Я прокрался в главную кухню, везде зная дорогу. Хотя я был дворовым мальчиком, я имел обыкновение мыться при первой же возможности, и поэтому Старый Джон позволил мне помогать обслуживать стол, то есть следить за камином в пивной и приносить напитки. Этим утром я чувствовал себя в безопасности: каждый, наверное, уютно постился в кровати, перед тем, как идти в церковь. Раб Джадд, хозяин кухни, все еще не вставал, поэтому его помощники, вероятно, также спали мертвым сном. Если бы Джадд обнаружил меня, самое худшее, что он мог бы сделать — преследовать меня пару шагов с его хромой ногой, слава богу, у него не было возможности схватить меня.
Я нашел персиковый пирог. Я прекратил поститься и бросил церковь очень давно — это не трудно: кто обращает внимание на дворового мальчишку? — и никакая молния до сих пор не поразила меня, хотя меня ясно учили, что о самых смиренных созданиях бог заботится с особой охотой. В кладовой я взял буханку овсяного хлеба и ломоть копченой свиной грудинки и задумался. Почему бы не убежать навсегда? Кого это обеспокоит?
Несомненно, старого Джона Робсона: прекращение моей крепостной службы ударило бы по его карману. Но я ведь не просил рассматривать мою жизнь как рыночный товар.
Эммия могла бы беспокоиться. Я размышлял об этом, когда крался пустынным утром по улице Курин, почти за полчаса до восхода солнца. Меня, четырнадцатилетнего, поглощали эти размышления, и, возможно, я был более активным в нежных чувствах, чем большинство юношей в этом возрасте. Меня мог убить черный волк, но я заменил его бандитами, потому что черный волк не оставил бы даже костей. Я полагал, что кости следует оставить. Кто-нибудь мог бы принести их обратно, чтобы показать Эммии. «Вот все, что осталось от бедного Дэйви, кроме его кэтскильского ножа. Его последним желанием было, чтобы вы получили это, если с ним что-нибудь случится». Но в действительности у меня не было никого поблизости, чтобы передать это через кого-либо, и, в любом случае, бандиты не оставили бы хорошего ножа, чтоб они сдохли.
Эммии исполнилось шестнадцать, она была большая и мягкая, подобно ее папочке, только у нее это смотрелось хорошо. Голубоглазая, мягкая как подушка, милашка с несколькими лишними фунтами веса, что наблюдается у большинства девушек, но здравый смысл здесь ни при чем. Целый год ночами я возбуждался, мысленно раздевая ее, совершенно одинокий на моем чердаке над конюшней. Реальной Эммии приходилось время от времени спать с важными гостями, чтобы поддерживать репутацию гостиницы, но я вряд ли мог полностью признать эту действительность. Конечно, в течение многих лет я слыхал давние похотливые рассказы и шутки о дочерях содержателей гостиниц, но, кроме Кэрон, потерянной в детстве, Эммия была моей первой любовью. Так или иначе, я избежал осознания, что любимая девушка была обязана заниматься проституцией по совместительству с основной работой.
Я сдерживал волнение, когда проходил мимо городской зеленой лужайки. Очертания позорного столба, площадки для наказания кнутом и колодками вырисовывались в сероватой мгле, напоминая о том, что могло бы случиться с крепостным слугой, если его застукают держащим руку на платье Эммии, не говоря уже о том, если та окажется под ним. Когда я приблизился к месту, где намеревался перелезть через частокол, все дурацкие измышления о костях вылетели у меня из головы. Я, в самом деле, задумывался о побеге.
Если меня найдут и вернут обратно, государство может объявить меня неклейменым рабом и продать на десятилетний срок. Но в это утро я уверял себя, что они вряд ли что-нибудь сделают при таких законах. При мне были копченая грудинка и хлеб, кремень и огниво и талисман удачи, все в заплечном мешке, которые были моей законной собственностью. Мой нож, также действительно купленный мною, висел зачехленным на поясе под рубашкой, а все деньги, которые я приберег зимой, десять долларов, были завязаны узлом в моей набедренной повязке — блестящая монета, которую мне дала Эммия, отдельно, чтобы ее никогда не тратить, если я смогу избежать этого. В глубине леса Северной горы, где я нашел пещеру во время моих одиноких прошлогодних скитаний, у меня были припасены и другие вещи — сделанный мною лук из белого ясеня, стрелы с медными наконечниками, рыболовная леса, два настоящих стальных рыболовных крючка и еще десять зарытых долларов. Наконечники стрел и леса были дешевыми; но мне понадобилось несколько недель, чтобы сэкономить достаточно денег, для покупки тех прекрасных рыболовных крючков, принимая во внимание, какая редкая и ценная сталь в наше время.
