Теперь у нас была фотография. Ее передал мне Шукман. Когда мы выходили из машины, я потрясал ею – в буквальном смысле потрясал, чтобы женщины видели, что я что-то им принес, а не собираюсь их арестовать.
Кого-то из них Корви знала. Они курили и разглядывали нас. Было холодно, и я, как и все, кто их видел, думал о том, что они, наверное, мерзнут в одних колготках. Мы, конечно, мешали им работать: местные, проходившие мимо, бросали взгляды на нас и отводили глаза. Проезжавший мимо «синяк» притормозил: наверное, патрульные решили, что им подвернулся легкий арест, но потом они увидели форму Корви и умчались, отсалютовав нам. Я помахал вслед их задним габаритным огням.
– Что вам нужно? – спросила какая-то женщина в дешевых высоких сапогах. Я показал ей фотографию.
Лицо Фуланы Дитейл почистили. Следы остались – под макияжем виднелись царапины. Можно было полностью их убрать, но иногда шок, который производили эти раны, оказывался полезен. Сфотографировали ее еще до того, как побрили ей голову. На снимке Фулана выглядела не умиротворенной, а нетерпеливой.
«Я ее не знаю». «Я ее не знаю». Узнавания, быстро замаскированного, я не наблюдал. Женщины собрались в сером круге света лампы, к недовольству клиентов, зависавших на границе темноты. Они стали передавать друг другу фотографию. Кое-кто из них сочувственно охал, но в любом случае Фулану они не знали.
– Что случилось? – спросила одна из женщин – темнокожая, с семитами или турками в родне, но на бешельском говорила без акцента. По ее просьбе я дал ей свою визитку.
– Это мы пытаемся выяснить.
– Нам угрожает опасность?
Я промолчал, и тогда ответила Корви:
– Если да, Сейра, то мы вам сообщим.
Мы подошли к группе молодых людей, которые пили крепкое вино у входа в бильярдную. Выслушав несколько соленых острот в свой адрес, Корви пустила по кругу фотографию.
– Зачем мы здесь? – тихо спросил я.
– Это начинающие гангстеры, босс, – ответила она. – Последите за тем, как они реагируют.
Но даже если им и было что-то известно, то они никак это не выдали, а просто вернули снимок и бесстрастно взяли мою визитку.
Мы повторили эту процедуру еще с несколькими компаниями и потом каждый раз несколько минут ждали в машине в надежде на то, что кто-то из этих юношей и девушек под благовидным предлогом подойдет к нам и сообщит что-то об убитой или ее родных. Но никто этого не сделал. Я раздал множество визиток и записал в блокноте имена и описания тех, кто, по мнению Корви, представлял интерес.
– В общем, это почти все мои, с кем я была знакома, – сказала она.
Кое-кто из этих людей ее узнал, но на отношение к ней это не повлияло. Когда мы решили, что пора заканчивать, было уже два часа ночи. В небе светил блеклый месяц; мы остановились на улице, на которой не было видно даже местных завсегдатаев.
– С ней по-прежнему ничего не ясно, – удивленно заметила Корви.
– Я распоряжусь, чтобы по району расклеили плакаты.
– Правда, босс? И комиссар на это пойдет?
Я просунул пальцы в ячейки сетки, огораживавшей площадку, на которой не было ничего, кроме бетона и кустов.
– Да, он не станет упрямиться. Не такая уж это большая услуга.
– Но одним полицейским тут не обойтись, да и группе работы на несколько часов, и он не будет… из-за какой-то…
– Нам нужно установить ее личность. Твою мать, да если нужно, я сам их расклею.
Я собирался разослать плакаты во все районы города. Когда мы узнаем настоящее имя Фуланы и если наша предварительная версия относительно ее профессии подтвердится, то мы лишимся даже тех немногих ресурсов, которые у нас есть. Пока что у нас была свобода действий, и мы выжимали из нее все возможное, пока она не самоуничтожилась.
– Вам виднее, босс. Вы же босс.
– На самом деле нет, но немножко боссом я побуду.
– Ну что, двинули? – Корви указала на машину.
– Я на трамвай.
– Серьезно? Да ладно, вы сто лет его будете ждать.
Но я махнул ей рукой на прощание и пошел прочь – под звук собственных шагов и остервенелый лай какой-то дворняги. Я пошел туда, где серый блеск наших фонарей исчезал, сменяясь чужим, оранжевым светом.
