Генерал взял из поднесённой коробочки медаль позолоченного серебра с красным мальтийским крестом и короной сверху на ленте ордена Святой Анны и прикрепил мне на грудь.
- Поздравляю, господин зауряд-прапорщик, - сказал он, - а почему вы не заберёте его и не присвоите ему сразу чин корнета? – обратился он к подполковнику Скульдицкому.
- Предлагали, Ваше превосходительство, - сказал подполковник, - отказывается, говорит, что хочет стать армейским офицером.
- Похвально, господин зауряд-прапорщик, - сказал генерал-лейтенант Медведев, - идите, голубчик, исполняйте свои обязанности. Наслышан о ваших стрелковых успехах и о пристрелке всех винтовок вашей роты. По весне у нас пройдут несколько соревнований по стрельбе, конным гонкам и гимнастике. Надеюсь увидеть вас в числе победителей.
- Рад стараться, Ваше превосходительство, - я повернулся и вышел из кабинета.
Надев шашку, я стал дожидаться подполковника Скульдицкого, чтобы уточнить, как прошла жандармская операция.
Наконец, подполковник Скульдицкий вышел из кабинета директора корпуса.
- Однако, у меня с вами получилась небольшая конфузия, - со смехом сказал он, - наши волонтёры воевали в Африке с англичанами, и я поверил в сплетню, которую кто-то ловко запустил в город и в газету. Было бы вам чуть побольше лет, то я бы совершенно не сомневался, что вы действительно друг капитана Сорвиголова. Я пришёл к директору с наградой для вас, а он мне рассказал эту историю. Я её уже слышал, но подумал, что если уж такой уважаемый генерал говорит о ней, как о факте неоспоримом, то вряд ли есть необходимость спорить с ним. Мои поздравления с медалью, вручаемой за заслуги в мирное время. По вашей наводке мы провели замечательную операцию. Арестовали Ульянова, Кобу и Камо. Скоро будет суд над ними. Столыпинских галстуков они избежат, но надолго будут изолированы от общества.
- России революция не нужна, но если власть не будет сама себя реформировать, - сказал я, - то реформу проведут восставшие пролетарии под руководством дворян и интеллигенции. И реформа будет проводиться по правилу:
Никто не даст нам избавленья:
Ни бог, ни царь и не герой.
Добьёмся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем.
И обратите внимание на припев, что «это есть наш последний и решительный бой». Это всё является программой их действий на ближайшие годы, и как только государство ослабнет, вот тут они и появятся. Чего мне объяснять вам это, вы сами назубок знаете текст Интернационала.
- Всё-таки, зря вы не идёте к нам, - сказал подполковник Скульдицкий, - это бы и было начало реформы правительства.
- Господин подполковник, - ответил я, - вот когда Царь перестанет разгонять Государственную Думу и если власть его будет ограничена законами, то тогда можно вернуться к вашему предложению. А до этого всё это бесполезно. Чем больше отрубать голов у гидры революции, тем больше будет вырастать голов. Если гидру не подкармливать беднейшими слоями и обиженными правительством интеллигентами, то гидра сама исчезнет или станет настолько маленькой, что на неё никто не будет обращать внимания.
- Тихо вы, - оглянулся по сторонам жандарм. - Вы про ограничения Самодержавия не вздумайте где-то сказать. Сами погибнете и невинных людей за собой потянете. Помните, я обещал вам показать одного человечка, который в будущее заглядывает намного дальше, чем вы?
- Помню, - сказал я, подозревая что-то нехорошее, что можно ждать от жандарма даже после вручения награды от него.
- Тогда пойдёмте, - предложил подполковник, - не люблю откладывать срочные дела в долгий ящик.
Выезд подполковника стоял на стоянке у здания генерал-губернатора. Ни дать, ни взять, а персональная машина мощностью одна лошадиная сила.
Ехать оказалось недалеко. Это была больница на окраине, которая с лёгкой руки Антона Павловича Чехова получила общее название на всей территории Российской империи как «палата номер шесть». Дурдом, одним словом.
