Я думал о путешествиях.
Море Хадсона, река Моха, моря Лорента и Онтара[17] — я знал, что все они были частью огромного моря, разделяющего знакомый мне мир на острова. Знал, что море Хадсона во многих местах едва достигает мили по ширине и по нему легко плавать лишь небольшим кораблям. А также, что тридцатитонные аутригеры из Деваннона попадали через реку Моху в море Онтара и далее к Сил-Харбору на море Лорента, откуда поступает большая часть масла для наших ламп. Сил-Харбор все еще является территорией Леваннона, крайней оконечностью этой огромной, длинной, как змея, страны и наибольшим источником ее богатства, самой северной местностью цивилизации, если можно так назвать проклятую дыру, подобную Сил-Харбору. (Мне было пятнадцать, когда я с бродячими комедиантами труппы Рамли увидел это место. Громилы Шэга Донована пытались захватить одну из наших девушек — такого не пытаются делать с комедиантами нигде в мире. Трое из его людей были убиты, а остальные разбежались в замешательстве). За пределами Сил-Харбора корабли из Леваннона продолжают путь по морю Лорента к большому морю и дальше на юг вдоль пустынного побережья, чтобы торговать с городами-государствами Мэна, а потом с известными портами Нуина — Ньюбери[18], Олд-Сити, Хэннисом[19], Лэндз-Эндом. Этот северный переход — длинный и плохой, говорили путешественники в «Быке и оружии». Туман может скрывать оба берега, на этих побережьях бродят бурые медведи и рыжие тигры, а сама местность не подходящая для человека. Все равно, этот путь был безопаснее, чем южный маршрут по морю Хадсона и вдоль побережья Кониката, и корабли из Леваннона, груженые промышленными товарами из Нуина, обычно также возвращались северным путем, предпочитая бороться с противным ветром и течением, чем рисковать столкнуться с пиратами островов Код. Теперь мы очистили местность от пиратов, но в то время их боевые челноки и оснащенные треугольными парусами глиссера приводили население прибрежных стран в ужас.
Я нежился в то утро на выступе скалы и думал: если тридцатитонные корабли из Леваннона плавают по северному переходу ради торговли, почему бы им не заплыть чуть дальше просто из любопытства? Конечно, я был невежествен. Я не видел даже моря Хадсона, и не знал, что любознательность — очень редкое явление. А не имея опыта, не мог и вообразить пустыню открытого моря, когда земля остается в памяти и нет ни единого ориентира, чтобы определить, куда направить корабль, если на борту не присутствует кто-то, знакомый с тайной определения местности по звездам. Поэтому я спросил утреннее небо: если никто не осмеливается плыть за пределы земли и если Завет Авраама не может поведать, как далеко край земли или что находится по ту сторону его, как могут священники утверждать, что они все знают?
Почему не может быть других земель по ту сторону? Откуда вообще люди знают, что имеется этот край земли? Может, Завет Авраама действительно объяснил бы так много, если было бы позволено прочитать его, но тогда что же именно там сказано о дальнем береге? Он должен быть там. И что-то по ту сторону дальнего берега. И если бы мне поплыть на восток…
Нет, думал я… нет, дурья башка! Но, предположим, я поехал бы в Леваннон — это недалеко — как молодой человек мог бы наняться на тридцатитонный корабль?
А что, если б я, скажем, отправился бы сегодня утром или по крайней мере, завтра?
3
Я думал о Эммии.
Однажды с улицы я мельком увидел ее в окне комнаты обнаженной, перед тем, как она легла спать. Толстый старый плющ рос до второго этажа гостиницы, где была ее комната. Сквозь листву я увидел, как распущенные ею рыжевато-коричневые волосы упали на плечи, и она расчесывала их, наблюдая за собой в зеркало, потом она немного постояла, вглядываясь в темноту. Я притаился у сплошной стены соседнего дома. Луны не было, иначе она заметила бы меня. Какой-то импульс побудил ее заслонить левую грудь изогнутой ладонью, она опустила голубые глаза, а я был очарован, узнав о коричневатом круге вокруг соска, о ее гибкой талии и едва видимом темном треугольнике.
