Бывший преподаватель словесности почти сразу начал меня «грузить» разговорами о направлениях нашей лирической поэзии, в частности о соотношении элегии и оды, о стихотворных формах и тому подобных вещах. Мне даже как-то захотелось перевести стрелки на не менее любимую Вильгельмом тему политики, еле сдержался, рановато мне еще было заводить подобные разговоры, с кем бы то ни было. В ответ мне оставалось лишь скромно признаться, что я всего-навсего американский юрист, немножко изобретатель и писатель-практик и во всех этих академических аспектах русской словесности разбираюсь весьма посредственно. Но третьим человеком за нашим столом сидел не кто-нибудь, а брат Пушкина и ученик Кюхли по Благородному пансиону, с кем они с жаром и «сцепились». Вслушиваясь в их малопонятный мне диалог, я лишь про себя вздохнул с облегчением.
Кюхля помимо своей недолгой преподавательской деятельности в пансионе при Петербургском университете был членом масонской ложи Михаила избранного великой Астреи до ее недавнего закрытия. Кюхельбекер мне был еще интересен и тем, что после возвращения в 21-м году из Парижа, где он в должности секретаря обер-камергера А.Л. Нарышкина читал публичные лекции о славянском языке и русской литературе в антимонархическом обществе «Антей», и вернувшись в Россию по требованию русского посольства, до мая этого года Вильгельм служил чиновником особых поручений с чином коллежского асессора при генерале Ермолове на Кавказе и мог бы, при необходимости, с этим генералом попытаться установить контакт. Впрочем, такое дело можно было бы поручить и капитану Нижегородского драгунского полка Якубовичу, исполнявшего опасные поручения генерала Ермолова на Кавказе. Алексей Петрович, при всех своих заслугах, всегда находился под подозрением российских властей и, надо заметить, не без оснований (еще в далеком 1797 году он был арестован по делу конспиративного антипавловского общества), его считали неблагонадежным и при удачном восстании в Петербурге, генерал, думаю, мог бы перейти на сторону восставших. Взглядов Ермолов придерживался если и не республиканских, то, как минимум был сторонником реформ и конституционной монархии. Понятно, что пока ничего не понятно и все это «писано вилами по воде».
Из имения сестры в Смоленской губернии, где Кюхельбекер проживал после своей отставки случившейся из-за дуэли с Н.Н. Похвисневым (дальним родственником Ермолова) он приехал в Петербург и жил у своего брата Михаила Карловича в казармах Гвардейского экипажа. В столице он себе работу не нашел и теперь планировал уехать в Москву для преподавания в женском пансионе Кистера. Отпускать его в первопрестольную не хотелось, но и вакантных мест после приема на работу Пушкина-младшего не осталось. Предложил ему поработать у меня хоть временно, хоть постоянно управляющим фотографической мастерской, Вильгельм рассыпался в благодарностях, но твердо заявил, что подобная работа не его стезя, а потому отказался. Я точно знал, что он в Петербурге еще объявится, поэтому не стал, проявляя настойчивость, пытаться его переубедить.
Первого сентября, в воскресенье, вполне успешно стартовали продажи еженедельной газеты «Инфо». Разгадывать кроссворды, ребусы, загадки и знакомиться с ненапечатанными еще в России переводами моих английских книг, читающей столичной публике понравилось с первого же номера газеты. А уже к концу месяца я был вынужден нанять специально обученного человека для ведения конторских приходных и расходных книг, так как самостоятельно с этим делом уже не справлялся.
Газетой заинтересовались в провинции, прежде всего в Москве и в других крупных городах, откуда в типографию все возрастающим потоком хлынули вместе с грудами пакетов с печатями еще и деньги оформленные на подписку. Типография, соответственно, тоже не простаивала, перейдя на ежедневный режим работы.
Несмотря на все возрастающие тиражи особо загруженным человеком я себя не чувствовал: какие бы то ни было статьи самостоятельно не писал, а кроссворды и прочие «судоку» исправно генерировал смартфон, мне оставалось лишь перенести это на бумагу, да отнести в типографию к Пушкину, для пущей важности напустив на себя вид человека глубоко уставшего работой.
