— Пойду соседям медвежатины предложу, самим нам столько и правда не съесть, а заодно похвастаюсь, какая жена мне умелая досталась, — добавил, не оборачиваясь.
В груди у Златы злость взыграла:
«Думаешь не смогу? А я вот возьму да справлюсь! И больше не посмеешь надо мной смеяться!»
Сказать-то просто, а вот сделать… Она знала, как добычу разделывать, не раз отцу помогала и оленей, и медведей свежевать, вот только в одиночку того никогда не делала.
«Ну и ладно, ничего сложного в том нет».
Ещё раз в спину Радогору глянула, да с такой злостью топор из головы медвежьей дёрнула, что сразу и вынула его из раны, хоть он и глубоко засел. Фыркнула гневно и за работу принялась.
Медведь большой попался. Злате пришлось изрядно попотеть, пока она шкуру на животе его вспарывала. Приходилось одновременно резать и лапы тяжёлые держать — на спину его перевернуть ей силы не хватило бы. Когда она с этим справилась, дело легче пошло. Нож Радогоров и впрямь хорош был — острый, удобный. Шкура пядь за пядью с туши снималась аккуратно да чисто.
Кузнец издали за нею наблюдал — «и правда умелая…» Работала она ловко и споро, он залюбовался даже. Ему хотелось вернуться, помочь, придержать тяжесть. Но понял он, что разозлит её только — хотела доказать, что сильная, пусть доказывает.
И двух часов не прошло, а Злата уже лапу медвежью на подворье внесла, на лавку бросила и к добыче своей вернулась. Радогор с кошкой переглянулись.
— Ну что, Мурка, надо думать, куда столько добра девать.
Кошка согласно мурлыкнула и в хлев спать ушла.
— Ясно, самому думать придётся.
А у края деревни уж половина девушек деревенских собрались — поглазеть. До Радогора донёсся недовольный шепоток:
«Где ж то видано, чтоб женщина по-мужски одевалась да охотой промышляла? Позорище!»
Злата и внимания не обратила, мимо прошла, будто и не было их. И что удивительно, видно было, что тяжело ей, что устала, а ни разу слабости не выказала, помощи не попросила — гордая.
Когда солнце почти скрылось за рекой, Златояра принесла на двор последний кусок мяса и вернулась на поляну, за шкурой. Свернула её аккуратно, на спину взвалила. Радогор взора от неё отвести не мог, будто впервые увидел. Он решил было, что успокоилась давно, смирилась — все эти шторки, обереги, цветы. Думал, сломалась, отринула себя. Теперь же она снова силой дышала, так и виделось ему, будто не рубаха простая на ней, а доспех кожаный, не шкура на плече, а топор боевой. Испарина на лбу, руки, кровью перемазанные и эта сталь в глазах… В тот миг она ему краше, чем когда-либо показалась — настоящая, без маски, что обычаем навязана. Такая, какой сердце велит быть.
— Шкуру в погреб брось, завтра кожемяке отнесу.
— Не надо, сама справлюсь, — рыкнула и наземь ношу свою сбросила, на лавку рядом с ним что-то в тряпицу завернутое положила. Отыскала в сарае корыто большое и у колодца поставила.
— А это что? — спросил кузнец, указав на сверток.
— Когти да клыки, может, сгодятся на что, — ответила, воду из колодца набирая.
Радогор молча наблюдал за ней. Шкуру в корыте замочила и принялась нож отмывать. Бережно, каждую впадинку на резьбе ноготком прошла, каждое пятнышко оттёрла. А вода-то в колодце студёная — руки тонкие покраснели, гусиной кожей покрылись, когда отмывать их начала.
— Я баню истопил, незачем тебе в холодной воде плескаться.
Злата на себя глянула, задумалась.
— Тогда… Вынесешь мне сорочку чистую? Если мне зайти, всю избу испачкаю.
— Ладно. Ступай, сейчас принесу всё.
Чудно ему стало, как в её горницу вошёл. Сам всё это строил, а комнату не узнал — повсюду половики, занавески расшитые, лавки мехами устелены, на ларце вышивка незаконченная, даже запах другой — женский.
«И когда успела всё это сделать?»
Нашёл сорочку чистую в сундуке, полотенце захватил и вниз поспешил. На пороге бани замялся — неловко. Прислушался — в предбаннике вроде пусто, зашёл тихонько, положил всё на лавку, хотел было уйти да что-то задержало его. Оглянулся на дверь в парилку — приоткрыта, видать, жару не любит. Замер на месте, едва дыша, прислушался — воду в ушат налила, из двери отваром травяным запахло.