Пользуясь тем, что полусонный часовой, совершавший свой обход, был еще далеко, я перелез через бревна частокола и направился к склону горы. Эммия в моем сердце прекратила плач над костями. В моих мечтах это была мягкосердечная девушка, которая, несомненно, хотела бы, чтобы я вернулся терпеть до конца мою крепостную службу, хотя во плоти я не предпринял ничего более чувственного, чем воображать ее рядом на моей убогой постели во время довольно печальных уединенных игр.
Взбираясь по крутому откосу и удаляясь от города, я решил просто затеряться на день или два, как я уже делал несколько раз. Тогда это обычно был положенный мне выходной день. Но не всегда: и прежде я рисковал иметь неприятности и выпутывался из них. На этот раз я останусь до тех пор, пока не кончится копченая грудинка и я не придумаю какую-то наглую, чудовищную ложь, которую мог бы рассказать после моего возвращения, чтобы смягчить удары кожаного ремня Старого Джона по моей заднице — не потому, что он когда-либо причинял сильную боль, так как ему не хватало ни силы, ни настоящей жестокости. Это решение успокоило меня. Очутившись далеко, под прикрытием большого леса, я взобрался на клен, чтобы наблюдать восход солнца.
Отсюда, сверху, дороги из Скоара были все же не видны, их заслонял лес. Скоар выглядел иллюзорным, призрачным городом, окутанным пеленой предрассветного тумана. Я знал, там — прозаическая реальность, беспорядочная толпа десяти тысяч человеческих существ, готовых к еще одному дню работы, надувательства, бездельничанья, хватания друг друга за глотку или — изредка — пытающихся не делать этого.
Добираясь до моего клена, я слышал мелодичное перекликание первых птиц. Теперь на горизонте скоро появится солнечный диск; повсюду проснулись певчие птички, их пение звучало здесь и там в верховьях деревьев. Я слышал белогрудого воробья, который не задержится надолго в своем пути на север. Малиновка и лесной дрозд — может ли утро начинаться без них? Сверкая, мимо пронесся кардинал. Пара белых попугаев вылетела из кроны явора и понеслась низко над деревьями, а я слышал лесного голубя и поток переливчатых звуков, изливавшихся из маленькой груди вьюрка.
Я наблюдал за парой белолицых обезьян, застывших неподалеку в нежных объятиях; они не обращали на меня внимания. Самец склонил голову так, что самка могла гладить его шею. Когда она устала, он схватил ее за бедра и принялся заниматься с ней любовью, — благодарной работой, выполняемой его излюбленным инструментом. Затем они сидели в обнимку, свесив длинные черные хвосты, а он кричал мне: «И… оу!..» Когда я отвернулся от них, восток пламенел.
Внезапно мне захотелось узнать: откуда приходит солнце? Как оно загорается на день?
Понимаю, тогда я не получал никаких серьезных знаний. В школе я корпел над двумя книгами — букварем и молитвенником. Во время выступления бродячих комедиантов, когда мне было тринадцать, я приобрел для чтения брошюру о сексе, так как думал, что там будут картинки, и, как правило, покупал сонник, если он стоил меньше доллара. Я знал о «Завете Авраама», называемом единственным источником истинной религии, и сознавал, что обычным людям запрещено читать его, чтобы им не случилось неправильно что-то истолковать. Все книги, говорят священники, представляют в какой-то мере опасность, ибо посвящены многим проблемам Греха Человека в древнем мире; они искушают людей думать независимо, что само по себе подразумевает отказ от любовного попечения бога. Что касается других видов обучения — ну, я полагал, что Старый Джон достиг замечательных успехов в мудрости, так как он мог подсчитывать на счетах в баре.