Подполковника Скульдицкого встретили там как родного человека. Вопреки законам природы и физики, одинаковое здесь притягивается, а противоположное отталкивается. Место Ньютона здесь свободное и кто раньше сформулирует законы общественной жизни, тот быстрее получит всемирную славу. Старина Фрейд до этого не додумался. У него всем миром управляет эрекция и течка, а вот первооснова ускользнула от его внимания.
- Покажите нам Крысякова, - сказал подполковник главному врачу.
Нас подвели к двери и приоткрыли маленькую дверцу, за которой скрывался глазок, диаметром примерно в десять сантиметров.
В палате стояла одна койка, привинченная к полу и бесновался человек, выкрикивающий хрипловатым голосом непонятные для людей первой декады двадцатого столетия фразы:
- Вы не имеете права. Я гражданин Союза Советских Социалистических Республик. Меня знает сам товарищ Горбачёв. Я буду жаловаться в Организацию Объединённых Наций. Мы вас всех танками подавим. Смерть фашистским оккупантам. Наше дело правое. Мы победим. Победа будет за нами. Мы можем повторить. Долой международный сионизм. Да здравствует товарищ Ленин. Да здравствует Интернационал!
- Типичный случай агрессивной шизофрении, - сказал врач. – Маниакальное состояние. Попал к нам третьего числа января 1907 года. Назвался Крысяковым Вадимом Петровичем, одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения. Уроженец Энска. Проживает на улице Десять лет Октября. Образование восемь классов. Умеет читать. Заговаривается об автомашинах, самолётах, катерах на подводных крыльях. Легко впадает в агрессию. Опасный тип. Проскальзывают социалистические лозунги.
- Получается, что я здесь не один, - подумал я. – Голос определённо знакомый. Можно не шевелить пальцем, и он останется здесь навечно. Чем больше будет упорствовать в том, что он знает, тем сильнее будет диагноз. Тут, кто первым успел надеть белый халат, тот и главный. Если его освободить, то одним налётчиком будет больше. А если удастся его перевоспитать? Как бы не так, - возразил я сам себе. – Ты что не помнишь результаты перевоспитания уголовников после революции? Эти социально близкие заполонили партийные органы и органы безопасности, устроив массовый террор. Но мы-то им не дадим так развернуться. Поэтому придётся помогать.
- Разрешите мне поговорить с ним один на один, - сказал я. – Тип очень интересный. Возможно, что из него можно выудить что-то стоящее.
Моя последняя фраза так заинтересовала подполковника Скульдицкого, что он тут же дал команду открыть камеру-палату и взял мою шашку на хранение во время беседы.
- Олег Васильевич, - сказал он, - мы постоянно на стрёме. Чуть что – поможем.
Вход в палату военного и не в белом халате озадачил Крысякова. Он сразу сжался и стал ожидать, если не мордобоя, то какой-то пакости от властей. Обычный уголовник, который уже сиживал в тюрьмах и знает повадки тюремных властей.
Я внимательно присмотрелся и мне показалось, что я его знаю.
Ну-ка, - скомандовал я, - скажи: мужик, огонька не найдётся?
Крысяков сжался в предчувствии нехорошего.
- Тебе что, всё время повторять надо? – низким тоном сказал я.
- Мужик, огонька не найдётся? – сказал Крысяков.
Он! Точно он! Сука! Как он то попал сюда? Ага, он обхватил своими руками мои руки с зажжённой спичкой. И мы оба попали сюда. Только я в отключке, а он живой и здоровёхонький. Меня люди спасли, а его эти же люди и повязали.
- Хочешь жить, сука? – зловеще спросил я.
Крысяков согласно мотнул головой.
- С сегодняшнего дня перестань кричать всякую ерунду, - сказал я. – Ты знаешь, какой сейчас год?
Крысяков отрицательно мотнул головой.