Прибыль же от выпуска газеты я решил целиком пустить на строительство предприятия для будущей бумажной фабрики. Пока я лишь собирался нанять архитектора, распланировать территорию и потихоньку начать строительство заводских корпусов. Но, пока, без монтажа оборудования, которое я планировал туда завести только после окончания предстоящего через два года наводнения.
Само предприятие решил разместить по соседству с ныне задействованными бывшими винными амбарами, где сейчас помещалась типография, сборка фотоаппаратов из комплектующих, выделка фотокарточек и химреактивов.
Для строительства завода сначала посетил «Контору строений и садов», где титулярный советник Георгий Пильников посоветовал мне обратиться к архитектору Василию Петровичу Стасову. Стасов недавно закончил строительство Павловских казарм на Марсовом поле и был относительно свободен.
Проживал Василий Петрович с семьей в доходном доме Ошеметковых на 1–й линии, ну и я, возвращаясь домой от Пильникова, заехал к архитектору.
Дверь мне открыла довольно молодая женщина.
– Кого вам?
– Василий Петрович здесь проживает?
– Да, это мой супруг, проходите, пожалуйста, – дверь приоткрылась шире, и я проник внутрь, – меня зовут Мария Абрамовна …
– Головин Иван Михайлович, приятно познакомиться, Мария Абрамовна.
– Вы тот самый Головин, изобретатель фотоаппарата, писатель?
– Да, это я.
– Ой, – она отчего-то покраснела, – как же это …
Договорить Мария Абрамовна не успела, в коридоре показалась фигура мужчины, одетого в белую рубаху с накрахмаленным воротником. Лицо его, с мешками под глазами, показалось мне то ли усталым, то ли не выспавшемся.
– С кем имею честь?
– Головин Иван Михайлович, к вашим услугам.
– Слыхал я про вас. Василий Петрович, рад знакомству – архитектор протянул руку, и мы скрепили знакомство рукопожатием. – Пожалуйте, милости просим …
Стасову было около пятидесяти лет, супруга его выглядела лет на тридцать, не старше.
– Чем обязан, Иван Михайлович? – поинтересовался Стасов по пути в кабинет.
– Требуется, уважаемый Василий Петрович, выполнить одну работу по вашему непосредственному роду деятельности, а именно спроектировать и построить завод.
– Хм … Позвольте полюбопытствовать, какого производственного профиля будет это предприятие?
– Бумагоделательный завод.
– Заказчик, я так понимаю, это вы?
– Да.
– Кому бы другому такое предприятие я сейчас не взялся бы строить, так как занят над проектом Провиантских складов в Москве, но для вас сделаю исключение.
– Спасибо, Василий Петрович. Очень обяжите …
– Ну, что вы, Иван Михайлович, пустяки … Располагайтесь за столом, прикинем что к чему, составим предварительную смету.
Совместными усилиями со Стасовым мы набросали на листе бумаги план фабрики: участок обработки тряпья, участок бумагоделательных машин, участок прессования, сушки и проклейки. Зал буммашин я предложил сделать «двухсветным», так, чтобы свет падал через окна с двух сторон. Стасов, будучи членом «Комитета строений и гидравлических работ» в российской столице, пообещал спроектировать на предприятии систему бассейнов, каналов, шлюзов и водоводов, что должны будут обеспечить стабильность снабжения водой и защиту, как от паводков, так и от резкого падения уровня воды, чреватого производственными проблемами. Обговорили с архитектором финансовые условия нашего сотрудничества. Распрощались, довольные друг другом, уже под вечер.
Восьмого сентября, ровно через неделю после первого выпуска газеты, пригласил к себе домой на праздничный ужин своих хороших знакомых, компаньонов и служащих – Глинку, Шиллинга, Крылова, Пушкина, Булгарина и еще два десятка человек, в том числе из Академии, то есть всех, с кем я успел сойтись за четыре месяца пребывания в России. В самой большой комнате, там, где раньше размещалось типографское оборудование, ныне переехавшее в Винный городок, накрыл большой стол.
