— Ксавье, дослушаешь ты или нет? Вообще, вы будете слушать до конца или я уйду один?
— Слушаем, слушаем. Вещай.
— Окна библиотеки выходят во двор школы, но под окном проходит карниз. Широкий, удобный. По нему можно пройти и завернуть за угол, а там уже улица…
— А карниз — на высоте второго этажа. Спрыгнуть еще можно, если повезет, даже ноги не переломаешь, а вот как мы утром будем обратно запрыгивать?
— Спрыгивать мы не будем. Проходим по карнизу до следующего угла, а там стоит дом и с карниза можно сойти на крышу. В крыше — чердачные окна и можно влезть на чердак. С чердака — спуститься по лестнице и выйти на улицу. Точно также вернуться утром обратно. Ну что?
Юноши посмотрели друг на друга. Прогулка — вещь заманчивая…
— А если поймают?
— А если НЕ поймают?
Цайт положил руку на стол:
— Кто за?
Сверху опустилась ладонь Вольфа:
— Я — за. Мы не соглашались на тюремное заключение.
— За, — положил свою руку Ксавье.
Йохан промолчал, но его рука присоединилась к друзьям.
— Отлично, ребята, я рад, что познакомился с вами.
Черные глаза Цайта блеснули в полумраке и Вольф на секунду задумался. Ему почему-то казалось, что в первый день знакомства глаза Цайта были зелеными.
Каждый предмет одежды кардинала символизирует добродетель, которой его высокопреосвященство обладает. Или должен обладать.
Плоская черная шапочка с вышитыми тонкой золотой нитью семью Поучениями символизирует мудрость ее носителя. Темно-малиновая ряса, запахнутая и подпоясанная, означает, что ее носитель всегда готов поделиться одеждой с каждым нуждающимся, если конечно отменят закон о наказании за ношение несоответствующей сану одежде. Черный вязаный жилет с высоким воротом — символ бедности, или, по крайней мере, он был таким во времена первосвященников. Сейчас шерсть научились делать такой мягкой… На шее кардинала висит тяжелая цепь, символ смирения, который был бы более символичным, если бы цепь была не золотой, а хотя бы серебряной. На левой руке висят четки из ароматного красного дерева, означающие пост и молитву, на пальце правой руки надет стальной перстень, позволяющий исполнять древнюю клятву о том, что священники не будут выпускать из рук железное орудие. Подразумевались, конечно, инструменты и орудия труда, вроде мотыг и топоров, но эти древние поучения, они позволяют такие широкие толкования… Пояс, скрученный из белых шелковых нитей, означал чистоту помыслов и смирение похотливых желаний.
За кисточку именно этого пояса сейчас держалась стоявшая на коленях перед кардиналом молодая девушка. Золотистые непокрытые волосы рассыпались по плечам, светлые прозрачные глаза наполнены слезами.
— Ваше высокопреосвященство, я все сделала, что вы просили… Вы обещали… Вы обещали… Один только раз… Разрешите… Один только раз…
Кардинал вздохнул и погладил девушку по ангельски прекрасным волосам. Еще один грех на душу…
— Хорошо. Разрешаю. Но только один раз.
Слезы высохли, улыбка осветила юное лицо:
— Спасибо, спасибо!
Тонкие девичьи пальчики потянули за пояс…
Ох, кардинал, кардинал…
Вечером королевский дворец продолжает жить своей жизнью. Слишком много народа в нем живет, чтобы он затих с наступлением темноты. Но есть закоулки, в который даже днем стоит вечный полумрак, еле разгоняемый редкими газовыми лампами, там очень редко ходят люди, за исключением тех, кто хочет спрятаться от людских глаз.
В одном из таких темных коридоров есть дверь. Дверь эта всегда закрыта на ключ, и даже уборщики не могут туда попасть и не знают, что там за ней находится. Дверь эта очень толстая и почти не пропускает звуков, но если сейчас приложить к ней ухо — чего никто никогда не делает — то можно расслышать некие неразборчивые звуки, изредка прерываемые глухими вскриками.