Вдруг напев тихий различил, не ослышался, и впрямь песня, да какая нежная. Без звука, присел на лавку у самой двери, слушать стал, даже глаза прикрыл, будто ручеёк в глуши лесной шелестит. Глянул украдкой в щель между дверью и стеной, и сердце томлением сладким сжалось — красивая какая… кожа гладкая, медовая в свете лучины, талия тонкая, ножки стройные, изгибы плеч мягкие, так и хочется коснуться.
«Да что ж я такое творю? — отругал сам себя, — за собственной женой, как малец несмышлёный подглядываю, совсем разума лишился».
Тряхнул головой, мысли непотребные отгоняя, и вышел вон. А сердце в груди так и колотится, вечерний воздух, хоть и прохладный, а голову не остужает, всё тело словно огнём окутано.
«Нельзя, обещал же не трогать».
В избу вернулся, а сам в толк не возьмёт, что с ним произошло. Ведь месяц не замечал её почти, а теперь из головы не выбросить.
Радогор ждал её, сидя на крыльце, раздумывал — благодарить ли ему Богов за жену такую или сетовать. Он был не против её страсти к охоте, нравилась ему эта сила в её глазах, да только в деревне это вряд ли радушно примут.
Скрипнула дверь, и Злата навстречу вечерней прохладе вышла — простоволосая, неподпоясанная. Вздохнула чуть слышно и руки навстречу ветерку раскинула, будто обнять его хотела, как брата родного. Ночь ясная была, месяц по небу степенно катился, ветер с юга запах поля приносил — лето. Радогор молча любовался ею. Она, казалось, светилась изнутри, будто ото сна очнулась, ожила. Частью этого лунного света была, сродни летнему ветру — вольная, лёгкая, чистая.
— Идём в избу, простынешь после бани.
Злата вздрогнула, на голос обернулась. И как раньше его не заметила? Долго ли он смотрел на неё? Хотела разозлиться, а вышло только улыбнуться.
— Погоди, остыну чуток. Так хорошо здесь, — выдохнула.
— Ты, верно, проголодалась, за целый день-то. Идём, я тебя накормлю.
— А ты разве стряпать умеешь? — глаза Златы округлились не хуже полной луны.
— Не такое уж это мудрёное дело, — хитро ухмыльнулся он. — Я медведя твоего на огне зажарил. В моей семье этого лучше меня никто не делает, попробуешь?
Злата не знала, что и думать. Будто они местами вдруг поменялись. Радогор её за стол усадил, к печке метнулся. Тарелки на столе расставил, подал каши горшок, соленья и большую миску с мясом. От одного запаха слюнки потекли, а как укусила чуть не замурлыкала — как же вкусно! Мясо жирное, сочное, травками душистыми приправлено — в пору есть и пальцы облизывать.
— Нравится? — спросил, а сам, как зачарованный на неё смотрит.
Злата в ответ только угукнула и губы по-кошачьи облизнула — ему и дыхание перехватило от такого движения.
— Что ж, придётся ещё лучше эту науку осваивать, раз жена у меня мужскую работу отнимает.
— Смеёшься? — нахмурилась. Ну, вот зачем он такое говорит? Сначала баню для неё готовит, кормит вкусно, злиться ведь совсем не хочется, а он насмехаться вздумал.
— Нет. Не ожидал просто. Ты такой кроткой всё это время была, а тут …
Злата даже ложку отложила, взор потупила виновато:
— Злишься?
— А с чего бы мне злиться?
— Ну… что в лес пошла, медведя к деревне вывела, оделась так…
— Глупо, что одна на охоту пошла, но ведь обошлось всё. Ещё и мяса сколько добыла. Половину я уже продал да выменял. Завтра ещё к родителям сходим, гостинец отнесём. — Злата молча кивнула, всё равно виноватой себя чувствовала. И куда вся смелость подевалась? — Доедай и ступай отдыхать, я сам всё приберу.
Златояра возразить хотела, да, стоило глаза на него поднять, тут же поняла, что не следует. Перед ним она, почему-то, такой маленькой и слабой себя чувствовала, будто ему наперёд все её мысли известны были, будто он силой неведомой наделён был. Насытилась и послушно в горницу отправилась, чувствуя, что на ходу засыпает.