К четырем часам приглашенные на ужин лица начали съезжаться и сходиться. Гости рассаживались за столом исходя из своих предпочтений – литераторы кучковались на одной стороне стола, Шиллинг с академиками на другой. Всю еду для застолья я заказал в одном из столичных ресторанов. Тучный Крылов занял место прямо напротив подрумянившегося поросенка под сметаной, с неодобрением поглядывая на своего конкурента по другую сторону стола – Шиллинга, тоже, большего любителя поесть от пуза. Были провозглашены тосты, шампанское, вино, портер и пиво полились через край, застучали ненасытные челюсти, вгрызаясь в мясо.
Спиртосодержащие напитки сделали свое черное дело. В конце ужина шум и выкрики слились в нестройный гул, разобрать, что творится за столом было решительно невозможно. Но если прислушаться, то можно было разобрать дружеские излияния, различные объяснения, уверения в вечной любви и уважении. Все смотрели в умилении друг на друга посоловевшими глазами. Булгарин уверял Льва Пушкина в том, что он один из самых пламенных приверженцев и почитателей таланта его брата. Шиллинг говорил объевшемуся Ивану Андреевичу Крылову, с кем на пару они прикончили поросенка, что его имя в истории русской литературы никогда не будет забыто.
Раздобревший после поросенка Крылов травил то ли реальные байки о своей беспечности и рассеянности, то ли анекдоты, сразу не поймешь. Во всеуслышание рассказывал о том, как он однажды при представлении императрице Марии Федоровне в Павловске наклонился, чтобы поцеловать ее руку и вдруг чихнул ей на руку. Потом вспомнил случай, как какой-то писака принес ему свое сочинение и просил его советов, как Крылов взялся очень охотно прочесть это сочинение и продержал его больше года; как сочинитель, выведенный, наконец, из терпенья, вошел к нему раз утром в спальню и увидел его спящего, а свое сочинение плавающим в подозрительном сосуде, стоявшем у постели; как Крылов потерял жилет с самого себя, и прочие несуразности из своей жизни. Прямо не человек, а ходячий анекдот!
Перепившие ученые-академики, не слушая всякую ерунду, исходящую от литераторов, наседали на меня, сначала пытая по поводу фотоаппарата, а потом перешли к моей биографии, выясняя, не являюсь ли я родственником Ломоносова, у того, как известно, были в Архангельске какие-то родичи по фамилии Головины. Глинка, сидевший рядом со мной, иногда спасал меня от столь назойливой компании, да и то время от времени, постоянно отвлекаясь на разворачивающиеся обсуждения в среде литераторов.
Один субтильный тип, еле державшийся от выпитого на ногах, но все-таки исхитрился запрыгнуть на стул с бокалом вина и заорал, что есть мочи:
– Ура-а-а Головину! – но его, к моему удивлению поддержали, – Ура – а–а – а!!! – закричали все вокруг.
Мне пришлось встать, раскланяться, поблагодарить и в свою очередь поднять тост за всех здесь присутствующих.
Своей идей устроить прием у себя дома я был уже совсем не рад. Что мне, спрашивается, стоило снять какой-нибудь трактир на вечер – и всех делов! Комната пропиталась винными испарениями и табачным чадом. Опившиеся гости повылазили из-за столов и начали бродить по дому, натыкаясь друг на друга, разговаривали не пойми о чем, обнимались, громко хохотали. Если бы в доме играла музыка, то, как пить дать, устроили бы пляски. Хорошо, что хоть на второй этаж гости не предпринимали попыток прорваться – там у меня на стреме поочередно дежурили ирландцы, тоже, кстати говоря, успевшие тайком нализаться.
Но все рано или поздно заканчивается, закончился и этот кошмар. Начало смеркаться. Гости, провозглашая здравницы, желая всяческих успехов, стали поодиночке и целыми компаниями покидать мой дом вместе с лучами закатывающегося за горизонт солнца.
Конец первой части.
Часть 2
Июль 1823 года.