Его величество король Леопольд Седьмой изволит развлекаться со своим Первым маршалом.
Глава 6
Бранд
Улица Серых Крыс. Королевский дворец. Пивная «Танненбаумбир»
20 число месяца Рыцаря 1855 года
Есть мнение, что детство заканчивается по достижению определенного возраста. Это мнение прямолинейно и логично и, как каждое прямолинейное и логичное мнение, оно ошибочно. Вообще, мнений о времени окончания детства существует разве что чуть менее чем вообще людей на свете. Кто-то полагает, что детство заканчивается после первой ночи любви, кто-то — после рождения собственного ребенка, есть кровожадные господа, полагающие, что детство заканчивается с первой смертью и особо кровожадные, считающие, что для перехода в ранг взрослого непременно нужно кого-то убить самому… И всегда найдутся те, кто оспорит любой из этих пунктов примером из жизни.
Скорее всего, человек становится взрослым в тот момент, когда перестает нарушать запреты. Вернее, нарушать их можно, а иногда даже и нужно. Но делать что-то только потому, что тебе это запретили, позволительно только ребенку. Ну, разве что еще Снусмумрику.
Четыре живых доказательства этого тезиса в настоящий момент стояли на высоте второго этажа, на карнизе, который в темноте, на холодном колючем ветру, бросающемся снежинками, уже не кажется таким широким.
«Когда они уже пройдут мимо, холера?» — мысленно ругался распластавшийся по стене Вольф. Перед ним что-то бормотал под нос Цайт, позади молчали Ксавье и Йохан.
Внизу по улице шла развеселая компания, не нашедшая лучшего времени для возвращения с какого-то праздника, как глубокая ночь. Шла медленно, потому что то один то другой останавливался, чтобы приложиться к бутылке, громко захихикать или шикнуть на всех остальных, призывая соблюдать тишину. То ли большая семья, с отцом, сыновьями, дочерьми, женами и мужьями, то ли несколько семей. Впереди скакали две маленькие девочки, не смущаясь ни темноты, ни тишины, звонко распевавших детскую песенку.
Компания гуляк скрылась за углом. Можно было продолжать двигаться к крыше соседнего дома. Но Цайт почему-то не трогался с места. Больше того: его начало нешуточно трясти.
— Цайт, — шепнул Вольф, — что с тобой?
— Что случилось? — тихо спросил Ксавье.
— Не знаю. Что-то с Цайтом… Холера чумная!
Оказывается, их «проводник» трясся от сдерживаемого смеха:
— Я… я тут… подумал… если четыре поросенка — это мы, то кто из нас плачущий?
— Ты будешь, — Вольф еле сдержался от того, чтобы не огреть не к месту смешливого товарища, — если немедленно не двинешься вперед. Мы тут окоченели, а он хохочет. Двигай давай!
Чердачное окно оказалось открытым, люк с чердака на лестницу — тоже. Дверь на улицу открылась бесшумно — Цайт полил засов запасенным растительным маслом — и четверка искателей приключений благополучна вышла на заснеженную улицу, освещаемую редкими пятнами света от газовых фонарей и тусклым лунным светом. Неудача постигла их в самом конце пути.
Пивная «Гольденшмидтбир» оказалась закрыта. Вольф уже собрался было постучать в дверь чем придется — сапогами, например — но его отговорили. Самовольная отлучка — не то время, чтобы шуметь.
— Я вспомнил, — вдруг сказал Ксавье, когда они все вчетвером задумались над тем, что делать дальше — Распоряжением мэра столицы пивные, которые хотят работать всю ночь, должны платить налог в казну.
Вольф со злостью пнул имевший несчастье оказаться поблизости фонарный столб, ушиб ногу, пнул столб второй ногой и окончательно рассвирипел.
— Нет, — зашипел он, — я сегодня выпью пива. Я что, зря торчал на этом чумном карнизе?!
Он двинулся к запертой двери с твердым намереньем ее выломать. Ну или по крайней мере, сорвать злость.
— Танненбаумбир, — вдруг произнес Йохан.
Все повернулись к нему:
— И?
— Она работает ночью.
