Напряжённый, натянутый как струна, Кирилл вышел из подъезда, всё ещё чувствуя слабость в ногах.
Возле дверей стояла дебелая старуха-мешочница, явно не местная. Щёлкая семечки, она смотрела на толпу людей, хороводившую у дома профессора Серосовина, да всё приговаривала: «Ты дывысь… Ты дывысь…»
— Что там? — невинно поинтересовался штабс-капитан. — Пожар?
— Та ни! — живо откликнулась мешочница. — Шпиёна ловять! Чи пиймалы, чи вже кокнулы…
Неожиданно со звоном и треском посыпалось стекло.
— Ой, божечки мои!
«Доцент» неловко вылез в окно, фигурою своей вписываясь в арочный проём. Он стоял, держась одною рукой за раму, в другой сжимая револьвер. Понурый, задумчивый будто, профессор глядел на красную Москву, горестно улыбаясь. Потом медленно, в последнем усилии жизни, поднёс дуло к виску. Выстрел прозвучал сухим, несерьёзным щелчком. Голова «Доцента» дёрнулась, тело обмякло и повалилось вниз. Секунду спустя в окно выглянули чекисты, матерившие «контру», но Авинов уже свернул в переулок.
Покрутившись дворами и закоулками, он вернулся на Сретенку, и очень удачно — гремя и звякая, подкатывал трамвай, на диво пустой. 20-й номер. Подходяще…
Изнемогая от беготни и переживаний, Кирилл плюхнулся на жёсткую скамью. Глядел в окно, а видел скорбную улыбку Серосовина. Бедолага… Памятным эхо привиделись Юра с Алёшей. Господи, а сколько таких по России? Тысячи! Миллионы! Всех не пережалеешь, верно. Да он и не собирается. Возлюбить ближнего у него не получится, а вот помочь, поделиться — почему бы и нет? Просто так, по-человечески?
Через Лубянку трамвай выехал на Воскресенскую площадь, втягиваясь в Охотный Ряд — скопище деревянных, редко кирпичных лабазов и лавок, над которыми, ни к селу ни к городу, возвышалось Дворянское собрание, ныне — Дом союзов. Гостиницам тоже досталось — «Националь» стала числиться 1-м домом Советов, а «Метрополь» — 2-м. Криво и косо, поперёк врубелевской «Принцессы Грезы», висело кумачёвое полотнище, видимо забытое с 1 мая: «Да здравствует всемирная Советская Республика!»
Жалобно повизгивая, скрипя и вздрагивая, вагон стал заворачивать, словно подхваченный булыжным потоком Тверской улицы, стекавшим мимо Лоскутной гостиницы прямо к Иверской часовне, перегородившей въезд на Красную площадь. У Иверских ворот толпились нищие, спекулянты, жулики. Неумолчный гул голосов, покрытый густой бранью, пробился сквозь дребезжавшее стекло.
Громыхая и лязгая, трамвай пополз вдоль кремлёвской стены. Остановился, тарахтя разболтанными сочленениями, как раз напротив памятника Минину и Пожарскому.[89] «Товарищ Юрковский, на выход!»
Сойдя с подножки, Авинов пошагал к Спасской башне. Часы на ней как раз сыграли «Интернационал». Кирилла передёрнуло — это было как пощёчина. Стройная башня, увенчанная двуглавым орлом, — и хамский гимн!
У Авинова по спине мурашки прошли, но уже не из-за перезвона курантов — над башнями и церквями вилась колоссальная, просто чудовищная стая ворон. Прикормленное мясом юнкеров, убитых в октябрьских боях, вороньё уже не покидало Кремля, обсаживая деревья Александровского сада, тучами виясь в небе, переполняя воздух оглушительным карканьем. «И чегой-то я таким нервенным стал?» — усмехнулся Кирилл.
Чёрной, встопорщенной гроздью вороны висели на маковке Спасской башни, хлопая крыльями, клюясь за удобный насест — двухглавого орла. Красноармейцы-латыши, ходившие дозором по кремлёвской стене, изредка палили по воронам из винтовок, и тогда орущая куча-мала, облепившая шпиль, распадалась, вспархивая облаком живой, смрадной копоти.
В Спасских воротах лениво ругалась пара часовых, склёпывая свою речь матом. Кто из двоих был чином повыше, разобрать не удалось, поэтому штабс-капитан предъявил пропуск обоим.