А вот Радогору ещё долго не до сна было, мысли в голове роились, одна другую сменяя. Перед глазами всё стоял образ Златояры с медвежьей шкурой на плече. Кузнец диву давался, откуда столько силы в таком хрупком теле? Отчего в сердце девичьем столько отваги?
Той ночью ему снова Мирослава во сне явилась.
Они гуляли в лесу, как когда-то. Присели под берёзкой. Радорог голову ей на колени положил, так спокойно под деревьями… Глаза прикрыл, чувствуя, как Мира его волосы тонкими пальчиками перебирает. Грудь свежестью лесной наполнилась. Песня её в этот раз как-то грустно звучала, тихо, как колыбельная.
«Вот бы остаться тут навсегда», — подумалось Радогору.
«Нельзя…» — услышал, будто издали голос любимый.
Мирослава встала на ноги и молча в чащу лесную направилась, во тьму, что под пологом деревьев клубилась. Кузнецу страшно стало — куда она уходит? До рассвета ведь далеко.
— Нет, Мира! Подожди, останься со мной, Мира! — закричал, да сам своего голоса не услышал. А она всё удалялась, не обернулась даже.
Он вслед за ней рванулся было, да с места сдвинуться не смог. Заметил, что из груди его цепь тяжёлая тянется, и не порвать её, из сердца не вытащить. Понял тогда, что в последний раз Мирослава пришла к нему, что прикован он теперь к Яви* — сталью и золотом намертво прикован.
Отпустила…
Комментарий к Велес
*Явь - мир живых, реальный физический мир.
========== На шаг ближе ==========
Солнце было уже высоко, когда Злата глаза открыла. Вскочила с кровати, засуетилась — дел по хозяйству полно, ещё и инструменты для обработки шкуры подготовить надо. Чего только не было у кузнеца на подворье, а дубильного станка не нашлось. Злата это давно знала, но не беспокоилась — с заячьими шкурками невелика беда справиться, а вот медведь уже другое дело. Ей вдруг тревожно стало. Почти каждый день просыпалась и сразу же слышала звон металла, а сейчас — тишина.
Выбежала из дома, неужто случилось чего, пока она спала? Прислушалась, вроде спокойно всё — где-то собаки лают, люди своими делами занимаются. Возле сарая под навесом какое-то движение услышала, пошла на звук и замерла от удивления — там уже целая мастерская обустроена была. Колода для мездрения кожи стояла, корыто со шкурой замоченной, а Радогор раму для сушки заканчивал делать.
— С добрым утром! — улыбнулся ей весело. — Принимай работу, хозяйка. Сейчас тут закончу, переставим всё, как тебе удобно. В кузнице ножи себе по руке выберешь.
Злата не знала, что и сказать, стояла и только воздух губами хватала, как рыбка, из воды выброшенная. Ведь не просила даже, а он всё сам сделал, да как быстро…
— Я же… у тебя ведь своей работы… сама бы… — залепетала, всё больше краской заливаясь.
— Тише, не суетись, — подошёл ближе.
Злата взгляд потупила, руки в кулачки сжала, чтоб не дрожали:
— Я… С-спасибо.
— Так-то лучше… — он приподнял её лицо за подбородок, чтобы в глаза заглянуть, — хочешь охотиться да шкурки выделывать — пусть так, но уж совсем мужскую работу не отнимай у меня, ладно?
Она стояла, едва дыша — в последний раз он так близко к ней на свадьбе был и смотрел на неё так же странно. В груди ниоткуда барабаны появились и забили так громко, что и мыслей своих не слышно.
Кто знает, сколько бы они вот так простояли, если б на двор вдруг Изяслав не вбежал. В глазах то ли страх, то ли радость, дышит тяжело — не иначе через всю деревню бежал к ним.
— Радогор! Дарьяна… — сказать что-то пытается, да дух перевести не может.
— Стряслось чего? — забеспокоился старший.
— Да… нет… стряслось…
— Да скажи уже, что там! Беда какая?
— Рожает!
— Тьфу ты, напугал! А чего взмыленный такой? Почему не с ней сейчас?
— Так это… выгнали…
Это что ж надо было сделать, чтоб мужа от роженицы прогнали? Он ведь рядом быть должен, помогать ей.
— Как это, выгнали?
— Сказали, мешаюсь я им, шумный да суетливый слишком, — Изяслав, наконец, немного успокоился. Воды из колодца набрал и прям на голову себе целое ведро вылил — не помогло. — Что делать-то, брат?
— А что тут делать? Ждать только и остаётся. Не боись, она и без тебя справится.