— Откуда ты знаешь? — начал успокаиваться Вольф.
— Когда мы там были, я слышал, как хозяин жаловался на то, что трудно найти подавальщиц на ночное время.
Цайт потер ладони — тонкие кожаные перчатки от холода не очень помогали — и развернулся в сторону «Танненбаумбира» как стрелка компаса — в сторону магнита.
— Чего мы ждем?
Облака наконец рассеялись, Старшая луна освещала целеустремленную четверку, идущую по улице. Черные мундиры, черные плащи с алой подкладкой, черные кепи офицеров… Сосредоточенные лица, случайный прохожий, взглянув на них, мог бы подумать, что молодые офицеры отправились на чрезвычайно важное и ответственное задание. А вовсе не сбежали по-мальчишески из школы, чтобы выпить пива.
«Четыре, четыре, четыре поросенка…»
Канцлер Айзеншен тоже не спал. Он сидел в Шахматной комнате дворца, хотя играть в шахматы не любил. Просто именно здесь, за шахматным столиком «Нахрихтендист», ему почему-то думалось особенно легко.
«Шахматы… — думал канцлер, поглаживая бородку — Все просто: здесь твои фигуры, из белого мрамора, там — вражеские, красного гранита. Все просто и понятно, каждый знает свою роль и свои возможности… К сожалению, жизнь — не шахматы».
В жизни тот, кто стоит рядом с тобой в едином строю — не всегда друг.
«Вот солдаты, — кардинал провел пальцем по круглым каскам фигурок и по одной двинул их вперед. В игре они послушны и отважны до геройства, если тебе необходимо пожертвовать одной или двумя — солдат всегда отдаст свою жизнь. В жизни этих мерзавцев нужно кормить, им нужно платить и далеко не истина, что количество солдат у тебя и у противника совпадет… Общее только одно: от солдат ничего не зависит».
Канцлер думал о грядущей войне. Постоянно. Не мог не думать.
«Ради чего ведутся войны? Ради мира? Ради счастья? Ради свободы? Чушь. Войны всегда ведутся только из-за одного. Из-за денег. Даже не из-за земель, как думают глупцы. Сама по себе территория ничего не дает, ценна она только одним: возможностью получения прибыли. Если бы были нужны, вон, Стеклянные острова на севере, забирай, не хочу. Ан почему-то никто не хочет. Не видит никто прибыли во владении промерзшими, обледеневшими скалами.
Война — всего лишь бизнес.
Какой отсюда следует вывод? Очень простой. Никто не начинает бизнес, если с самого начала видно, что он будет убыточным. Никто не начнет войну, если в результате ее получит меньше, чем затратит.
Нужно собрать такую армию, чтобы любой взглянувший на нее, сразу же понял: ЗДЕСЬ ты прибыли не получишь. Ты можешь победить, но за победу заплатишь слишком дорого.
Идеи насчет объединения земель и тем более насчет боевых паровых машин — это красиво, но испокон веков сила армии зависела исключительно от количества солдат, от того, у кого первого кончатся солдаты. Людей в Шнееланде не хватит, даже если сгрести всех мальчишек, стариков и калек, значит, людей, любых, в армию нужно будет покупать у соседей, пусть противник, если он посмеет напасть, увязнет в каше бывших крестьян, одетых в отрепья и вооруженных дедовскими фузеями. Вот только нужно решить две трудности.
Легкая: где взять деньги?
И тяжелая: как убедить короля?
Насколько было бы легче, сиди на троне его старший брат…»
Канцлер вздохнул. Принц Никлас тоже не блистал особым умом, его хватало разве что на балы, охоту и юбки фрейлин, но, по крайней мере, он был послушным. Сиди на троне он — и никакие кардиналы, маршалы и мэры не смогли бы оспорить решения его, канцлера Айзеншена. Принц Никлас с детства жил во дворце и ежедневно общался с канцлером, тогда еще министром двора. Он с детства привык к мысли, что дядюшка Генрих всегда прав. Это Леопольд в юности отправился странствовать по заграничью, не вылезая из ресторанов и кухонь, поэтому не привык к послушанию. Ему бы быть поваром, а не королем. Ах, если бы не тот глупый несчастный случай на охоте…
Канцлер опять взглянул на доску.