В своей лаборатории Шукман оказался более смирным, чем за ее пределами. Я говорил по телефону с Ясек, попросил ее предоставить видеозапись допроса подростков, когда на связь со мной вышел Шукман и попросил меня зайти к нему. В лаборатории, огромной темной комнате без окон, конечно, было холодно и воняло химикатами. Покрытого пятнами дерева здесь было столько же, сколько и стали. На стенах висели доски, густо поросшие зарослями из бумажек.
Казалось, что в углах комнаты притаилась грязь, но когда я провел пальцем по мерзкого вида бороздке на лабораторном столе, палец остался чистым. Шукман стоял у торца стального секционного стола, на котором, под слегка запятнанной простыней, лежала наша Фулана. Мы обсуждали ее, но ее лицо оставалось гладким, а глаза ничего не выражали.
Я посмотрел на Хамзинича. Он, вероятно, был лишь чуть старше погибшей. Сейчас он уважительно стоял рядом, скрестив руки на груди. Случайно, а может, и нет, рядом с ним на стене висела доска, на которой среди открыток и инструкций висела маленькая яркая шанада. Хамд Хамзинич был одним из тех, кого убийцы Авида Авида назвали бы «эбру». В наше время это слово употребляли только ретрограды, расисты – или, в качестве провокации, именно те, к кому относился этот эпитет: одна из самых известных хип-хоповых команд Беша называлась «Эбру В.А.».
Формально данный эпитет, конечно, был чудовищно неточным, ведь он относился лишь к половине из тех, кого им называли. Но уже не менее двухсот лет, с тех пор как в Бешель хлынули беженцы с Балкан, быстро увеличив местную мусульманскую общину, древнее бешельское слово «эбру», означавшее «еврей», стало собирательным термином для обозначения сразу двух народов. Недавно прибывшие в Бешель мусульмане селились в тех районах города, где раньше находились еврейские гетто.
Еще до прибытия беженцев местные представители этих двух нацменьшинств в Бешеле традиционно были союзниками – либо для смеха, либо из опасений за свою судьбу, в зависимости от политических настроений того или иного периода. Мало кто знает, что наши анекдоты про глупого среднего ребенка уходят корнями в древний комический диалог между верховным раввином Бешеля и главным имамом о нетерпимости местной православной церкви. Они сходились на том, что она не обладает ни мудростью самой древней из авраамических религий, ни пылом самой молодой из них.
В Бешеле довольно давно получили распространение так называемые «доплир-каффе»: два кафе, мусульманское и еврейское, находящиеся в одном доме, каждое со своей стойкой и кухней, халяльной и кошерной, но с общим названием, вывеской и столиками. Стену, разделявшую эти заведения, сносили. Смешанные компании приходили туда, приветствовали владельцев и садились вместе, разделяясь только для того, чтобы заказать разрешенные им блюда у соответствующей стойки. Свободомыслящие граждане могли нарочито взять блюда только в одном кафе или в обоих сразу. Ответ на вопрос, из скольких заведений состоит доплир-каффе, зависел от того, кто его задает; сборщику налога на недвижимость всегда отвечали «одно».
Формально бешельское гетто уже не существовало и сохранилось лишь как архитектурная особенность – в виде островков из ветхих старых домов, зажатых между совсем других, чужих пространств. И все же это был просто город; а не аллегория, и Хамду Хамзиничу пришлось бы испытать много неприятных моментов в своей жизни. Мое мнение о Шукмане слегка улучшилось: меня удивило, что человек его возраста и темперамента позволил Хамзиничу открыто исповедовать свою религию.
Фулану Шукман открывать не стал. С ней что-то сделали, и теперь она лежала между нами так, словно обрела покой.
– Я отправил вам отчет по электронной почте, – сказал Шукман. – Женщина двадцати четырех – двадцати пяти лет. Состояние здоровья неплохое, если не считать того, что она мертва. Время смерти: около полуночи позапрошлой ночью, плюс-минус, конечно. Причина смерти: колотые раны в грудь. Всего ей нанесли четыре удара, один из них пробил сердце. Это был какой-то шип, стилет или что-то в этом роде, но не нож. Кроме того, у нее жуткая рана на голове и куча странных ссадин. – Я поднял взгляд. – Часть из них – под волосами. Ей чем-то врезали по голове сбоку. – Он медленно взмахнул рукой, имитируя удар. – Попали по черепу слева. По-моему, он отправил ее в нокаут или, по крайней мере, заставил пошатнуться и упасть. А ударами в грудь ее добили.
– Чем ее ударили по голове?
– Тяжелым и тупым предметом. Может, даже кулаком, если у кого-то такой кулачище, но я очень в этом сомневаюсь. – Шукман ловким движением отогнул край простыни, показав боковую часть головы. Кожа на ней была жуткого цвета мертвого синяка. – И – вуаля.
Он жестом призвал меня наклониться к ее бритому скальпу.
Я почувствовал запах консерванта. Среди черной щетины виднелись мелкие следы проколов, покрытые струпьями.
– Что это?
– Не знаю, – ответил Шукман. – Они неглубокие. Наверное, она на что-то упала.
Царапины были маленькие, примерно с кончик карандашного грифеля. Они неравномерно покрывали участок кожи размером примерно с мою ладонь. Кое-где они складывались в линии по несколько миллиметров в длину, более глубокие в центре и сходившие на нет по краям.
– Следы полового акта?
– Недавних следов нет. Так что если она работала на панели, то в эту историю, возможно, влипла, отказавшись что-то сделать. – Я кивнул. Шукман помолчал. – Мы уже ее помыли, – сказал он наконец. – На ней была грязь, пыль, сок растений – все то, что можно обнаружить там, где она лежала. И еще ржавчина.
– Ржавчина?
– Повсюду. Куча ссадин, порезов, царапин – в основном посмертных – и тонна ржавчины.
Я снова кивнул и нахмурился.
– Раны, вызванные самозащитой?
– Их нет. Все произошло быстро и неожиданно, или ее ударили сзади. На теле много ссадин и всего такого. – Шукман указал на следы разрывов на ее коже. – Они не противоречат предположению о том, что ее тащили по земле. Стандартный износ при убийстве.
Хамзинич открыл рот, затем закрыл его. Я посмотрел на него. Он грустно покачал головой: Нет, ничего.
Глава 3
Плакаты развесили. В основном рядом с местом, где нашли нашу Фулану, но, кроме того, на главных улицах, в торговых кварталах, в Кьезове, Топише и других подобных районах. Один я даже заметил, выходя из дома.
А ведь мой дом совсем не рядом с центром. Я жил к юго-востоку от Старого города, в квартире на предпоследнем этаже шестиэтажной башни на Вулков-штрас. Это была сильно пересеченная улица: группы домов, а иногда и отдельные дома отделяла друг от друга чужеродность. Местные здания на два-три этажа выше остальных, поэтому крыши Бешеля торчат ввысь неравномерно, и сверху город почти напоминает навесную бойницу.
Церковь Вознесения, покрытая кружевом теней от башен, которые нависали бы над ней, если бы находились здесь, стоит в конце Вулков-штрас. Ее окна защищены сетками из проволоки, но часть витражных стекол все равно разбита. Рядом с ней раз в несколько дней открывается рыбный рынок. Я часто завтракал здесь под крики торговцев, стоявших у ведер со льдом и стоек, на которых разложены живые моллюски. Даже юные девушки, очень фотогеничные, работая здесь, одеваются как их бабушки, вызывая чувство ностальгии. Волосы они завязывают шарфами цвета кухонного полотенца, а их фартуки покрыты серыми и красными узорами, чтобы не так была видна кровь от выпотрошенной рыбы. Мужчины здесь выглядят так, словно только что сошли на берег и ни разу не поставили свой улов на землю, пока не опустили его на брусчатку под моим окном. Покупатели толпятся вокруг торговцев, нюхают товар и тыкают в него пальцами.
Утром по приподнятому над улицей пути проносились поезда. Они были не в моем городе. Я, конечно, никогда не заглядывал в окна их вагонов, но мог бы это сделать – так близко они проезжали от меня – и увидеть глаза чужеземных пассажиров.
Они бы увидели только худого мужчину средних лет в ночной рубашке, который ест на завтрак йогурт, пьет кофе и, встряхивая, складывает газету – «Инкьистор», «Ий деурнем» или же «Бешель джорнал» с расплывающимся шрифтом (я читал его, чтобы практиковаться в английском). Обычно мужчина был один, но иногда рядом могла быть женщина приблизительного того же возраста. (Преподавательница истории экономики Бешельского университета или журналистка, пишущая об искусстве. О существовании друг друга они не знали, но в любом случае не стали бы возражать.)
Когда я вышел из дома, с доски объявлений у входа на меня смотрело лицо Фуланы. Хотя ее глаза были закрыты, фотографию обрезали и изменили так, что женщина выглядела не мертвой, а ошеломленной. «Вы знаете эту женщину?» – спрашивал черно-белый плакат, напечатанный на матовой бумаге. «Позвоните в Отдел по борьбе с особо тяжкими преступлениями», и наш номер. Наличие плаката, возможно, означало, что местная полиция действует особенно эффективно. Возможно, их расклеили по всему кварталу. А может, полицейские хотели, чтобы я от них отвязался, и поэтому повесили пару плакатов в стратегически выбранных местах – так, чтобы я непременно их увидел.
От дома до базы ОБОТП было несколько километров. Я пошел пешком – мимо кирпичных арок; наверху, там где рельсы, они находились в другом месте, но не у всех арок были чужеземные основания. Среди тех, которые я мог увидеть, ютились магазинчики и сквоты, разрисованные граффити. В Бешеле это тихий район, но на улицах толпились люди из других мест. Я их развидел, но на то, чтобы пробуриться сквозь толпу, понадобилось время. Не успел я добраться до поворота на виа Камир, как мне на мобильник позвонила Ясек.
– Мы нашли фургон.
Я сел в такси, и оно рывками повезло меня по пробкам. Мост Понт-Махест был забит народом – и здесь, и там, поэтому я, пока мы ползли к западному берегу реки, несколько минут смотрел на мутную воду, на дым и на грязные корабли в доках в свете, который отражался от чужеземных зеркальных зданий на чужеземной набережной – в вызывающем зависть финансовом квартале. Бешельские буксиры качались на волнах, которые подняли водные такси. Фургон криво стоял между зданиями – не на парковке, а в канале между экспортно-импортными компаниями и офисным зданием, в заваленном мусором и волчьим дерьмом огрызке пространства между двумя крупными улицами. С обеих сторон место изолировала полицейская лента – это было против правил, ведь в переулке находилось много пересечений, но ходили по нему редко, и поэтому в таких случаях полиция часто применяла ленту. Мои коллеги собрались около машины.
– Босс, – сказала Ясек.
– Корви уже едет?
– Да, я дала ей всю инфу.
Ясек не стала комментировать тот факт, что я где-то реквизировал младшего сотрудника полиции, а просто повела меня к фургону – старому, обшарпанному «Фольксвагену», скорее белому, чем серому, но потемневшему от грязи.
– С отпечатками закончили? – спросил я у мехтехов, надевая резиновые перчатки. Мехтехи кивнули и сместились так, чтобы не мешать мне.
– Он не был заперт, – сказала Ясек.
Я открыл дверь и потыкал в расползшуюся обивку сиденья. На приборной панели амулет – пластиковый святой, танцующий «хула». В бардачке ничего, кроме потрепанного дорожного атласа и пыли. Я полистал страницы, но внутри ничего не обнаружил. Это был классический справочник для водителя в Бешеле, достаточно древнее издание, еще черно-белое.
– А откуда мы знаем, что это он? – спросил я. Ясек подвела меня к задней дверце и распахнула ее. Снова пыль и мерзкий, но, по крайней мере, не тошнотворный запах. Ржавчина, плесень, нейлоновый шнур, гора хлама. – Что это все такое?
Я потыкал в кучу мусора. Несколько деталей. Какой-то раскачивающийся маленький двигатель, сломанный телевизор, куски и обломки чего-то не поддающегося определению на слое из тряпок и пыли. Несколько слоев ржавчины и корки оксидов.
– Видите? – Ясек указала на пятна на полу. Если бы я не приглядывался, то, возможно, решил бы, что это масло. – Позвонили пара людей из офиса. Брошенный фургон. Полицейские видят, что двери открыты. То ли они слушали объявления, то ли просто дотошно просматривали ориентировки, но в любом случае нам повезло. – В одном из сообщений, которые должны были зачитать всем бешельским патрулям, их просили досматривать все серые машины и докладывать о них ОБОТП. К счастью, эти полицейские позвонили не только на штрафную стоянку. – В общем, они увидели какую-то грязь на полу, сдали образцы на анализ. Мы еще ее проверяем, но похоже, это кровь той же группы, что и у Фуланы. Скоро получим окончательные результаты.