- Заруби себе на носу, - сказал я. – Сейчас вторая половина одна тысяча девятьсот восьмого года. Ты только через пятьдесят лет родишься. Учти, девятьсот восьмого года и тебя с твоим интернационалом и товарищем Лениным скоро постоянно в смирительной рубашке держать будут. Ты этого хочешь?
Крысяков отрицательно мотнул головой.
- С этого дня, с этой минуты ты ничего не помнишь и ничего не знаешь, - сказал я. – Начинаешь учиться всему по новой. Как маленький ребёнок. Я за тобой пригляжу. И учти. Продолжительность твоей жизни будет зависеть от длины твоего языка. Я и сейчас могу тебя пристрелить, скажу, что ты изготовился на меня нападать. Помнишь, как говорил товарищ Сталин? Нет человека и нет проблемы. И запомни ещё раз. Ты меня не знаешь. А ты и так меня не знаешь. Будешь доказывать обратное, тебя начнут лечить обливанием ледяной водой и электрическим ваннами. Это у них сейчас самое модное лечение. Не доводи дело до греха.
Я встал и вышел.
- Ну как? – в один голос спросили главный врач и подполковник Скульдицкий.
- Нормально, - сказал я, - похоже, что его что-то испугало, вот и начал выкрикивать что-то бессвязное. А, может, мухоморной настойки хлебанул. Шаманы её частенько применяют. Напьются и рассказывают, что им привиделось, как они с богами общаются. А, может, мундир на него завораживающе подействовал. Возможно, что слушал и социал-демократов. Но было бы интересно ещё понаблюдать за ним.
В окошечко было видно, что Крысяков спокойно сидел на кровати и даже не пытался качать свои права, понимая, что никаких прав у него нет и они появятся только тогда, когда он докажет, что к нему возвращаются разум и человеческие черты.
Мы вышли из больницы.
- Это очень интересно, как вы успокоили буйнопомешанного, - сказал подполковник. – Вас куда подвезти?
- Спасибо, - сказал я, - зайду к моим спасителям, благо больница, куда я попал, совсем недалеко. Воспользуюсь случаем, чтобы высказать слова благодарности.
Скульдицкий кивнул головой, и я ушёл.
В больнице я похвастался новенькой медалью и поспешил в корпус. Через час строевая подготовка на плацу. Собираюсь представить миру новую песню. Новая песня она здесь, а у нас она была написана в 1942 году поэтом Виктором Гусевым, а музыку написал композитор Соловьёв, сами понимаете, Седой. Я её долго вспоминал, возможно, что-то и переделал. Мы её две недели потихоньку разучивали в казарме. «Взвейтесь соколы орлами» это уже старинная песня, нужно что-то новенькое. Добавим огонька к городской сплетне.
Рота была почти вся на месте, за исключением караула. Все одеты тепло. Погода рождественская, лёгкий морозец, от песни никто не простынет.
Окна административного корпуса и окна учебных классов наполовину тоже выходят на плац.
Подаю команду:
- Рота, с места с песней, шагом марш!
И пошло, да ещё на голоса.
Вдоль квартала, вдоль квартала взвод шагал,
Вася Крючкин подходяще запевал.
А навстречу шла Маруся не спеша,
Ну раскрасавица-душа.
Увидала Васю Крючкина она,
Улыбнулась, точно полная луна.
А Василий понимает, что к чему, -
Маруся нравится ему.
Позабыла тут Маруся про дела,
Повернула и за нами вдруг пошла.
А наш Вася - он знаток сердечных ран, -
Он разливался, как баян.
Тут возникла эта самая любовь,
Что волнует и тревожит нашу кровь.
Видим, Вася от волненья побелел
И снова песенку запел.
Так мы пели, может, два иль три часа,
Захрипели, потеряли голоса,
Но не сдаёмся: в нас самих играет кровь,
Мы стеною за любовь.
Видит взводный, что плохи наши дела.
Эх, Маруся, до чего нас довела!