«Король. Самая важная фигура. И самая слабая. Сам по себе он ничего не значит. Короля играет окружение».
В центр доски встала фигурка короля. Рядом поместилась вторая.
«Канцлер. Самая сильная фигура. Единственная, в которой я уверен. Тот, кто на самом деле управляет этой страной. Может делать все, что хочет, но сильно зависит от короля».
Пальцы передвигали фигурки по доске.
«Епископ и офицер. Ловкие и пронырливые. Один всегда ходит по черным полям, другой — по белым. Внешне они союзники, но на самом деле… На самом деле… Один, — офицер скользнул вперед и оказался рядом с линией темных солдат, — вовсе не союзник, второй же — фигура, чей цвет неясен, то ли друг, то ли не друг…»
Епископ встал рядом с канцлером, но в некотором отдалении.
«Рыцари. Их два. Непредсказуемые, никогда не знаешь, где окажутся и что сделают. Мэр и казначей. Первый — неизвестно с кем, но точно не на стороне канцлера. Зато второй — союзник, пусть и вынужденный…»
Рыцарь-мэр присоединился к офицеру в стане врагов, рыцарь-казначей — к канцлеру.
«Остаются два латника. Прямолинейные, но мощные. Министр земель, который зависит от канцлера, так как подчиняется ему, а также потому что именно канцлер рекомендовал его королю. И командир Черной сотни, до глупости преданный королю».
Одна фигурка перешла в разряд союзников, вторая — встала рядом с королем.
«Значит, необходимо перетянуть на свою сторону кардинала и убрать маршала со столичным мэром. Только бы удалось убедить короля взять на их места нужных людей. Проклятый Леопольд, чума ему под корону, как же тяжело с тобой. Как я устал от этих интриг… Или…»
Канцлер замер, обдумывая пришедшую в голову мысль. Если вспомнить, как переводится название шахмат с древнеунгарского…
«Танненбаумбир» нисколько не изменился за неделю. Да и в принципе, за последние триста лет он не сильно менялся. Все те же сводчатые потолки из грубого камня, черные, закопченные дымом из трубок тысяч посетителей, все те же огромные столы, из темного вечного дуба, те же огромные пивные кружки в руках шустрых подавальщиц… Даже подавальщицы, казалось, не менялись с течением времени, все такие же шустрые румяные девахи, с крепкими ягодицами и крепкими подзатыльниками для тех, кто хотел убедиться в первом.
Разве что сегодня в пивной чуть тише чем обычно. Не слышны развеселые песни о королях и королевах, не гремят споры о том, кто же на самом деле управляет королевством, а также о том, от кого же королева Амалия родила двух сыновей и дочку. Разве что изредка неожиданно громко провозглашается здравица его величеству Леопольду Седьмому, да живет он сто лет.
В столице Шнееланда все слышали о страшной тайной полиции, которая наводнила страну шпионами и наушниками. Каждый может назвать фамилии людей, пропавших после того, как опрометчиво упомянули о любовниках королевы, или, тем паче, о любовниках короля. Не смолкают разговоры о том, что столица парализована страхом перед ночным стуком в дверь — карой за неосторожные слова. Но, что самое страшное — никто не знает, кто же служит в тайной полиции. Ходили упорные слухи, что на самом деле таинственный Немо, всемогущий глава тайной полиции — это чернокожий старший сотник, жуткий, уже из-за своей нездешности, рассылающий для ареста неосторожных своих черных офицеров.
Таких, как те, что сидели за одним из столов.
Ребята не обращали внимания на атмосферу напряженности и неловкости в пивной. Особенно после третьей кружки. Рассказывал анекдоты и пытался ущипнуть увертливых подавальщиц Цайт, вспыхивал и тут же успокаивался Вольф, которому казалось, что смеются над ним, вставлял пару слов Ксавье, молча хрустел претцелями Йохан. Острой приправой, придающей особый вкус пиву, было ощущение того, что они нарушают запрет.