— Проходите, товарищ, — сказал боец слева, поправляя ремень винтовки на плече. Боец справа задумчиво высморкался.
Кирилл молча шагнул под гулкую арку. Молча-то молча, а в душе захолонуло — он в Кремле! В самой серёдке паутины, заплетшей Россию, и где-то, совсем рядом с ним, копошатся те, кто её свил, — красные пауки…
Оставляя Вознесенский монастырь, Служительский корпус и Малый Николаевский дворец по правую руку, а слева — гауптвахту, Авинов свернул к Чудову монастырю, ныне — кремлёвской больнице.
Из барочной Екатерининской церкви доносились азартные возгласы — там устроили спортзал. За краем Боровицкого холма виднелась Беклемишевская башня — верхний шатрик её был снесён снарядом.
Чёрными тенями прошмыгнули монахи. Громко распевая о том, как они все смело в бой пойдут за власть Советов, строем прошагал взвод красноармейцев под водительством хмурого мужика в «богатырке» и с кольтом на ремне. Кирилл узнал Павлуху Малькова, бывшего коменданта Смольного, ныне заведовавшего Кремлём, — и отвернулся. Мальков видел его один лишь раз, безусого, да и то вечером, но верно чекисты говорят: «Лучше перебдеть, чем недобдеть!»
Оставляя за спиной закопченный Арсенал, Авинов шагал по Дворцовой улице, нынче переименованной в Коммунистическую, углубляясь в район казарм, Гренадёрских и Офицерских корпусов.[90]
Во время прошлогодних боёв большевики обстреляли Кремль из орудий, выкуривая местных юнкеров. Били прямой наводкой по храмам и дворцам, снаряды расплескивали кровь, в щепу разносили драгоценную мебель, в клочки рвали фолианты. Повсюду в стенах и куполах зияли пробоины, по древней кладке ползли глубокие трещины, белые колокольни были рябые от выбоин, сквозь глубокие бреши виднелись анфилады комнат, заваленных мусором и ломом.
Красные варвары изрядно потоптались по культурным ценностям, этому праху старого мира, посдирали золотые оклады с икон, а в здании Судебных установлений устроили пиршество — там, в комнатах медэкспертизы, хранились горшки с заспиртованными «вещдоками» — мёртвыми выкидышами, отравленными желудками… Всё выдули и пожрали!
Неожиданно Кирилл остановился. Тот, к кому он направлялся, неторопливо шагал навстречу, попыхивая трубкой.
— Здравствуйте, товарищ Сталин! — уважительно сказал Авинов.
Медовые глаза Иосифа Виссарионовича вспыхнули узнаванием. И довольством.
— Товарищ Юрковский! Очень хорошо.
Развернувшись, наркомнац двинулся обратно к Большому Кремлёвскому дворцу.
— Жить будете рядом со мной, во Фрейлинском коридоре, — негромко проговорил он. — Врэменно. Не очаровывайтесь словом «дворэц» — ванная в ваших апартаментах есть, только вот самой ванны нэту, а туалет в конце коридора…
— Стерпим, — спокойно ответил Кирилл.
— Назначим вас пока помощником начальника отдела горцев Кавказа, оформим, как полагается, и бумаги, и паёк…
— Какое у меня будет задание, товарищ Сталин?
— Спасти Ленина!
По лестнице Боярского подъезда они поднялись в «Чугунный» коридор, затем по переходу попали в «белый» Фрейлинский, где были «прописаны» Каменев, Зиновьев, Дзержинский, Свердлов, «придворный поэт» Демьян Бедный с прислугой и прочие «бояре» нового мира.
Открыв дверь, Сталин пропустил помначотдела к себе домой. Квартира наркома не поражала роскошью, всё было очень скромно. Встречать хозяина и гостя вышла миловидная круглолицая женщина в простом тёмном платье и серьёзный мальчик лет десяти.
— Это Надежда, — представил женщину Сталин, — моя жена.
Надежда тепло улыбнулась гостю.
— Виктор, — представился Кирилл и осторожно пожал протянутую ладошку, мягкую и слабую, — целовать руки дамам было не принято, женщина для большевика являлась товарищем.
— Очень приятно, Виктор, — ласково проговорила Надежда. — Вы пообедаете с нами?
— Да, Надя, — внёс ясность нарком. — Через полчаса.