— Так ведь всё равно рядом должен быть! — возмутилась Златояра. На миг всего задумалась, — Я сейчас…
Она метнулась в избу и выбежала через минуту. Успела и сарафан другой надеть, и поясок для малыша в подарок прихватить, и пару полотенец расшитых. Потом в кузницу забежала, выудила из ларца, где Радогор готовые украшения складывал, колечко золотое с крупным камнем, для Дарьяны. Вернулась во двор, а эти двое, как стояли, так с места и не сдвинулись.
— Радогор! Ну, чего встал, как истукан? Медвежатины принеси! — сунула ему корзинку в руки и к погребу подтолкнула.
И опомниться мужики не успели, как уже послушно за нею спешили.
— Экая она прыткая у тебя… — шепнул Изяслав брату.
— Прыткая, не то слово… Видел бы ты как она этого вот медведя разделывала…
— Она разделывала?
— Ага… Нож у ней на поясе видишь?
— Это ж тот, за которым ты в берлогу лазил… — Изяслав поверить не мог, что брат его кому-то нож этот отдаст. Первый нож, который он действительно на славу выковал, тот ради которого однажды жизнью рискнуть пришлось.
— Он самый.
— Как же ты его отдал-то?
— Сдуру… Сказал ей, мол, до заката сама справишься — подарю. Думал не сможет, помощи просить станет, а она взяла да и справилась.
Изяслав Златояру и зауважал сразу, ни разу не слышал, чтобы баба сама с таким сдюжила.
Только во двор вошли, Милодара, которая как раз по воду выходила, тут же приметила их. Подарки, что Злата несла, Радогору в руки сунула и быстро её за собою в баню увела — ещё одна пара рук не лишняя. Тем более, вокруг Дарьяны только повитуха да сама Милодара хлопотали.
Златояру не спросили даже, знает она как при родах помогать, сможет ли. А она чуть не дрожала от страха. Чего больше всего она в замужестве боялась, так это родов. Ещё в отрочестве наслушалась от подружек, как это больно и страшно. Вошла и оцепенела на пороге. Увидела, как Дарьяне тяжко, и чуть наутёк не бросилась.
«Да что ж это я? Против медведя не так страшилась… — сама себя отругала, всю волю в кулак собирая. — Не время о себе думать!»
Села на полок позади Дарьяны, чтоб та на неё опереться могла. Постаралась запомнить, как поддерживать, где поглаживать, чтобы боль облегчить. А та, бедняжка, измаялась уже — больно ей. Повитуха всё что-то приговаривала, успокаивала. От её голоса мягкого и Златояре легче становилось. Скоро уже и сама Дарьяне приговаривала что-то, молитвы к Рожаницам шептала вместе с нею. О своих страхах и позабыла давно, старалась силой и смелостью своею поделиться. И счёт времени потеряла, а солнце уж за полдень перевалило, когда раздался, наконец, среди этого гомона возмущённый детский крик.
Злата чуть вместе с Дарьяной от радости не заплакала, как сестру, к себе приголубила, успокаивая.
— Мальчик! — радостно сообщила повитуха, малыша разглядывая, ножки и ручки крохотные бережно оглаживая.
Пуповину малышу материнским волосом перевязали да на топорище перерезали, чтобы умелым вырос. Изяслава, наконец, впустили на сына взглянуть. Он тут же рубаху с себя стянул и малыша укутал, тепло своего тела ему передавая. А сам ни дышать, ни слова молвить не может. Смотрит на этого маленького человечка, как на чудо. А это чудо и есть…
Пока Дарьяну искупали да переодели, она последние силы растеряла — так устала, что и идти не могла. Изяслав жену в дом перенёс, малыша же тем временем Златояре понянчить дали, а она на него и насмотреться не могла. Кто ж знал, что дети чудные такие. Когда Велена родилась, Злата ещё мала была, и не помнила почти, какой сестрица её была. А тут вот он — маленький свёрточек, мирно сопит у неё на руках, и кажется, что ничего милее во всем мире нет.
Она шагала по двору и тихонько напевала что-то. Какую-то колыбельную, что с самого детства в памяти задержалась. А Радогор сидел на лавке у крылечка и шелохнуться боялся, чтобы не выдать своего присутствия, чтобы и дальше смотреть на неё такую — нежную, заботливую. В голову его, боязливо, на цыпочках, закралась мысль, которой он раньше и допустить не мог — а что если бы… если бы она его сына вот так баюкала. У него даже руки задрожали — возможно ли такое? Согласилась бы она когда-нибудь?