— Приступим к делу, — с усилием проговорил Генрих, падая в кресло. Адъютант — удивительно повзрослевший, взлохмаченный и румяный, пахнущий морозом и дымом, — отнял руку от козырька и, бодро чеканя шаг, да так, что под каблуками потрескивал паркет, приблизился к столу.
— Копии приказов. Чертежи. Протоколы. Сметы, — говоря, выкладывал из саквояжа бумаги. — Галларские фабриканты любезно предоставили мне необходимую документацию. Устроили экскурсию по цехам. Я записал кое-что, — на стол легла пухлая тетрадка, — тут бы привлечь авьенских инженеров, тогда можно наладить собственное производство.
— Я ознакомлюсь на досуге, — пообещал Генрих, пряча тетрадь в секретер.
— Но партия безнадежно испорчена?
— Весь заказ, ваше высочество. Галларцы недоумевают: в бумагах стоят ваши подписи.
Генрих трясущейся рукой подвинул бумаги. Его подпись — размашистая, витиеватая, скрепленная гербом, — гордо красовалась на законном месте. Вот только диаметр не тот, и технические характеристики в утвержденных чертежах чуть-чуть разнятся с исходными.
Крохотная ошибка на бумаге и полный провал в результате.
— Ошибки быть не могло, — сквозь зубы процедил Генрих, оттирая пот. — Все утверждено советом министров.
— Ошибка вкралась при передаче на производство, — подсказал Андраш. — Обратите внимание на фамилию.
— Граф Латур? Мы не знакомы.
— Зато он хорошо знаком с другим графом, — адъютант ловко вытащил нужный документ и снова ткнул в подпись. — Август Рогге.
— Эвиденцбюро Авьена? Военная разведка? Какое отношение она имеет к перевооружению сухопутных войск? Впрочем, — Генрих нахмурился, — граф Рогге входит в аппарат генштаба и находится в приятельских отношениях с его начальником.
— Не только, ваше высочество. Есть еще общество…
— Какое? — быстро спросил Генрих и, встретив блеснувший из-под козырька шако взгляд Андраша, тут же нашел ответ.
— Рубедо, — сказал адъютант. — И граф Рогге, и граф Латур состоят в нем, — и, понизив голос, добавил: — Или состояли… Я удостоился чести быть записанным на прием к графу Латуру, но за день до аудиенции он отправился на охоту, лошадь понесла, его светлость упал и сломал ключицу.
— Досадное совпадение.
— Совпадение, — эхом отозвался Андраш. — Или что-то другое.
Генрих подавил поднимающуюся к горлу тошноту и выцедил:
— С графом Рогге я разберусь… Выведу на чистую воду… насколько он близок с Дьюлой.
— А заодно проверьте свою подпись здесь, — адъютант указал на новые листы, — и еще вот здесь. Вам не кажется, что такие завитки обычно вам не свойственны?
— Похоже на подлог. Я не расписываюсь так даже будучи пьяным… Но какая наглость! — он тяжело сглотнул и обтер платком взмокшее лицо: опять духота! Хоть бы немного свежести… — Подделывать подпись Спасителя! Менять чертежи! Рубедо уже и не думает скрываться, проворачивая темные делишки под самым моим носом! Под носом самого императора!
Попытался собрать бумаги — дрожащие руки не слушались, листы выскальзывали, — и адъютант бросился на помощь, ловя бумаги и пряча их в папку.
— Благодарю, Андраш, для начала достаточно. Я сейчас же пойду к отцу и предоставлю доказательства!
Конечно, он сразу увидит подлог, увидит, где вкралась ошибка. Поймет, что Генрих не виноват, что его бессовестно подставили, что решение отстранить сына от командования слишком поспешно, а в совете министров засели бесчестные господа, предатели, лжецы! Пусть начнет с графа Рогге, а за ним потянутся и другие — напыщенные мастера ложи, хранители древних знаний, алхимики и чернокнижники, прикрывающиеся незыблемой верой в чудо! О, Генрих будет рад увидеть страх на сухом лице Дьюлы! Раздавить его, как клопа! И сам выбивал гулкое эхо из-под сапог, стремительно шагая из салона в салон — гвардейцы едва успевали отворять двери, люстры позвякивали хрустальными подвесками, и предки одобрительно кивали с потемневших портретов: теперь-то наследник не подведет!
У самого кабинета дорогу преградил обер-камергер с пухлой книгой наперевес.
— У его величества прием…
— Это очень кстати! — ответил Генрих, забирая влево. — У меня разговор!
— Его величество принимает по записи, — и обер-камергер взял влево, и снова перегородил путь. Остановился и Генрих, сдавив зубы до хруста. В животе болезненно скручивалось пламя.
— Так что с того? Не видишь, кто я?
— Вижу, ваше высочество, — откликнулся обер-камергер. — И все-таки вы не записаны, — открыв книгу, ткнул в листы пером. — Свободное время только на завтра, на три пополудни…
— Вздор! — Генрих дернул исписанный лист. Из-под манжеты упала искра, и край обуглился. — Теперь оно появилось.
Отобрав перо, размашисто, быстро вписал на чистой странице имя, и процедил, едва сдерживая гнев:
— Передайте его величеству, что я должен с ним немедленно переговорить!
Обер-камергер испуганно поклонился и юркнул за двери.