Голые женщины не были новостью для меня, хотя ни с одной я не был близок. В Скоаре имелось варьете с голыми девушками, называемое кино, включая подсматривание через щель за грош, что я мог себе позволить[20]. Но этим розовым чудом в окне была ЭММИЯ, а не картина, не кукла, не затасканная актриса варьете, идиотски бренчащая на гитаре с лицом, словно рассыпавшийся мешок с бельем для прачечной, но Эммия, которую я ежедневно видел за работой в таверне в своем платье или в широких штанах — штопающей, выбивающей пыль, присматривающей за рабами, лепящей свечи, прислуживающей за столом, приходящей на мою территорию собрать яйца или помочь накормить скот и подоить коз. Эммия относилась очень внимательно к своей юбке, Эммия, которую я знал, — однажды, когда старый раб Джадд, не подумав как следует, попросил ее, не будет ли она столь любезна, чтобы полезть по лестнице, достать что-то и снести вниз, дабы пощадить его хромую ногу, она рассказала об этом матери и его выпороли за непристойную наглость. Такой была Эммия, и во мне, словно бурная музыка, проснулось желание.
Любовь? О, я называл это так. Я был парнем.
Она уплыла из моего поля зрения и ее свеча погасла. Помню, заснул я той ночью изнуренным, после того, как воображаемая Эммия раздвинула свои бедра на моей постели. Постель превратилась в палатку: я был наследником гостиницы и богатства Старого Джона за спасение Эммии от бешеной собаки или от несущейся, закусив удила, лошади или чего-то там еще. Его предсмертная речь, благословляющая нас на брак, сделала бы из подлеца религиозного человека.
Больше я не видал Эммию голой, но мысленный образ девушки, стоящей у окна, согревал мне душу… (и все еще согревает). Это случилось со мной на выступе горы в то утро, когда время медленно двигалось к полудню…
Вначале я услышал шум и почувствовал запах. Это меня насторожило. Моя рука дернулась к ножу, прежде чем взгляд остановился на возмутительном пришельце, стоявшем на горной тропинке по идущему вверх откосу.
Он улыбнулся или попытался это сделать.
Его рот был ужасающе мал на широком плоском безволосом лице. Грязный, чрезвычайно толстый, вонючий. Его огромные длинные руки и короткие ноги подсказали мне, что он, вероятно, был изображен на том рисунке. На самом деле он имел колени: свисавшие жировые складки скрывали их; его ноги ниже колен были почти такие же толстые, как и безобразно короткие бедра. Почти безволосый и неодетый; самец, но атрибут, который должен был доказать это, на фоне его толстой туши казался не более аналогичного предмета маленького мальчика. Несмотря на короткие ноги, он был моего роста, приблизительно пять футов и пять дюймов. Черты его лица — нос пуговкой, небольшой рот, маленькие темные глаза в одутловатых, оплывших жиром глазных впадинах — были просто уродливы, но человеческие. Он спросил булькающим мужским голосом:
— Мне уйти?
Я не мог говорить. Каким бы ни стало выражение моего лица, оно не сделало бы его более испуганным, чем он уже был. Он просто ожидал там, ничтожество, застывшее на солнцепеке. Мутант.
Закон церкви и государства повсеместно провозглашает достаточно ясно: Мутант, рожденный женщиной или животным, не должен жить.
Все это россказни. Мать или даже отец могут подкупить священника, чтобы скрыть рождение мутанта, надеясь, что тот перерастет свой недостаток. И хотя расплата за это — смерть, такое случается.
Коникат — единственная страна, где гражданское право требует, чтобы мать мутанта также была уничтожена. Церковь склонна дать ей милость сомнения. Традиционно считается, что демоны способны внедрять семя мутантов, которое может войти в женщин во время сна, или же те очаровывают их, погрузив в неестественную дремоту; поэтому можно предположить, что женщины не виновны, если свидетели не докажут, что они совокуплялись с демоном сознательно. Самку животного, родившую мутанта, убивают милосердно, а труп заклинают и сжигают. Терпимый закон также напоминает нам, что демоны могут принимать образ человека средь бела дня так чертовски искусно, что только священники могут обнаружить обман… В «Быке и оружии» рассказывались истории о тайно рожденных мутантах — одноглазых, хвостатых, с фиолетовым цветом кожи, безногих, двуглавых, гермафродитов, покрытых шерстью — которые вырастают до зрелого возраста в скрытом убежище и часто посещают дикие местности.