Я верил, как меня учили, что мир состоял из территории, площадью в три тысячи квадратных миль: это был сад, где бог и ангелы свободно ходили среди людей, совершая чудеса, пока около четырехсот лет назад люди не согрешили, страстно желая получить запрещенные знания, и не испортили все на свете. Теперь мы искупаем грехи покаянием, пока Авраам, представитель бога, провозвестник спасения, чей приход был предсказан древним пророком Иисусом Христом, иногда называемым восприемником. Авраам, рожденный девой Карой в дикой местности во Времена Смятения, убитый за наши грехи на колесе в Нубере на тридцать седьмом году жизни, не возвратится на землю, где он будет судить все души, спасая немногих и обрекая на вечный огонь многих.
Я знал, что тогда был 317 год, ведущий начало от рождества Авраама, и что все народы согласились с этой датой. Я верил, что за каждой из сторон этой глыбы земли площадью в три тысячи квадратных миль простирается огромное море до края горизонта. Но… что вокруг этого края? В Завете Авраама, говорят священники, ничего не сказано, как далеко простирается море — бог не желает, чтобы люди знали, вот почему. Когда я слышал об этом в школе, естественно, я замолкал, но это беспокоило меня.
Все мои сомнения были незрелыми и экспериментальными: новая трава пробивается вверх через прогнившие отбросы после зимы. Я действительно думал: как это замечательно, что молния ни разу не сожгла меня, невзирая на то, что я грешил. По окончании моего последнего школьного года целая неделя занятий была посвящена Греху, и отец Кланс, директор школы, уделил этому особое внимание. Красная Женщина озадачила нас: мы знали, что проститутки подкрашивали свои лица, но нам казалось, словно эта женщина была красной повсюду — я не понял, к чему все это. Мы знали, что добродетельный отец подразумевал под Грехом Рукоблудия, хотя мы называли это онанизмом; некоторые из мальчиков были расстроены, когда узнали, что если ты занимался этим, твои конечности посинеют и вскоре отпадут; двое упали в обморок, а одного вырвало и он выбежал из класса. Девочки и мальчики были разделены в эту неделю, поэтому я не знаю, какую священную информацию вбивали в головы школьницам. Я понял, что, вероятно, я был настолько неинтересным для бога, что он не беспокоился обо мне, так как меня научили вышеупомянутому техническому приему, по крайней мере, четыре года назад в приюте и я не посинел хотя бы чуть-чуть и от меня все еще ничто не отвалилось. Отец Кланс, большой и бледный, выглядел так, словно у него были боли в животе, а обвинять за это нужно кого-то другого. Его проповедь воспринималась таким образом, что прежде, чем неумело напортить в создании человеческих существ, мужчин и женщин, бог мог бы из уважения к приличиям, сначала посоветоваться с отцом Клансом.
Церковь разъяснила, что все, имеющее отношение к сексу — греховно, ненавистно, грязно, даже сновидения о процессе совокупления назвали «поллюцией»[15] — но одновременно оно заслуживает полнейшего благоговения. Были и другие несоответствия, я полагаю, неизбежные. Церковь и ее пленники, светские правительства, естественно, желали, чтобы население увеличивалось; при довольно большом количестве бесплодных браков, рождении мутантов в отношении почти один к пяти, этот мир вскоре обезлюдеет. Но церковь также провозглашает истину — я не понимаю ее источников — что всякое удовольствие сомнительно и только безрадостный может быть добродетельным. Поэтому власти делают все возможное, чтобы поощрять рост населения, хотя формально они следуют по другому пути. Что-то, похожее на небольшое представление, которое мы обычно ставили, когда я был с бродячими комедиантами группы Рамли: четыре пары жевали по-аристократически обед, рабы с поклонами подавали блюда к застолью, а эти аристократы с серьезным видом долго и скучно говорили о погоде, моде, церковных делах, даже не пытаясь улыбнуться, но зрители могли видеть под столом удивительное переплетение пальцев, оголенные бедра и гульфики[16] на панталонах знатных мужчин.
Разум отца Кланса мог безболезненно воспринять этот вид несоответствия — но только не мой. Религии требуется специально совершенствуемая глухота к противоречиям, но я был для этого слишком большим грешником.