Женщина кивнула и удалилась, уводя с собою мальчика. «Пошли, Яша, дочитаешь мне страничку…»
Сталин провёл Авинова в свой кабинет, сразу занимая место за столом. Кирилл удовольствовался кожаным креслом. Тёмно-красные шторы, задёрнутые наполовину, пригашивали дневной свет, создавая в кабинете лёгкий сумрак.
Несколько минут Иосиф Виссарионович задумчиво сидел, словно собираясь с мыслями. Затем решительно выколотил пепел из трубки и повёл свой рассказ:
— Владимир Ильич всэгда доверял мне, — начал Сталин. — В Смольном наши комнаты рядом, и он постоянно забэгал — по делам и просто так, советовался, спорил… Я нэ хвалюсь, товарищ Юрковский, — так было. Надёжных большевиков-партийцев хватает, но Лэнин полностью доверял лишь двоим — Крупской и мне. Мне — больше. Тэперь… Что вам известно о покушении на вождя?
Кирилл подумал.
— Только то, что попало в газеты, — сказал он. — После митинга на заводе Михельсона Фанни Каплан, истеричка из эсерок, то ли дважды, то ли трижды выстрелила в Ленина и тяжело ранила его. Истеричку арестовали — и расстреляли.
— Нэ так всё было, — проворчал Сталин, — совсэм нэ так… — От волнения его кавказский акцент усилился. — Митинг в тот день был отменён Загорским, другом и подручным Якова Свэрдлова, но самого Ильича о том не предупредили. И вождь приехал на завод бэз охраны, когда уже стемнело, а в цэху — никого! Он поспешил обратно — и попал под пули Каплан, кстати подруги Сары, родной сестры Свэрдлова…
Иосиф Виссарионович, не в силах усидеть, поднялся и заходил по ковру, сложив руки за спиною.
— Я, конэчно, не Шерлок Гольмз,[91] — проговорил он, — но могу точно указать на преступника, на заговорщика. Это — Свэрдлов! Это он хотел убить вождя, чтобы занять его место. Просто чудо, что Ленин спасся от смэрти. Убийца метила ему в голову, а попала в шею, целилась в сэрдце — угодила в лёгкое. Каплан сразу отконвоировали на Лубянку — и Свэрдлов забэгал, засуетился, занэрвничал! Ещё бы! Умри Ленин, всё пошло бы как по маслу, как задумано, но вождь вижил! И стрелявшую нэ растерзала набежавшая толпа. А зачем Якову опасная свидетельница? Поэтому он лично увёз Фаню в Кремль, ведь здешняя комендатура и охрана подчинены лично Кожаному.[92] Эта эсерка сидела в подвале неподалёку, сразу под квартирой Свэрдлова, — и якобы давала показания. Часа два «давала» — дескать, эсеры задумали покушение на вождя, а ей поручили осуществить «мокрое дело». Как только Каплан «созналась», комендант Мальков тут же вывел её во двор автобоевого отряда,[93] и расстрелял под шумок моторов, а потом на пару с нашим Демьяном сжёг труп в железной бочке…
Сталин остановился, покачался с пяток на носки.
— Пускай покушение нэ увенчалось успехом, но заговор удался, — сказал он. — Яков Михайлович заменил Владимира Ильича. Он занял кабинэт вождя, подчинив себе и Совнарком, и ВЦИК, и ЦК партии! «Тройное спокойствие… Тройная организованность… Бесперебойность руководства…» А товарищам по партии Кожаный заявил: «У нас с Ильичём всё сговорено!» А я вам заявляю, что не с Ильичом, а с Давидовичем! Троцкий наверняка соучастник, но молчит, понимает — власть легче делить на двоих, чем на троих. Зиновьев держит нейтралитет, а Дзэржинский сбежал!
Помолчав, Иосиф Виссарионович продолжил:
— А теперь заботливый Свердлов отправляет Ленина «лэчиться и отдыхать»! Он дал секретное поручение Малькову, чтобы тот сыскал за городом приличный дом. Комендант виискал имение Горки. Свердлов согласился, Лацис — это заместитель ФД — выделил десятерых чекистов для охраны, подчинив их Малькову… Что это? Лечение? Или плен? А что станется с Ильичом, когда Михалыч укрепится, укоренится, расставит повсюду своих людей? Думаю, тогда можно будэт устроить пышные похороны «вождю мирового пролетариата», чьё драгоценное здоровье вдруг резко ухудшится…
Сталин вернулся за стол и принялся набивать трубку табаком. Раскурив её, он спросил Авинова:
— Что думаете, товарищ Юрковский?
