– Я пойду сейчас, – сказал я внятно.
– Если хотите, – неожиданно легко согласился Вельд. – Ваше право.
– Сколько я был без сознания?
– Неделю.
– Но рука…
– Прогрессивная фармацевтика.
– Я думал, вы имели в виду другое.
– Нужно мыслить шире, господин Престон.
– Ясно. А вы не… Не опасаетесь, что я могу растрепать в Гротеске о расположении ваших покоев?
– Вас выведут с завязанными глазами.
– А как же я вернусь назад?
– Вас будет ждать человек. Скажите пароль, он без разговоров отведет вас куда нужно.
– Клянусь Первым, а если я специально это делаю, чтобы рассказать обо всем в Гротеске, а потом затесаться к вам двойным агентом!
– Полно, господин Престон, полно вам молоть эту романтическую чушь. Мы уже все обсудили касательно ваших мотивов. Теперь давайте обсудим детали вашего посещения. Змей побери, зря мы так позаботились о вашей одежде… Теперь нужно будет хорошенько ее измочалить, чтобы она отражала мытарства предположительно мертвого человека.
Когда я снял повязку, возле меня уже никого не было. Вели меня недолго, и, тем не менее, я оказался посреди скошенного трехгектарного поля. Это были окраины Гиганы. Столицы, которую я, в какой-то момент, уже не надеялся увидеть. Темнело, Светозверь шел дальше, питать другие земли. И скоро собирался уйти на долгий промежуток безвременья, холода и мрака. Наступало время Тьмы. Падал первый снег, сквозь его тонкий настил угрюмо щетинились сухие корешки колосьев. Но даже через белое, плавное мельтешение, я отлично видел тяжелую, мрачную и утомленную собственным весом громаду Гротеска. Все-таки он был невероятен. Если не сказать, нелеп. Нет, никогда он мне не нравился. Бесконечные башни, бесконечные стены, пролеты, переходы, арки, нагромождения нагромождений, каменное воплощение греха излишества. Я не представлял, каким образом варварам удалось бы захватить его. Они отвоевали бы пару коридоров и периферийные сооружения вроде уборных и подсобных кладовок, а потом у них просто истощилось бы терпение.
Разумеется, в нем, вместе с тем, была и благородная величественная мощь, и достоинство, и несокрушимая вера в силы порядка. Он сам был воплощением порядка, изваянием ему. Только порядок этот был совершенно неприменим к частностям. И наиболее невоздержанные частности становились отступниками.
К ночи я добрался до главных ворот, старательно изображая мужественную усталость. Стражники узнали меня сразу и через несколько минут, меня уже тащила постоянно увеличивающаяся толпа, голосящая столь бессмысленно и разрозненно, что я только кивал и поддакивал. Магутус лично вышел встречать меня:
– Твоим родителям уже отправлено донесение, – сказал он, сдержано похлопывая меня по плечу. – Скоро они будут здесь. Как только мы узнали про взрыв… Нам нужно о многом поговорить. Мне очень хотелось бы знать, что там произошло…
Я старался его не слушать. Это было отвратительно. Видеть отца я не хотел. Тот тоже не любил Гротеск и единственный из всех тэнов, жил вовне. Кроме того, что вернись при таких обстоятельствах кто-нибудь другой моего ранга, его просто «переписал» бы чинуша Акта и отправил бы в казармы, отмываться, и отъедаться мхами.
Я покорно принимал пищу, свежую одежду и благовония, зная, что нужно перетерпеть. Я даже позволил загнать себя в ванну. В общем-то, мне действительно не мешало помыться. Ребята Вельда были замечательно творческими натурами, и натерли меня чем-то неназываемым, чтобы от меня несло как от козла-долгожителя. После ванны я еще раз поел, и тут меня опять принялся донимать Магутус и посетители. Я старался быть радушным, ироничным и в меру конспиративным, постоянно намекая Магутусу на невероятные данные и занимательные улики. Но идти в его кабинет не торопился. Тут я вдруг картинно схватился за голову и уже нагло потребовал отпустить меня в казармы, отсыпаться до утра. Рапорт я должен был сдать немедленно при любых обстоятельствах, даже со шпагой в груди и кинжалом в плече, но Магутус понимал всю серьезность едва не наступивших последствий…
Это все-таки было отвратительно.
Запершись у себя в комнате, я некоторое время прислушивался к гомону за дверью, а когда тот утих, переоделся в теплую одежду и собрал кое-какие пожитки. Гелберт уже вернулся. Он лежал на кровати, положив руки за голову, и смотрел в потолок. Я некоторое время думал, хочет ли он, что бы я с ним заговорил. А потом просто вспомнил, сколько вшей мы с ним передавил, и сказал:
– Привет Гелб.
– Привет, – он посмотрел на меня, приподнявшись на локте. – Что это там с тобой произошло? Я вернулся вчера. Вельвет как призрак: плавает и стонет. Никогда ее такой не видел. На меня – ноль внимания. Мямлит что-то про тебя. Пропал. Без вести. Взрыв какой-то, клочья, никаких шансов. Что бы это все значило?
– Долго объяснять, брат, – сказал я, глядя в сторону окна. – Долго и… стыдно. Попал я в переделку, да в такую, что долго здесь не задержусь.
– Я вижу, – сказал он. – Оделся по погоде. А перед кем стыдно передо мной или перед собой?
– Что? – я посмотрел на него. Гелб возмужал. Его правую щеку пересекал тонкий кинжальный шрам. Он начал отпускать бородку и смотрел на меня новым, глубоким взглядом. Этот взгляд я не узнавал. – А… Перед собой.
– Стало быть, ты совершил что-то гадкое, – сказал он уверенно. – И это тебе понравилось.
– Ты прав, – признал я.
– Не скажешь? – заинтересовался Гелб.
– Незачем.
– Понятно. Мне опасно это знать? Я не боюсь.
– Опасность грозит только мне.
– Ах, вот как. Да ты мученик, братец.
– Так вышло…
Мы помолчали, и я уже собрался было уходить, как он сказал:
– Я ждал, что ты вот-вот рассмеешься, братец, и скажешь, что просто потерял секретный пакет документов, и теперь Магутус заставит тебя прыгать по башням. А потом я бы рассказал тебе о своих приключениях, и насочинял бы с три короба про свой шрам. Но ты не смеешься, змей подери. Так ты действительно уходишь?
– Мне нужен твой совет, – сказал я, и подошел к окну, нащупывая на груди медальон. – Я стою на одной ноге, а передо мной две дороги. Одна для меня, вторая – для других. Одна – долг, вторая – воля. Мой выбор повлияет в основном только на меня самого. Остальные либо поймут, либо смиряться, либо проклянут. Десятки. Остальные так и вовсе ничего не заметят. Мир не пошатнется. Но ставка – моя душа. Оправдан ли эгоизм при такой ставке?
– Клянусь Первым, да о чем ты говоришь? – Гелберт сел.
– О выборе.
– Что бы я выбрал?
– Да. Что?
– Что ж, – Гелберт подобрал под себя ноги и задумался. – В наше время жизнь держится на жестком порядке. Человек рождается для ноши и обязан нести ее безропотно, потому что так он вступается не только за свою жизнь, но и за жизнь людей, которые его окружают. Говоря, что мир не пошатнется, ты исключаешь множество мелочей и возможностей. Кто знает, что может измениться, если ты уйдешь, что может пойти не так, как надлежит образовывать твоему долгу.
Я, поколебавшись, вытащил медальон и сжал его в кулаке, чтобы сорвать. Приоткрыл окно.
– Но с другой стороны, – продолжил вдруг Гелб. – Кем бы мы были, если бы всегда слепо подчинялись долгу, не слушая себя и свое сердце? Машины, дураки, безумцы, жалкое зрелище. Иногда нам самим необходимо выбирать свой долг, если мы ясно осознаем, что именно это наше настоящее призвание, что именно здесь мы можем принести максимальную пользу обществу. Иногда нужно идти против ограниченности системы, чтобы ее же усовершенствовать.
Я изумленно таращился в пустоту. Да, такая речь была в стиле Гелба. Его отец увлекался философией и кое-что передалось сыну. Я разжал кулак и посмотрел на медальон и, теперь без колебаний, сунул его за ворот. Повернулся. Гелберт стоял передо мной, привычным надменным жестом скрестив руки на груди. Теперь я узнавал его взгляд, хамский, заговорщицкий, полный иронии и шальных мыслей. Я не выдержал, растянул рот до ушей и подтянул его к себе.
– Я запомню каждую минуту, – сказал я, ломая ему ребра.
– Я тоже, – сказал он, ломая мне позвоночник. – Это одно из ценнейших богатств человеческих. Такая память. Мы друзья, что бы не случилось, Престон.
– Навеки. Спасибо тебе.
– Да. Обязательно навести Вельвет пред уходом. Недавно ее соседку забрали на практику, так что мешать вам не будут.
– Я как раз собирался это сделать, благодарно вымолвил я. – До встречи Гелберт. У тебя будет время рассказать мне про этот шрам.
– Мне тоже кажется, что мы не раз еще встретимся.
Я открыл окно и вылез на каменный выступ, который тянулся под окнами бараков на случай пожара. Гелберт закрыл окно и помахал мне рукой. Я помахал в ответ и двинулся влево, прижимаясь спиной к шершавой каменной кладке. Падать было высоко, но и в семнадцать нерестов мы не задумывались об этом. Внизу, в непроницаемой темноте, быстро промчался звук пассажирского экипажа, а потом кто-то вполголоса затянул строевую песню, постоянно запинаясь на припеве. Потом пение смолкло, и во дворе начали зажигаться ночные лампы. Стало видно стражника, зябко кутающегося в плащ. Он ходил от столба к столбу, снимая чехлы со стеклянных шаров, в которых резво ползали по два-три светодара.
– Жрать хотят! – крикнул стражник кому-то. – Тащи уголь!
– Сейчас, – второй стражник вытащил во двор мешок.
Я посмотрел, как они засыпали ковшиком уголь в одну из ламп. Жуки, толкаясь мощными лапами и свирепо искря, жадно навалились на черные крошащиеся камни.
Я пошел дальше, стараясь не задерживаться напротив поблескивающих стеклянных квадратов.
Она спала, уткнувшись лицом в подушку, спрятав под нее руки. Потом повернулась во сне, и я увидел, как заново влюбился, ее лицо, скорбно-утомленное, с перышком, приставшим к правой щеке. Я заглядывал в ее окно, все глубже утопая в противоречивых чувствах, большинство которых определяли меня как хрестоматийного подонка. Проще всего было бы прямо сейчас уйти… Нет. Проще было бы спрыгнуть с этого выступа.
Я просунул кинжал между двойными створками и бесшумно выбил крюки из гнезд. Проскользнул внутрь, и поспешно закрыл окно, чтобы не выпускать тепло. Потом на мягких подошвах прокрался к кровати ее соседки и сел. Вельвет не проснулась. Или делала вид, что не проснулась, потому что я предполагал, что меня раскроют еще при взломе окна. Вельвет обычно спала чутко как хищник. Это было проверено мной и Гелбертом в ходе множества экспериментов. Поэтому я не знал, как себя вести. Вообще, я сейчас давился собственным сердцем и одновременно готов был уснуть на этой кровати, слушая ее тихое посапывание и благодаря Первого.
Она со стоном перевернулась на спину, и я услышал, как этот стон перешел в тихое и тоскливое:
– Престон.
Я вскочил как при общей тревоге и, разрываясь от накатившего чувства, рабской преданности, любви и нежности, пересел к ней, устроившись на самом краю, ближе к ее ногам.
– Вельвет, – позвал я, коснувшись пальцами ее щеки. Смахнул пушинку, и понял, что она держалась на высохшей слезе. Не может быть, чтобы она не пошла со мной. Тогда я украду ее. Утащу насильно. Я не позволю, чтобы ее сделали такой же серой, циничной и необязательно-равнодушной, ничего по-настоящему не ощущающей. Но с другой стороны… Она ведь ненавидит воров. Вообще любых уголовников, пускай даже относительно благородных. И что может ждать ее там? Виселица? Тут, впрочем, тоже не букеты составлять придется. Но там… Что бы ни говорил Вельд, это все равно тьма, полужизнь, постоянный страх, твои преувеличено зловещие карикатуры на стенах, и подозрительные взгляды городских патрулей. И вечная ночь. Дневной свет только в окошке. И грязные норы, одна за другой.
– Престон?
Я с горечью смотрел в ее раскрывающиеся глаза, редкостные глаза, которые в сумраке казались темно-синими, а на ярком свету озарялись светло-голубым цветом, от которого так приятно и смутно щемило сердце.
– Престон!
Вздыбилось одеяло, подушка слетела на пол, предупредительно и сварливо затрещала кровать. Я полулежал, навалившись плечами и затылком на стену, и полностью отстранившись от мира, ощущал только ее голову на своей груди. Это было величайшее и первобытнейшее счастье, и мне вдруг померещился ночной теплый лес, первые дни мира, рокот Первого, рождающего своим чревом новые популяции и виды. И два представителя нового рода, спокойно наслаждающиеся невероятным по чистоте первым в мире ощущением любви.