Где бы ни произошла встреча, обязанностью гражданина является убить мутанта на месте, если это возможно, но действовать нужно осторожно, потому что демон-отец урода может притаиться поблизости.
Он снова спросил:
— Мне уйти?
Его огромные руки, хорошо сформированные при неуклюжем теле, могли бы разорвать на куски быка.
— Нет.
Это был мой голос. Настоящий трус — ведь если бы я приказал ему уйти, он мог бы рассердиться.
— Красивый парень-мужчина.
Он имел в виду меня, черт подери. Ради приличия, я произнес:
— Мне понравилась картина.
Он был озадачен.
— Линии, — пояснил я и показал на мою пещеру.
— Хорошо.
Он понял — во всяком случае, улыбнулся, распуская слюни и размазывая их по груди.
— Пойдем. Покажу кое-что.
Я должен пойти с ним и, возможно, встречу его отца?
Я вспомнил, что слыхал о недавнем паническом страхе перед ведьмами в Ченго, городе, расположенном довольно далеко на запад от Скоара. Говорили, что дети видели демонов. Десятилетняя девочка рассказала, что плохая женщина уговорила ее пойти с ней в лес и спрятала ее там. В лесу ей пришлось наблюдать, как эта и другие женщины из города бегали и совокуплялись с бесами в образе мужчин с головами животных. Ее уже собирались вытащить из убежища и представить сборищу, как вдруг петух прокукарекал и буйство прекратилось. Девочка вряд ли могла поклясться, что демоны улетели в облака, но люди крестились вместе с ней, вспоминая об этом, так как каждый знает — демоны так делают, и она, конечно, назвала женщин, так что их могли сжечь.
Я оделся и сказал:
— Подожди!
Я вошел в пещеру, жестом приказав мутанту оставаться снаружи. Меня трясло; его тоже, там, снаружи, на солнце. Я надеялся, что он мог бы убежать, но он оставался, напуганный своей смелостью, как поступило бы и человеческое существо — и эта мысль, однажды пришедшая в мне голову, вряд ли теперь покинет ее. Что, в конце концов, было в нем плохого, кроме отвратительно коротких ног? Полнота — но она не является признаком мутанта, как и уродливо выступающие черты лица, и даже отсутствие волос. Я вспомнил, что видел в общественной бане в Скоаре темнокожего мужчину, у которого почти не было лобковых волос, а под мышками виднелись только следы пушинок — никто не обращал на это особого внимания. Я подумал: а что, если некоторые рассказы о мутантах лживы? Должно ли существо, такое же человекоподобное, как это, жить словно чудовище в глуши только потому, что его ноги слишком коротки? И не слыхал ли я тысячу подобных рассказов на другие темы в «Быке и оружии», о которых я знал, что это чушь, а рассказчики не внушали доверия?
Я разрезал буханку овсяного хлеба пополам. У меня было некоторое понятие о приручении и я решил попробовать это, покормив его, словно зверя. Мне нужен был мой талисман удачи. Его шнурок порвался и я держал его в мешке, пока не подыщу на чем его повесить. Я поднял мешок — должен ли я куда-то пойти ради Авраама? — и твердый комок талисмана сквозь одежду подбодрил меня.
Такие фигурки вырезают из дерева для туристов в Пенне, как я узнал позднее, путешествуя. Моя мать — во всяком случае, кто-то в доме, где я родился — надела мне его, так как мне сказали, что он висел на моей шее, когда я прибыл в приют, и там у меня его не отобрали. Вероятно, я пробовал свои первые зубы именно на нем. Он представляет собой чурбан с двумя лицевыми сторонами, мужской и женской; на двуликой голове имеется медная петля, заделанная таким образом, чтобы можно было носить его на шнурке. Сложенные руки и сексуальные отличия схематически прорезаны на плоскости и угадываются воображением. Нет ног: бедра вырезаны вместе; он имеет вид шарика с плоским дном в нижней части, поэтому его можно поставить стоймя. Как маленькие боги обходятся без задницы, я не знаю — возможно, это им удается — они ведь боги. Талисман обычно приводил в восхищение Кэрон. Ей нравилось держать его под нашим одеялом, она твердила: это означает, что мы всегда будем вместе.
Я протянул половину буханки овсяного хлеба мутанту. Он не взял. Его плоские ноздри расширились; словно собака, он взглядом следил за моими пальцами, когда я отломал кусок и съел сам. Тогда он схватил остальное и грыз, пуская слюни от усердия, хотя при его полноте вряд ли мог быть голодным, и скоро с хлебом было покончено. Он спросил:
— Пойдем?
И пошел по тропинке и оглянулся. Как умный пес.
Я последовал за ним.
Он передвигался на своих коротких ногах достаточно хорошо. По горизонтальной местности он ковылял; при подъеме по откосу прижимал руки к земле для ускоренного карабкания на четвереньках. Ступать вниз по склону ему было трудно: он шел по длинному откосу, где только мог. Передвигался неторопливо, как и я, научился ходить в лесу, знал местность и, вероятно, добывал средства к существованию оттуда. Несомненно, у него не было имени.
Находясь под опекой государства, я не имел фамилии. Просто Дэйви.
Не воображайте, что поступок с хлебом был свидетельством становления во мне какой-то добродетельности. Какая уж там добродетельность в моем четырнадцатилетнем невежестве, омрачаемом убогой и жестокой путаницей, которая отягощала мою душу, так же, как и мой мир: невежество и страх; презрение к другим представителям моего класса, которые, я надеялся, опустятся до уровня рабов, тогда как все, кого это касалось, вели длительные разговоры о демократическом равенстве; обман и потворство ему, которыми, как я видел, ежедневно занимаются люди, и их оправдание за это — эй, ухнем! — нет, они не могут быть плохими только из-за своего внешнего вида; даже знатные люди бывают подхалимами, подлецами, мошенниками, ворами, неужели вы не знаете? Это древнее наследие, я считаю — игра, предполагающая, что ты сам чист, если указываешь на перепачканный вид кого-то другого. Нет, я не был ни добродетельным, ни любезным.
Поскольку каждый человек выбирает свой собственный путь, добродетель может быть вещью в себе, без сверхъестественных уловок, но эта мысль никогда не реализовалась для меня в словах, пока я не услыхал эти слова от Ники. Все же я в самом деле всегда неясно осознавал уже в четырнадцать лет, каким образом, раз ты хочешь стать добродетельным, ты должен это вырабатывать в себе.
Тогда это был ранний протест моего разума, который воплотился в признание человечности мутанта. Но когда я шел с ним по лесу, мной владели, главным образом, страх и подлые намерения. Из школьных уроков и рассказов в таверне я знал, что мутанты отличаются от ведьм или привидений. Будучи потомками демонов, они все же не могли исчезать, проходить сквозь стены, очаровать или сглазить. Бог, говорили авторитетные специалисты, может, и не хотел наделять такими способностями несчастного мутанта. Мутант умирал, когда ты вонзал в него обычный нож, поэтому нет необходимости в серебряном острие[21].
Закон говорил о необходимости убийства, но не обязывал убивать самому. Ты должен, если сможешь; если же нет, тебе следует спасаться и сообщить об этом, с тем, чтобы на мутанта была устроена охота профессионалов с помощью священника.
Кожаные ножны ножа касались о мое тело при каждом шаге. Я начал обижаться на мутанта, воображая его дьявольского отца за каждым деревом, мое негодование нарастало, словно у глупца, ищущего оправдания для ссоры.
Мы достигли одного из боковых хребтов горы, где высились огромные старые деревья, отбрасывавшие густую тень от переплетенных верхушек. Это были, в основном, сосны, в течение многих лет наращивавшие ковер забвения. Мутанту не нравился этот участок — на открытой горизонтальной местности его можно легко догнать. Он продолжал идти, обеспокоенно озираясь по сторонам, ничто в нем не предполагало защиты демона.
Никогда не говорилось, что демон всегда сопровождает мутанта…
Я решил, что лучше всего было бы убить его на ровном участке и высматривал место под его последним ребром слева. После удара я должен мгновенно увернуться от его длинных рук, в то время как кровь будет вытекать из него. Я вытащил нож и опустил его в мешок, опасаясь, что он может обернуться до того, как я буду готов. Мутант откашлялся, и это рассердило меня — какое он имеет право делать то же, что и люди? Все-таки я чувствовал, что не надо торопиться. Эта ровная местность простиралась довольно далеко: лучше я подожду, пока не успокоюсь.