Конечно, уже четырнадцатилетним я понял, что следует во всеуслышанье соглашаться с тем, чему учит церковь. Впервые я наблюдал за сожжением атеиста вскоре после того, как начал работать в «Быке и оружии». Человек, ставший «зрелищем», как-то сказал сыну, что никто никогда не был рожден девственницей. Не знаю, каким образом его обвинили за это в атеизме, но лучше было об этом не спрашивать. В Мохе сожжения всегда составляли часть Весеннего фестиваля — но детям до девяти не требовалось их посещать.
Из моего клена я наблюдал рождение и становление дня. И вдруг подумал: а что, если доплыть до самого края земли?
Это было уж слишком. Я уклонился от этой мысли. Соскользнул с дерева и продолжал восхождение сквозь густой лес, где днем никогда не было жарко. Продвигался медленно, чтобы не вспотеть, так как запах далеко разносится ветром и черный волк или рыжий тигр могут мной заинтересоваться. Против волка у меня был нож — он не терпит стали. Тигр же неуязвим — легкого удара его лапы будет достаточно — но он обычно избегает горной местности и преследует пасущихся животных. Говорят, он немного считается со стрелами, копьем и огнем, хотя я слыхал, что он прыгал через огненный круг, чтобы схватить человека.
В то утро меня не заботило опасение этих извечных врагов — но одна опасная мысль порождала другую: а что, если бы я добрался до края земли и увидел, как загорается солнце?..
В чаще леса в любое время дня находишься в неопределенности сумерек. Предметы кажутся большими или меньшими, чем в действительности, когда на них сквозь листья попадает нисходящий поток света. Ночь там длится дольше. Все дело в том, что окружающая среда содержит еще что-то, кроме страха. Вместо опасности может прийти хорошее или желаемое, кто знает?
Моя пещера в Северной горе представляла собой расщелину в скале, расширяющуюся вглубь — так образовалось помещение шириной четыре и длиной двадцать футов. Расщелина уходила вверх в темноту, но, должно быть, имела выход наружу, так как сквозняк, подобно тяге в дымоходе, постоянно освежал воздух. Туда мог бы залезть волк и даже тигр, хотя тогда у него было бы ограниченное пространство для маневрирования. Когда я обнаружил пещеру, я выгнал оттуда медноголовых змей и теперь должен был следить, чтобы они не вернулись; вымести веткой скорпионов было еще одной хозяйственной заботой.
Подступ к пещере представлял собой узкий выступ, расширявшийся перед входом, там было достаточно земли для горстки травы, а дальше выступ круто шел к другому концу скалы. Пещера располагалась на восточной стороне горы. Скоар, расположенный южнее, не был виден. Ночью я мог разжигать костерок, разглядывая в пламени мальчишеские фантазии о неизведанных местах, отдаленных временах и всяких миражах.
В то утро я прежде всего проверил наличие лука и другого снаряжения. Все было на месте, но я чуял что-то чужое. Я высморкался, чтобы заострить нюх; сначала ничего плохого не обнаружилось. Когда же я отыскал причину то сразу не смог разобраться, в чем дело, на задней стенке, по которой я скользнул было беглым взором, проступала картина, набросанная острым куском мягкого песчаника. Вероятно, ее нарисовали после моего последнего посещения в ноябре. Я увидел две безликие тонкие мужские фигуры. Вообще-то я слыхал о письмах охотников с помощью знаков, но здесь не было ничего подобного. Фигуры просто были нарисованы. Одна — в нормальных человеческих пропорциях, локти и колени согнуты, пальцы на руках и ногах тщательно вырисованы. Другой человек был такого же роста, но его руки были слишком длинными, а ноги — слишком короткими, совсем без коленных чашечек. Никаких следов в пещере не было, ничего не оставлено и не украдено.
Я бросил это дело. Кто-то проходил мимо после ноября и оставил мое снаряжение нетронутым; нет причины думать, что он намеревался причинить мне зло. Я убедился, что подкова, спрятанная под камнем у входа в пещеру, лежала на месте, хотя я никогда не слыхал о картинах, оставленных после себя ведьмами или другими сверхъестественными существами. Я собрал несколько свежих веток для постели и побольше топлива для костра и голяком расположился на солнце, чтобы помечтать, на мне был только пояс с ножом. Без такого свободного времяпровождения, хотя бы иногда, разве смогли бы мы, скажем, придумать новый способ защиты луны от саранчи? Я не забыл о картине, но полагал, что посетитель давно ушел. Мои мысли уносили меня из этого дня в неведомую даль.