— Надо ехать в Горки, товарищ Сталин, — твёрдо ответил помначотдела.
Глава 13
ЛЕНИН В ГОРКАХ
Сообщение ОСВАГ:
Крымско-Азовская армия под командованием генерал-майора Слащова и татарские эскадроны Номана Челебиджихана,[94] выступив из Карасу-базара, перешли в наступление по Северной Таврии, заняв Мелитополь и Каховку. Поддержанные миноносцами Черноморского флота, наши войска форсировали Днепр и захватили Херсон, ведя кровопролитные бои с оккупантами — Баварской кавалерийской дивизией генерала Коша и австрийскими частями 12-го корпуса Второй армии фельдмаршала Бема-Эрмоли.[95] Самое ожесточённое сопротивление при взятии Бериславля на правобережье оказывал изменнический отряд Украинских сечевых стрельцов при 11-й австрийской дивизии, возглавляемый Васылем Вышыванным — полковником УСС, австрийским князем Вильгельмом фон Габсбургом. Вильгельму, сыну австрийского адмирала, родственнику императора Австро-Венгрии и итальянской княжны, едва исполнилось 22 года, но украинский язык он зубрил с детства, а ныне претендует на киевский престол…
Вышние Горки Подольского уезда Московской губернии.
Больше недели прошло, пока Авинов смог вырваться из Москвы. Сначала надо было официально утвердиться в должности помощника наркома по делам национальностей, «прописаться» в комиссариате, что в Трубниковском переулке, зарегистрироваться, нахватать штампов и подписей, напихать в карман френча целую пачку удостоверений… «Без бумажки ты — букашка, а с бумажкой — человек!»
Постоянный пропуск в Кремль — на целый месяц — выдавали в маленькой деревянной будке, прилепившейся к стене Кутафьей башни, у входа на Троицкий мост. Получив заветный клочок, Кирилл направил стопы к Охотному Ряду. Одежда его — синие бриджи, жёлтый френч, фуражка с невыгоревшим овалом от кокарды — делала штабс-капитана похожим на бывшего офицера. Что и требовалось доказать: в «Подполье» собирались сплошь «старорежимные» — мелкопоместные дворянчики, купчишки, поэты-декаденты, дипломаты-шпионы, кокотки, спекулянты и бандиты всякого разбору.
Проверившись, Авинов спустился в «Подполье» — обширный зал, истыканный тонкими деревянными колоннами, заставленный столиками, половина из которых была занята.
Жуликоватые, набриолиненные половые разносили зернистую икру и шампанское, стоившие бешеных денег. Гулкий мужской смех перебивался взвизгами проституток, под потолком плыла сизая пелена табачного дыма.
Равнодушно поглядывая по сторонам, Кирилл отыскал нужный столик, прикрытый ширмочкой, и уселся спиною к стене. К нему тут же подлетел официант, в котором штабс-капитан не без труда распознал Алексея.
— Чего изволите? — залучился «Лампочка».
— Французскую булку с маслом, — скупо улыбнулся Авинов, — и кофе с молоком.
— Сей момент!
Кирилл проследил за Алексеем — тот, обогнув пяток столиков, склонился над шестым, занятым мужчиной средних лет, с совершенно лысой головой, гладкой и блестящей, как бильярдный шар, но с бородкой «лопаткой» и пышными, лихо закрученными усами. Это и был «Буки 02».
Расторопный Алексей уже спешил к Авинову с подносом. Довольно-таки ловко для недавнего студента он поставил чашку с дымившимся кофе и блюдце с хрустящей булкой, щедро намазанной маслом, запах которого половина Москвы уже подзабыла. Обмахивая стол салфеткой, Лампе быстро проговорил:
— Буки пересядет к вам во время выступления Жоржа.
— Ясненько… — безмятежно сказал Кирилл, вдыхая кофейный аромат. Наверняка тут и ячменю подмешано, и цикорию, и прочих желудей, но ведь пахнет!
На небольшую эстрадку вспрыгнул томный, густо напудренный типчик. Грянули гитары, растянулся аккордеон, и типчик, кривляясь и грассируя, затянул шансонетку, подражая знаменитому Юрию Морфесси: