Попытался возобновить занятия фортепьяно. Положено, вроде, классическому попаданцу играть и петь революционные мелодии из будущего. Мама, безнадежно вбивавшая в меня сольфеджио с первого класса, была не рада. Впрочем, я не долго мучил пианино — разучил испанское болеро, чтоб на девочек впечатление производить, и забыл про музицирование.
Но как я не пытался вести себя по-детски, ничего не получалось. Мама и братья стали относиться ко мне настороженно, а как-то намекнули, что не плохо бы мне провериться у невропатолога, специалиста по мозгу профессора Ходоса Хаим бер Гершеновича. Нашего соседа снизу.
Я всегда подозревал, что литературные попаданцы в детей просто отмороженные графоманы, ибо нажитые за полвека привычки невозможно замаскировать в детском облике. Кажется лишь Василий Панфилов в «Детстве» смог сохранить натуральность, используя попаданчество лишь смутными снами и краткими проблесками в памяти ребенка. Такой, знаете, крутой фантастический реализм.
Я и сам в будущем, когда потребовалось в повести показать отношение к тюрьме неофита, запихал его сознание в тушу рецидивиста, ибо иначе получилось бы отношение к тюрьме новичка угнетаемого и эта тюрьма не заиграла бы многообразием отношений, нюансов реальности. «Профессор строгого режима», кто не читал — читайте, получше, чем унылый «Один день Ивана Денисововича», написанный явным лакеем среди зоновской шушеры, недостижимая места автора мужиковать так и сквозит в каждом предложении. (Который, кстати, для моего нового героя еще не издан, так как произведение было опубликовано аж в 1962 году в журнале «Новый мир», а сейчас в повествовании кончается 1960-й). Вот абзац из самого начала этой, знаменитой на Западе книги: «Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему — до развода было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку — тоже накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное — если в миске что осталось, не удержишься, начнешь миски лизать…». Для российского человека сразу ясно — герой, если и не чухан опущенный, то и недалеко от него ушел. Так что читайте лучше Круковера, он пишет реально, не удосуживаясь даже менять фамилии, имена зоновских халдеев. Нижний Ингаш, где на общаке за зиму умерло от дистрофии 259 человек, сучья зона № 9 в городе Калининграде (Кенигсберг в молодости), «столыпинские» пересылки и прочее пройдено им самим от неправедного советского суда до освобождение по звонку после последней ходки.
Но и в этой реальности я допустил две ошибки: во первых не уехал из семьи насовсем (хотя мог после геологии снять квартиру) и забыл, что до армии страдал частыми ангинами (в армии миндалины вылущили и болезни прекратились). И в начале ноября свалился в жару с тяжелой фолликулярной.
Ангиной называть острый тонзиллит все же некорректно, поскольку в мировой практике термином «ангина» обозначают стенокардию. Лакунарный и фолликулярный тонзиллит являются гнойными видами ангины, они развиваются при бактериальных инфекциях.
И всеми этими гадостями довелось перестрадать, причем горло начинало болеть именно в каникулы или перед праздниками.
А папа был заведующим клиники отоларинголической и считал, что миндалины полезны и удалять их не рекомендуется.
Поэтому я с первого класса проводил по два-три месяца в постели с температурой и распухшим горлом.
Лечение было стандартное: граммацидин для полосканий, стрептоцид, шерстяной шарф на шею и постельный режим. Иногда — уколы пенициллина. В ягодицы, шесть раз в сутки.
Забавно, что именно ученик папы прооперировал меня на первом году службы, и я забыл про хронический тонзиллит.
Но сейчас я плавал в сорокоградусном жару и смотрел виртуальные картинки. (Виртуальные! Забавно, этот термин так же чужд настоящему времени, как и мое сознание).
Предметы расплывались пластелиново, увеличивались и руки, все мое тело неопрятным комом плавало в потном полумраке родительской спальни. Изредка навевало ледяным и мелкая дрожь поднимала пупырышками несуществующую шерсть на коже, память пещерных предков.
«М-мор-р-розит-т, — бормотал я, — мамины руки подносили к губам кружку с теплым настоем и её голос утешал: потерпи, сынок».
Потом было долгое забытье и как-то утром проснулся рано и весело…
Глава 9
Очередная ангина сменилась здоровьем, я весело соскочил с папиной кровати, на которой болел, и прямо в байковой ночнушке пошел на кухню, к маме.
— Мама, — сказал я, — скоро Новый год, вы еще ёлку не покупали.
— Иди обуйся, — сказала мама, — пол холодный, а ты еще вчера в жару метался. До Нового года еще больше месяца. Ты завтра в институт пойдешь, запустил небось, столько болел? — В какой институт, мама? — спросил я удивленно.
Выяснилось, что я забыл полгода своей жизни. И как в иняз поступал, и как в экспедицию ездил, и как в газете публиковался. Мама с братом объяснили, что все это время я был не похож на себя, а лечь к невропатологу отказывался.
— Наверное на тебя смерть отца так повлияла, — сказал брат. — Ты даже во двор играть с пацанами ни разу не ходил за это время.
Очень странное ощущение. Забыл — не забыл, а худо мне. Плакать хочется. И удивительно — ну на фига я в иняз сунулся, если «спикаю» с трудом. Брат говорит будто я в беспамятстве бойко болтал на инглиш, вот прикол. Как в фантастике их журнала «Химия и жизнь», про возможности человеческого мозга. Придется в психушку ложиться к соседу-профессору.
— Мама, — сказал я, не буду в психушку ложиться, меня потом с этой справкой в армию не возьмут, что я, как какой-то убогий, буду с белым билетом!
— Твои братья тоже не служили, так не рассыпались, вон какие здоровые.
— Так у них зато военная кафедра была, вон Лялька из пушки стрелять научился. А я вообще в погранвойска хочу, да!
— Тоже мне, пограничник сопливый, учиться будешь, завтра пойдешь и справку отнесешь в институт. Твоя бабушка пять языков знала, а ты совсем недавно хорошо говорил, значат опять вспомнишь.
— Ма, какие бабушка пять языков говорила? Армянский и французский — она говорила, А еще какие?
— Еще турецкий, грузинский и немецкий.
— Не фига себе, бабка была! Я плохо её помню. У нее леденцы клевые были, это помню. Ма, я во двор на полчасика, приду — поем.
Мама ворчит про неевшего скелета, кожей обтянутого, а я ссыпаюсь по лестнице во двор. Это сколь я не был тут, если полгода в беспамятстве провел! У нас двор хороший — аж на три дома. Первый наш, для врачей сосланных в Сибирь, говорят вообще первый пятиэтажный дом в Иркутске. Наш город — он больше купеческий был, да еще и для декабристов, дома больше двух-трехэтажные, деревянные на кирпичной основе, из лиственницы вымоченной — вечное дерево. Второй дом для инженеров и всяких там физиков, его всего год как построили. И третий тоже старый, в нем офицеры живут от майора и выше. У них гаражи не такие как у нас, а просто металлические. А чё, кто последний пришел — тому обглоданный мосел. А у нас гаражи одним рядом, теплые, с ямами. Там и мой «турист»[23] стоит трехскоростной. подарок на шестнадцать лет, папа покупал за аж 700 рублей старыми.
Иду за дом на детскую площадку, где беседка, качели и песочница для мелких. На этих качелях мне недавно удалось прокрутить солнышко, а другие мальчишки его давно крутят. Все же я немного ссыкун. Обидно!
(«Солнышко» — это полный оборот вокруг перекладины, к которой крепятся качели. Под воздействием центробежной силы качающийся накрепко «сливается» с сиденьем качелей. Если же любитель скорости и высоты не очень силен физически и на мгновение потеряет контроль над своим телом, он рискует на всю жизнь остаться инвалидом).
Вечером в этой беседке мы иногда с девчонками обжимаемся. Кеша приносит радиоприемник на батарейках и можно слушать иностранную музыку. Если есть деньги, то бутылка сухого или пиво. Тут мы никому не мешаем, вокруг домов нет, только вдали хибара дворника, который и за сторожа и за плотника. А водопроводчик Моисеевич в первом подъезде живет. У него квартира маленькая, угловая, всего три комнаты. А у нас целых шестьдесят шесть квадратов, не считая кухни, двух коридоров и кладовки. Я в этой кладовке пленку проявляю и фотки печатаю.
А бабушку я не так и плохо помню. Рядом с папиным кабинетом была комната бабушки. Вернее, комнатка. Возможно, эта комната была и большая, но из-за бабушкиных вещей казалась маленькой.
Треть комнаты занимал сундук. Такой сундук, в котором можно было бы жить, если б бабушка разрешила. Сундук запирался фигурным ключом, замок был с музыкой: когда бабушка поворачивала ключ, замок играл «Эх, полна, полна коробочка, есть и ситец и парча…».
Сундук был полон сокровищ. Там была жестяная коробка с сосательными конфетами монпансье, вся разукрашенная, как шкатулка. Там было домино из сандалового дерева, это дерево и все, что из него сделано, пахло загадочным запахом. Там был альбом, в котором на коленях молодой бабушки сидела девочка с косой — моя мама. Там была коробочка из под ваксы, на которой был нарисован черт во фраке, изо рта у черта выходила надпись: «Мылся, брился, одевался, Сатана на бал собрался». Там были старинные куклы с фарфоровыми лицами, в которые даже я не отказался бы поиграть, хотя и не был девчонкой. Там была старинная книга в желтом переплете из кожи, которая застегивалась на медную застежку. Бабушка объясняла, что это божественная книга Четки Минеи и трогать ее нельзя. Там была медная ступка с пестиком, в которой бабушка толкла грецкие орехи к праздничному пирогу. Много чего было в бабушкином сундуке, но мне не позволялось туда лазить.
Всю стену комнаты занимал особый шкаф, который бабушка называла буфетом. Это был настоящий замок, с переходами, башенными шпилями, карнизами и балконами. Все было резное, а на каждой дверке и дверочке была блестящая медная ручка. На дверках были вырезаны выпуклые виноградные грозди и листья. В буфете у бабушки тоже хранились разные занимательные вещи. Чего стоила, например, пивная кружка из серебристого металла, сделанная в форме толстого человека. Крышкой для кружки служила шляпа этого толстяка. На балконах и карнизах буфета стояли китайские вазы и фарфоровые гномы.
У бабушки болели ноги и она все время сидела в кресле-качалке с полированными подлокотниками. Кресло было обтянуто розовым бархатом, а на сидение и под головой были подушечные валики. Иногда бабушка вставала, опираясь на клюку и позволяла мне покачаться на своем кресле. Это было здорово.
Сама бабушка была маленькая с громким голосом. У нее было морщинистое лицо, даже нос был с морщинками, а под носом на верхней губе длинные седые волоски. Бабушка была очень старая, но очки одевала редко, только когда читала свои Четки Минеи. Папа и мама были гораздо моложе ее, но очки носили почти постоянно.
Раньше бабушка сама ходила в магазины и на рынок, но потом у нее стали болеть ноги она даже по квартире ходила медленно, постукивая клюкой.
В доме бабушка была главная. Ее слушались и мама, и папа, и старшие братья. Я не хотел слушаться, поэтому часто ссорился с бабушкой. Тогда она называла меня неслухом и говорила, что яблоко от яблони недалеко падает. Под яблоней она подразумевала папу, хотя я считал, что должен гордиться, тем что похож на папу.
(Став старше, я узнал, почему бабушка недолюбливала папу. Дело в том, что мама была армянка, а папа — еврей. И жили они в городе Ростов-на-Дону, где тепло и где, в особом районе Нахичевань, жили одни армяне. А мама училась в филиале Варшавского медицинского института, где папа преподавал. Когда они поженились, то на папу сердились его родственники — евреи, а на маму — ее. И они уехали в Сибирь, на край света. А потом у бабушки все поумирали и она согласилась приехать к маме. Вот такая история, непонятно только, чем евреи хуже армян — и те, и другие носатые, глазастые…)
Бабушка знала множество сказок и других загадочных историй. Однажды она рассказала, как дала самому красному командарму Буденному напиться воды из кувшина, когда его конармия проходила мимо их деревни.
Охальник, — рассказывала бабушка, — попил и давай руки распускать. Я его огрела, конечно, мокрым полотенцем. А сам, когда с коня слез, маленький и ноги кривые, только усы торчат из под папахи.
Я не знал, как можно распускать руки, но что бабушка здорово дерется мокрым полотенцем, испытал на собственной спине.
…Однажды бабушка несколько дней не вставала с кровати, около нее сидела специальная медсестра, в доме часто собирались папины знакомые врачи, которые надолго уходили в бабушкину комнату, а выходили оттуда озабоченные, разговаривая на латыни.
Потом старший брат Миша взял меня с собой в кино на дневной сеанс. После кино мы не пошли домой, а пошли гулять в парк, где Миша разрешил мне покататься на всех каруселях и качелях. Домой мы вернулись уже вечером. А бабушки уже не стало.
Нельзя же было считать, что та восковая кукла с неживым лицом, которая лежала в длинном ящике, оббитом шелком, — это бабушка.
Потом была печальная музыка, кладбище, где это неживое существо зарыли, и мне сказали бросить в яму горсть земли, и я бросил, стараясь не шевелить почему-то онемевшими губами.
Потом все вернулись в дом, сели за стол и стали есть и пить. Мне тоже положили в тарелку любимые шпроты и буженину, но я не хотел есть. Я соскользнул со стула и ушел в бабушкину комнату, где не было бабушки.
Я трогал руками крышку сундука, резные виноградины на буфете, полированную перекладину кресла-качалки, гладил их. Потом поднял с бабушкиной кровати серый пушистый платок, который всегда был на плечах у бабушки, прижал его к лицу.
Платок пах бабушкой…
Да, бабушку помню, а полгода из памяти исчезли — заснул летом, очнулся зимой. Да еще успел куда-то съездить поработать к геологам и, фига себе, в иняз пролез. Голова, голова, а ну заговори на английском! Не говорит, дурная такая.
Глава 10
Сижу в уголке сознания себя самого, наблюдая. Неведомая сила во время ангины выбросила меня сюда. Наверное, чтоб сознание натурального хозяина тела легче справилось с болезнью. Если мое сознание — сгусток информации, перенесенной через годы, то сознание этого пацана более органично связано с телом. Физиология.
Наблюдаю, раздумываю, прогнозирую. Пацан взял академический отпуск и вновь попал под влияние мамы с братьями, которые «лучше знают» как ему жить. Его летнюю экспедицию и вспышку согласия с иностранными языками относят к вывертам психики после травмы от смерти отца. А пацан пьет с хулиганьем, тискает дворовых девчонок и уверен, что брат поможет поступить в сельхозинститут, где сам преподает физику.
Не сомневаюсь, что мне удастся овладеет мозгом и телом одаренного ребенка, который упустил многие возможности этого шикарного времени. И к развалу СССР оказался совершенно не готовым, поэтому вынудил меня (опытного и умудренного) доживать в Доме пенсионеров Израиля.
Раз Судьба не перебросила мое сознание в очередного бродягу или звездного мажора, значит есть надежда слиться, наконец, с гормонально больным умом реципиента, которым правит спинной мозг бег должного участия интеллекта!
А пока мой мальчик едет на папиной «Победе» с мамой на рынок, за рулем брат Павел. Конец декабря. На площади уже стоит гигантская елка, в магазинах появилась докторская колбаса (1 кг в одни руки), зато отдельная по 2-20 — без ограничений; советское шампанское — лучшее в мире, консервированными крабами завалены прилавки, а вот морских водорослей нет, не додумались их еще консервировать, нет и селедки иваси, она появится позже, когда исчезнет хлеб; на работе многим выдали премии, кому — десять рублей, а кому — пятнадцать, премия будет потрачена не в гастрономе, а на рынке.