, — сообщил он.
— Кто? — нахмурился Авинов, хотя и догадывался. Сердце зачастило.
— Товарищ Сталин!
Глава 12
МОСКВА. КРЕМЛЬ
Газета «Правительственный вестник»:
Бойцы Северной Добровольческой армии, усиленной Марковской дивизией, высадились в Архангельске при поддержке линкоров «Императрица Екатерина Великая» и «Генерал Алексеев». Большевики попытались сорвать высадку — захватив артбатарею на острове Мудьюг, они обстреляли корабли Белого флота. Ответным огнём батареи были сровнены с землёй.
Так называемое Временное правительство Северной области, состоявшее из эсеров и кадетов и возглавляемое народным социалистом Чайковским, брошено в концлагеря на Мудьюге и в Иоканьге. Порядок в Архангельске наведён, законность восстановлена.
Полдня и полночи поезд стоял, пропуская воинские эшелоны, — большевики срочно укрепляли Восточный фронт. Даже с Западного и Южного участков отрядов завесы[84] войска снимали — и слали в Поволжье. Видать, Каппеля больше боялись, чем кайзера.
До Москвы добрались к утру, вышли на перроне Казанского вокзала, так и оставшегося недостроенным. Зато аж два транспаранта трепыхалось под ветром. Один провозглашал: «Да здравствуют здоровые паровозы, вылеченные коммунистическим трудом!» — а другой бросал лозунг в массы: «Бей голод и холод трудом и дисциплиной!»
Провожатый Авинова передал ему разовый пропуск, выписанный на имя комиссара Юрковского, и пожал руку.
— Езжайте трамваем, — посоветовал он. — Дождитесь «четвёрки» и выйдете на Охотном Ряду.
— Попробую, — сказал Кирилл с сомнением, глазами провожая трамвай, с тяжким дребезгом одолевавший Каланчёвскую площадь. Мало того что вагоны были облуплены, грязны и еле тащились, они к тому же шли переполненными — народ толкался, орал: «Двигайтесь, чего встали? Впереди свободно!» — свешивался с площадок и буферов. Те же, кому достались сидячие места, чинно глядели в сторону от потной, спрессованной толпы, будучи выше мелочей жизни вроде оторванных пуговиц или отдавленных ног.
Поправив кожаную фуражку со звёздочкой, штабс-капитан огляделся. Последний раз в Москву он наезжал ещё до большой войны. Заделавшись столицей Совдепии, златоглавая сильно изменилась, подурнела — под шелухой от семечек и махорочными окурками тротуаров не разглядишь, а разбитая мостовая вся в конских «яблоках». Однако дворников с начищенными бляхами что-то не видать…
Вообще-то, Первопрестольная-Белокаменная и ранее казалась Авинову провинциальной — узкие и кривые московские улицы, мощённые щербатым булыжником, не сравнить было с державными проспектами Питера, одетыми в брусчатку и торец.
Туда и сюда по площади грохотали ломовые телеги, «эластично шелестели» пролётки на шинах-«дутиках», сигналили редкие автомобили — высокие, мощные «паккарды» с жёлтыми колёсами возили членов ВЦИК; массивные «роллс-ройсы» или «делоне бельвилли» с цилиндрическими радиаторами служили Совнаркому, а всякие «нэпиры» да «лянчи» переводили бензин в наркоматах и коллегиях.
Здания вокруг выглядели запущенными — облезлыми, обшарпанными, пятиэтажки перемежались убогими деревянными домишками. Витрины магазинов позаколочены досками, на дверях ржавели замки, а от вывесок остались одни «тени» на выгоревшей штукатурке. Редко-редко можно было увидеть открытую лавку, она узнавалась по очереди — отпускали пшено по карточкам да по куску мыла в одни руки на месяц.
Но более всего Авинова удручали не пейзажи, а люди — московская публика стала совсем иной. По улицам более не прогуливались дамы в длинных платьях, шелестя шелками и простирая нежный запах духов, не было видно лощёных офицеров или важных чиновников в котелках, не пробегали стайками хихикавшие гимназисточки.