Крикнул взводный: «Эту песню прекратить!»
Ну, значит, так тому и быть.
Песня понравилась всем. В пятницу, когда рота шла на помывку в городскую баню, эту песню исполнили в городе, а в воскресном номере газеты «Губернские ведомости» был опубликован текст песни с указанием на моё авторство. Неудобно, но как мне кажется, что при небольшой коррекции прошлого будущее может стать не таким, каким оно стало. Возможно, что не будет той войны и не окажется, что поэт Виктор Гусев будет ярым сторонником массовых репрессий в СССР, а эта песня всё равно будет звучать на просторах нашей родины.
Глава 34
На Рождество мы собирались у Иванова-третьего в городской квартире. Я со своей ротой был на службе в Никольском соборе, а после этого поспешил домой, чтобы забрать Марфу Никаноровну и пойти в гости.
На праздник я приготовил салат оливье. Салат был модным в то время в столицах и потихоньку расползался по провинции. Я готовил по нашему совковому рецепту, с колбасой и вместо майонеза была сметана с добавлением китайского соевого соуса. Колбаса была из мяса, а не из продукта категории «B». Консервированного горошка тоже не было по причине отсутствия такого в продаже. Вместо него мы добавляли каперсы. Каперсы – это нераспустившиеся бутоны кустов с названием каперсник, которые привозят из южной Европы.
Застолье прошло весело. То есть пришли, разделись, мужчины покурили в прихожей, обменявшись мнениями о церковной службе, кто и кого видел. Женщины накрывали на стол, ребятишки сновали под ногами. Как обычно. Затем сели за стол. Господь Бог не обидел нас и стол был не беден. Сели, выпили, закусили. Выпили, закусили под Рождество, за дам, за счастье в доме.
По причине того, что не было ни радио, ни телевизора, то мы развлекали себя сами. Сначала дети подготовили сценку на рождественскую тематику и получили за это аплодисменты и подарки, затем с номерами под гитару выступили Марфа Никаноровна и гостеприимный хозяин, затем принялись за меня и потребовали прочитать что-то такое, что ещё не публиковалось, чтобы присутствующие были первыми слушателями этого стихотворения.
Делать нечего, я встал и выдал из моего раннего:
Я умру от пронзительных глаз,
Что встречают меня каждый раз,
Стоит мне лишь куда-то пойти,
Неотлучно они на пути.
Посетил я друзей-докторов,
Всё в порядке, я жив и здоров,
Но шепнул окулист, - в роговице
Вижу древней религии жрицу.
Эти жрицы красивы, как небо,
Эти жрицы податливей хлеба,
Эти жрицы страстны, как вулкан,
Сладким мёдом обмазан капкан.
Мне по нраву такое моление,
Дикой крови живое волнение,
И ловушка - большой достархан,
Оплетут по рукам и ногам?
Будь что будет, готов ко всему,
Пусть заманят меня на кошму,
Чтоб горячей любовью убить,
Расплетя до конца жизни нить.
- Браво, - кричали слушатели под аплодисменты, - несомненно это навеяно Киплингом и его индийскими похождениями.
Да пусть это навеяно Киплингом, хотя это больше навеяно нашей Средней Азией, но раз людям нравится, то почему бы это не написать и не прочитать.
Стихотворение это было напечатано в газете «Губернские ведомости» как раз перед Новым 1908 годом.
- Кстати, - спросил меня коллежский секретарь полиции Иванов-третий, - а что вы нашли в этом монахе?
- Хотел определить, - сказал я, - не является ли этот монах оставившим службу богатым кавалергардом, любовь которого отвергла бедная девушка, чтобы написать роман по этому поводу. Но, увы, я ошибся, этот монах оказался обыкновенным грешником и слово божие вызвало в нём раскаяние о делах его, и он обещал встать на путь истинный, чтобы искупить грехи свои. А потом, у графа Толстого уже есть что-то подобное, зачем повторять. А монашек тот, если исправится, большим деятелем станет