Она говорила, тихо смеялась, жаловалась, спрашивала, но, не дожидаясь ответа, снова говорила, гнала, наконец-то со спокойной душой гнала прочь боль, отчаянье и обиду на судьбу. А я считал секунды, истощая их одну за другой.
– Почему ты молчишь? – спросила она, придвигаясь ближе к моему лицу. – Хотя, все и так хорошо. Можешь ничего не говорить.
– Я люблю тебя, – сказал я, пальцем приподняв ее подбородок. – Запомни и ты эти слова.
– Я запомню, – она ответила на мой поцелуй.
– Вельвет.
– М?
– Ты хотела бы уйти отсюда?
– Куда? – хмыкнула она. – Мне некуда идти. К тому же мне здесь нравится. Скорее бы настоящая практика как у тебя. Чтобы вот так же, с громкими неожиданностями. А потом вернуться со страшными ранами, и, не обращая на них внимания, мрачно отрапортовать Магутусу… А почему ты спросил?
– Ты действительно хочешь этого? – спросил я глухо.
– Хочу, – она пожала плечами. – А что еще я должна хотеть? Цветущее поместье и веранду с фигурными качелями? Я хочу то, что могу получить. Так это работает.
– А если бы у тебя был выбор…
– Какой?
– Работа похожая, но бескровная…
– Еще чего. Куда интереснее биться с отребьем.
– Вельвет, бывает по-разному. Иногда отребье, это просто непонятые люди, неугодные люди или даже люди оклеветанные …
– На все воля Первого, – сказала она утомленно, и зевнула. – У нас хватит сил взять на себя грех ради благополучия Авторитета.
Лапа Первого, кто из нас должен это говорить? Неужели она?
– Ты говоришь странные вещи, – сказала она озадачено. – Ты словно ведешь меня к чему-то, к какой-то мысли, но я не понимаю тебя. Что-то случилось, Престон? У тебя проблемы? Ты ведь так и не рассказал мне, что там произошло…
И тут я понял, что если не выскажусь, то весь наш разговор будет бесполезен. И начал рассказывать, пытаясь быть предельно ясным и убедительным. И очень старался объяснить себя, хотя это каторжная, мучительная задача, которая не терпит обилия слов.
Она слушала, не перебивая меня не на секунду. А когда я закончил, долго молчала, стуча пальцами по моему нагруднику. Потом встала и перешла на другую кровать.
– Так ты согласился? – спросила она, глядя на меня с непонятным набором чувств.
– Да, и надеялся…
– Что?
– Что ты пойдешь со мной.
– Что я пойду с тобой?! – прокричала она шепотом, и вскочила. – Да как ты смеешь, предатель, червяк, тряпка, перебежчик, баба?!
– Я же объяснил тебе…
– Что? – она подскочила ко мне и схватила за ворот. – Что ты мне объяснил?! Что у тебя кишка тонка убивать врагов?! Которые помогают перетаскивать бомбы! Ты хоть представляешь, что они могли сделать с этой бомбой?! Да тебе плевать, тебе просто хочется чистеньким остаться… Это даже обсуждать противно! Наслушался лепета какой-то лживой поганки, которая шкуру свою спасала! И свою тут же продал! И кому?! Ворам. Ты хоть представляешь что тебя там ждет? Растление, унижение, потеря смысла и веры. А потом, однажды, ты ошибешься, и тебя затравят собаками или бросят в яму. Ты жалок Престон. Ты ничтожен. Я думала, что ты сильнее, а ты действительно просто сливочный папенькин сыночек.
– Вельвет, – неприятно изумился я.
– Заткнись, – она с презрением оттолкнула меня. – Забудь, что я сказала тебе той ночью Престон. И я забуду. Нет, ну какой же ты все-таки гад… Я теперь… Из-за тебя… Ты брал на себя ответственность, Престон. И так подло меня предал. Я не могу в это поверить. Я только сейчас осознала всю глубину твоего предательства и не могу в это поверить… За что, Престон? Или ты считал это просто интрижкой? Но я-то действительно тебя любила. Понимаешь? Когда ты сжигал мосты, ты не заметил, что на одном из них стою я? А, Престон? Что я доверила себя в твои руки, потому что некому больше было доверить, потому что у меня больше никого нет, потому что ты и Гелб – моя семья… И ты просто разжал руки… Тебе стало неинтересно. Ты решил уйти к ворам и не напрягать свою совесть. Ты ведь должен был понимать, что я не соглашусь. Что это вообще нелепо. Несуразно…