Прохожие имели строго пролетарский вид, одеваясь по рабоче-крестьянской моде. Вот молодой ответработник в чёрном пиджаке и сатиновой косоворотке, в суконных мешковатых штанах, заправленных в сапоги с галошами, и в белой матерчатой кепке. Под мышкой он тащил пузатый портфель, другою рукой отбиваясь от беспризорной малышни — чудовищно грязных, вшивых оборванцев, материвших деятеля прокуренными голосами. А вот молодая особа в неряшливо сшитой юбке ниже колен, в кожаной куртке, в шнурованных ботинках, в красном платке-повязке. Она шествовала широким мужицким шагом, прижимая к себе пухлую картонную папку с канцелярским «делом». Причём «дореволюционная» буква «ять» была замарана, а поверху вписана идеологически выверенная «е».[85]
А лица какие… Те, что были отмечены умом и чувством, терялись в массе небритых, мятых, испитых, наглых, тупых, озлобленных… Московская толпа складывалась в миллионнорылую харю «простого советского человека», харкавшего под ноги, сморкавшегося в два пальца, гоготавшего надо всем, что было выше убогого пролеткульта.
Неожиданно Авинов почувствовал чужую руку в своём кармане. Изловчившись, он вцепился в худое запястье и вывел незадачливого карманника «на свет». Это была белобрысая личность лет тринадцати, в бушлате до колен, зато с оторванными рукавами. Штаны на отроке тоже были «с чужого плеча» и затягивались ремнём под мышками, зато на голове сидела фуражка гимназиста с кокардочкой из скрещенных листков дуба. Опасливо поискав вошек на бушлате, штабс-капитан даже удивился — не было на лице отрока того серого налёта, когда грязь въедается в кожу. Замарашка — да, но не пачкуля.
— Ты кто такой, щипач? — поинтересовался Кирилл.
Мальчишка посмотрел на него исподлобья.
— Бить будете? — осведомился он, шмыгнув носом.
— А что, надо? — с интересом спросил Авинов.
— Вообще-то, красть нельзя, — глубокомысленно заявил отрок, — за это надо наказывать. Но мне очень есть хочется… Отпустите, а?
Штабс-капитан удивился — и отпустил. Если бы замарашка поносил его матом, лягался, кусался, орал, как недорезанный, он бы отвесил ему ха-арошего пинка, но этот мальчишка вёл себя иначе, чем обычный беспризорник. Он походил на принца, волею судеб оказавшегося «на дне», но не растерявшего манер.
— Не убегай, — проворчал Авинов, запуская руку в карман.
В это время появился парень постарше, лет осьмнадцати — в очках, в солдатской шинели на голое тело. Штаны, снятые с толстяка, стягивались на его тощих чреслах, как горло завязанного мешка.
— Юра! — с тревогой окликнул он мальчишку-щипача.
— Всё хорошо, Алёша, — серьёзно ответил тот. — Я, правда, попался…
— Это твой брат? — поинтересовался Кирилл у старшего, сразу вспоминая двух «баклажек», расстрелянных в Симбирске.
— Да, — признался Алексей, неотрывно глядя на руку штабс-капитана, сжимавшую несколько царских ассигнаций, — в РСФСР, на «чёрном рынке», они котировались куда выше совзнаков и бон. — Мы раньше жили на Мясницкой, — разговорился вдруг «старшенький», словно оправдывая свой нынешний статус, — у нашего отца была большая квартира. Он уехал… по делам, но так и не вернулся.
— А соседи взяли да и вселились в наш дом, — с горечью дополнил Юра рассказ брата. — Они брали наши вещи, спали на наших кроватях, ели за нашим столом. А когда мы пришли, нас выгнали… Мы теперь в «Подполье» живём.
— Где-где?! — поразился Авинов.
— Не в подполье, — попытался объяснить Юра, — а в «Подполье»! Мы там полы моем. И посуду.
— Это кабаре в Охотном Ряду, — сказал Алексей, — оно такое… полузаконное.
Как раз об этом штабс-капитан был прекрасно осведомлён — именно в кабаре «Подполье» он должен был встретиться с «Буки 02», возглавлявшим осведомительный пункт 1-го разряда в Москве. Кирилл отсчитал половину того, что у него было, и протянул Алексею:
— Держите.
— Спасибо… — Старший брат даже растерялся. — Это всё нам?
— Это всё вам, — заверил его Авинов и усмехнулся: — Доброй охоты!
— Постойте! — воскликнул Алексей, краснея. — А вы, случайно, не Юрковский?
Кирилл вздрогнул.
— Случайно, да, — сказал он, замечая растерянность на лице Юры.
— А имя-отчество не напомните?
— Виктор Павлович.
Старший с укором посмотрел на младшего, никнувшего буйной головой.
— Балда ты малая… Нам же поручили встретить вас, Виктор Павлович! Мы — курьеры! «Лампочки»! Фамилия у нас такая — Лампе, а эта балда…
Юра громко зашмыгал носом.
— И кто же вам дал такое поручение?
Алексей незаметно оглянулся и тихо сказал:
— «Буки ноль два».
— Пароль! — потребовал Авинов.
— Как проехать к Василию Блаженному, не подскажете? — старательно выговорил старший, зачем-то вытягивая руки по швам.
— Вообще-то мы не местные, — выдал Кирилл отзыв, улыбаясь, — но попробуйте сесть на «Аннушку».[86]
— Здорово как, правда, Алёша? — спросил младший брат, подлащиваясь к старшему.
— Тогда… это… — засмущался Алексей, вытягивая скомканные ассигнации.
— Будем считать, — ухмыльнулся штабс-капитан, — что Юра их всё-таки спёр! Ступайте.
— До свиданья! — сказали «Лампочки».
— До свиданья…
Проводив братьев глазами, он подозвал извозчика. Тот подъехал, пугливо косясь на авиновскую кожанку и маузер — вдруг да из «чеки»?..
— На Сухаревку, — сказал штабс-капитан, усаживаясь. — Совзнаков нет. За рубль царский свезёшь?
— Так рады ж стараться! — расцвёл мужик на козлах и стегнул крепкозадую кобылу: — Но-о, мёртвая!
Кобылка независимо тряхнула гривой и бодро зацокала копытами. Авинов вздохнул. Он испытывал острейшее нежелание ехать в Кремль, в большевистское логово, потому и оттягивал всячески неизбежное. Словно в детстве, когда долго вил круги по окрестным улицам, не решаясь на приём у зубного врача. С другой стороны, почему «товарищ Сталин» должен быть для него главнее… ну, скажем, главнее связника? Да-с!
На Сретенке у разведки белых имелась явка и надёжный человек — кличка Доцент. Это был пожилой, но всё ещё бодрый профессор Серосовин. Происхождение он имел, по нонешним-то временам, самое что ни на есть пролетарское: отец из крепостных, мать — текстильщица. А сыночек выбился в преподаватели Императорского московского технического училища.[87] В 17-м его побили неуспевающие студенты — «за реакционность». Униженный и оскорблённый профессор уединился, едва не запил, но справился с собой, решив дома пересидеть революционную бурю. Но и тут его не оставили в покое. Когда большевики захватили власть, Серосовина мигом «уплотнили». Отдельную квартиру имеешь? Значится, буржуй! Подселим к этому классово чуждому элементу три рабочих семьи — и да здравствует социальная справедливость!
Авинов задумчиво потёр небритую щёку. Ряснянский клялся и божился, что Доценту можно доверять, — профессор люто ненавидит большевиков и радуется совершенно по-детски, когда содеет красным очередную пакость. Это всё хорошо, но всё же — стоит ли соваться на Сретенку самому? Не лучше ли дождаться Исаева? Кирилл усмехнулся: правильно, ваше высокоблагородие, пущай чалдон по первости сунется, авось не провалена явка. А опосля и мы заявимся… Ну уж нет уж! Как любит повторять дорогой Владимир Ильич: «Коли воевать, так по-военному!»
Выйдя на Сухаревке, штабс-капитан потолкался на базаре, где пугливые москвичи меняли фамильные бранзулетки, ещё не отобранные чекистами, на масло и мёд. Соболиное манто отдавали за кольцо домашней колбасы, а великолепный гобелен семнадцатого века шёл за полмешка муки. Новые времена — новые ценности.
Обойдя Сухареву башню, схожую с ратушей, Авинов выбрался на Сретенку. Основательный четырёхэтажный дом, в котором проживал Серосовин, он отыскал сразу. Из загаженного парадного поднялся на площадку. Этажом выше гоготала тёплая компания: пьяные голоса громко доказывали какому-то Митяю: дескать, Зинка — баба что надо, первый сорт. Ломкий басок описывал прелести: «Морда — во! За три дня не обсерешь. Жопа — во!..»
Криво усмехнувшись, Кирилл потянул на себя дверь тринадцатой квартиры. Заперто. Да, несчастливый номер…
На его стук вышел пьяный мужик в застиранных кальсонах. Заплывшие глазки трусливо забегали.
— Профессор Серосовин дома? — холодно поинтересовался Авинов.
— Тут они, тут! — возликовал мужик. — От его комната!
Кирилл молча прошёл к кабинету, увёртываясь от развешанного белья. Постучав условным стуком, он дождался шарканья и покашливания за дверью.
— Кто там? — послышался сварливый голос. — Гришка, ты? Поди, поди… Денег всё равно не дам!
— А чего сразу я? — оскорбился мужик в кальсонах и покачнулся. — Чуть что, сразу: Гришка, Гришка… Тут к вам из органов, между прочим!
— Владимир Сергеевич? — начал Авинов кодовую фразу. — Я на предмет лекции. Про радио! А то товарищи интересуются…
Щёлкнул расхлябанный замок, звякнула набрасываемая цепочка. В щель выглянул мужчина лет шестидесяти в обтёрханном халате, с круглой короткостриженой головой. На носу картошкой чудом держалось пенсне — стеклышки отсвечивали сиреневым.
— А платить чем станете? — спросил он опасливо, выглядывая из-за двери.
— Карточки дадим по второй категории.[88]
Связник кивнул успокоенно — свой! — и сбросил цепочку.
— Заходите.
Кирилл переступил порог кабинета, зорко оглядываясь. Вдоль стен громоздилась мебель, в углу был скатан матрас, книги высокими, шаткими стопками занимали всё свободное место.
— Кровать порубили на дрова, — брюзжал профессор, задвигая засов на толстенной дубовой двери, — а диван мне не дали, экспроприировали… Да и куда б я его поставил? Паркет жалко — спалили за зиму…
В кабинете было душно, и «Доцент» отворил окно, задёрнув тюлевую занавеску.
— Никого не привели на хвосте? — проворчал он.
— Всё чисто, — обронил Авинов. — Связь с Центром есть?
— Имеется, — заверил его Серосовин. — Курьеры все проверенные, а донесения мы на фотоплёнку снимаем, режем её на кусочки и в папиросы заталкиваем. Ни один ещё не попался! Передать чего?
Ответить Кирилл не успел — в дверь заколотили кулаками и сапогами. Затрещала филёнка. «Отпирай, контр-ра!» — заорал кто-то знакомым, слышанным давеча баском.
— Бегите! — выдохнул «Доцент». — Это за мной! Ах, я знал, я знал!
Профессор выхватил трясущимися руками наган и дважды нажал на курок. Пули пробили дверь на уровне груди, из коридора донёсся крик боли.
— Бегите! — заскулил Серосовин, принимая свой последний бой.
«Провал! Провал!» — молоточками стучала кровь, ударяя в голову.
Авинов махом запрыгнул на подоконник и, отдёрнув тюль, шагнул на карниз. Окно выходило в переулок, его никто не видел, но что с того, когда под тобой два этажа и булыжная мостовая?
По стенке, по стенке, бочком, Кирилл добрался до пожарной лестницы и цепко ухватился за перекладину. Внизу пробежал толстяк-милиционер, переваливаясь по-утиному и сверля воздух из свистка, но головы не поднимая.
Авинов быстро полез вверх и, не переводя дыхания, побежал по гремевшей крыше. В памяти мелькнуло давнишнее сравнение, пришедшее ему на ум в подвале Ильдиз-Киоска.
— Напророчил… — пробормотал Кирилл, отступая для разбега.
До соседней крыши было всего ничего — пара саженей от силы. Ручей такой ширины перепрыгнуть — плёвое дело, но когда внизу маленькая пропасть…
Заставляя себя не думать ни о чём, штабс-капитан разбежался и прыгнул.
Громыхнуло кровельное железо, Авинов бешено заработал ногами, отползая от края. Задыхаясь, ввалился в чердачное окно, побежал, распугивая голубей и срывая бельё, вывешенное на просушку. Спустившись на лестничную площадку, отдышался и отряхнулся. «Слава богу, — подумал он, — хоть фуражку не потерял…»