Пригород Парижа в районе предместья святого Антония встретил нас, а именно меня, Ника и Стаха, лачугами, грязными улицами со слоняющимся на них народом в разодранных рубищах. Но когда нанятый мною экипаж – «фиакр» выехал к берегу Сены, декорации совершенно переменились, трущобы сменились красивыми зданиями, домами в шесть этажей и богатыми лавками. На дорогах одна за другой неслись кареты, кучера разгоняли многолюдное море с тротуаров криками «Gare! Gare!» (Поберегись!). Переехав по мосту «Pont neuf» через Сену, мы остановились в «Hôtel Britannique», там я рассчитался с извозчиком. В отеле, на третьем этаже, снял комнату, в которую слуги при отеле проворно затащили мои чемоданы. В гостинице помылся, пообедал, облачился по французской моде в купленный мною еще в Гавре костюм местного кутюрье и, не тратя времени понапрасну, отправился на улицу, исследовать город.
Осень-весна 1822–23 гг., проведенная мною в России прошла весьма бурно.
На личном фронте произошли перемены. Дженни в начале января родила девочку, с трудом удалось убедить ее окрестить ребенка по православному обряду. Ребенка я, конечно, признал, но жениться на англичанке по-прежнему не собирался. Потом, может быть, это и сделаю, если переживу восстание.
Шиллинг же, вот зараза, не утерпел и уже в октябре продемонстрировал доработанный по моей схеме телеграфический аппарат своим высокопоставленным друзьям в мундирах, и возводимую мной консперологическую плотину прорвало со страшной силой.
Интерес к изобретению в самых широких кругах российского общества был настолько велик, что демонстрация работы электромагнитного телеграфного аппарата не прекращалась почти до самых рождественских праздников.
Отреагировали и в Европе, изобретение сразу получило признание европейских учёных. Из иностранных газет и со слов Шиллинга стало известно, что на съезде общества немецких естествоиспытателей и врачей, состоявшегося в январе 1823 г. в Бонне, председательствовавший в отделении физики и химии съезда известный гейдельбергский физик Г. В. Мунке (являвшийся почётным членом Петербургской академии наук) оценил электромагнитный телеграф как изобретение, которому принадлежит будущее. В университете Г. В. Мунке ввёл в курс своих лекций по физике описание и демонстрацию телеграфа Шиллинга-Головина. Хотя в названии аппарата через дефис стояла моя фамилия, от своей значимой роли в этом изобретении я всячески открещивался, говоря, что всего лишь подсказал Шиллингу кое-какие впоследствии реализованные им идеи, практическую же часть работы целиком и полностью осуществил Шиллинг, поэтому присутствие моего имени в названии данного аппарата является лишним, но все бестолку!
Академик К. М. Бэр, докладывая общему собранию Петербургской академии наук отметил, что «развитие знаний об электричестве привело к открытию в Санкт – Петербурге средства из запертого покоя, сквозь самую стену, без помощи письмен или голоса сообщать свои мысли в другие пространства того же дома или даже и на гораздо большие расстояния».
Правительственная комиссия после полугодичных испытаний работы телеграфа Шиллинга-Головина через линию длиной девять верст, которая частично была проложена под водой по дну канала у Адмиралтейства в Петербурге, признала изобретение практически пригодным. В июне 1823 г. было принято решение об устройстве телеграфной связи между Петергофом и Кронштадтом.
Российский привилегию на «свою» азбуку в Департаменте мануфактур и внутренней торговли я получил, но с дальнейшим производством решил не связываться, тем более что аппаратами заинтересовались в высших правительственных кругах, ну и флаг им в руки. Время стремительно убегало, как песок сквозь пальцы, взваливать на свои плечи еще и производство телеграфных аппаратов я не решился, тем более, после выходки Шиллинга появился повод без ущерба для собственного реноме съехать с этой темы. Шиллинг потом каялся передо мной, но прокрученный в мясорубки фарш обратно в кусок мяса не вернешь. Теперь думать о европейских патентах не приходилось, европейские изобретатели, работавшие по данной тематике, оперативно успели подсуетиться.