Время потянулось невыносимо медленно. Сунув папку подмышку, Генрих отошел к колонне, привалившись лбом к холодному мрамору и успокаивая участившийся пульс. Душил воротник мундира, душили бесконечные правила и инструкции, запрещающие говорить Генриху с императором как сыну с отцом. С этим пора кончать! Сегодня отец, наконец, увидит…
Обер-камергер вернулся с окаменевшим лицом, и Генриха замутило.
— В чем дело? — он все еще надеялся. — Я спешу!
— Ваше высочество, — отчеканил обер-камергер, — его императорское величество занят. Он велел передать, что освободится не раньше, чем через семьдесят два часа.
— Трое суток?! — не веря своим ушам, вскричал Генрих. — Освободится через трое суток для меня… для родного сына?
— Простите, ваше высочество…
За спиной обер-камергера звякнули алебарды: гвардейцы встали стеной, отсекая Генриха от вожделенного кабинета. Он застыл, все еще сжимая теперь бесполезную папку, и ощущая, как досада набухает внутри черным комом.
— Прекрасно, — сказал вслух, дрожа как в лихорадке. — Прекрасно… этого стоило ожидать. Сперва отстранить меня от управления, потом от командования, а теперь и вовсе запереться в кабинете… будто я… я… не сын вовсе!
Повернулся и пошел прочь — с поднятым подбородком, с расправленными плечами, выдерживая спиной взгляд обер-камергера, — но не видел перед собой ничего, кроме затягивающей пустоты дверных проемов, похожих на револьверные дула.
— Томаш! — позвал, заваливаясь в салон и роняя под ноги бесполезную теперь папку. — Принеси вина, и как можно крепче!
Сунув в рот сигару — руки ходили ходуном, — высек искру и вместо сигары подпалил рукав. Чертыхнулся, загасил о край стола.
— Ваше высочество! — пугливо ответил камердинер, поднимая папку. — Выпейте воды, я как раз вынул графин изо льда.
— Вздор! — Генрих затянулся, но не почувствовал вкуса, и смял сигару в кулаке — она тут же сгорела дотла, как все, к чему он прикасался, как его непутевая жизнь. — Впрочем, я передумал. Не нужно ничего. Отдай ключ, Томаш, и можешь идти.
— Но, ваше высочество! — голос камердинера надломился. — Вы велели ни в коем случае не отдавать! Позвольте, открою окно? Сразу станет легче дышать! И принесу вина, если надо… да, так будет легче перетерпеть! Я сию минуту!..
— Ключ! — заорал Генрих, теряя терпение и хватая камердинера за лацканы сюртука. Тот вскинул блестящее от пота лицо — побелевшее, с резко обозначившимися морщинами на лбу, — и тихо ответил:
— Не отдам.
— Я приказываю, кретин!
Генрих встряхнул его, и стигматы раскрыли огненные бутоны. Пламя занялось и побежало выше — по лацканам к бритому подбородку, к бакенбардам, вот-вот готовых вспыхнуть…
Томаш отпрянул, и закричал тоскливо и страшно.
Мир разделился на огонь и дым, но в этой дымной красно-серой пелене Генрих отчетливо увидел холодный блеск ключей и услышал, как связка брякнула о паркет.
Он сейчас же подхватил ее. И все, наконец, стало неважным: угасло, превратилось в пепел, выкристаллизовалось до белизны, до прозрачности, до панацеи, упрятанной в походный саквояж. Шатаясь, перешагнул через что-то тлеющее и скрюченное. И, подбирая ключи, слышал, как за спиной хлопают двери, как грохочут каблуки гвардейцев, как стонет камердинер и кто-то — лакеи? стражники? — говорят ему держаться, потерпеть, ведь сейчас его доставят к медику, и все будет хорошо…
— Все будет хорошо, — бормотал Генрих, сглатывая кислую слюну. — Вздумал перечить мне, старый болван!
Теперь все позади, все будет как надо…
Присев на край кушетки, спокойно и деловито набрал дозу. Странное дело: руки почти не дрожали, и не было боли, несмотря на вздувшиеся волдыри, зато через секунду после впрыскивания — как раз, чтобы успеть зажать проколотую вену, — накрыла теплая волна. Она принесла шум морского прибоя, и приятное головокружение, и сладость на языке, а прочее и не заслуживало внимания.
Разве что несчастный Томаш…
— Том-маш?
Привстал, обводя мутным взглядом комнату. Паркет темнел угольными проплешинами. Бабочки шевелились — нанизанные на булавки, они пытались взлететь, и салон полнился сухим шорохом и треском. Старина Йозеф — полированный череп, служащий пресс-папье, — улыбался, как добрый друг, а его костяные зубы выстукивали злосчастную арию Casta Diva, которую так и не допела Ревекка.
Бедная, глупая Ревекка! Надо бы извиниться перед ней за несдержанность и грубость.
Идти было легко — паркет мягко пружинил под ногами. За дверью, сияя радугой на плюмажах, цепенели гвардейцы — игрушечные солдатики из детства.
— Как Томаш? — стыдясь, осведомился Генрих, пряча руки в карманах и пытаясь сфокусироваться на лицах, но различая лишь плавающие пятна — разноцветные, как крылья бабочек. — Я, кажется, слегка его подпалил…
— В порядке, ваше высочество! — донесся басовитый ответ. — Действительно, подкоптился. Доставили его к лейб-медику, не сегодня-завтра будет как новенький.
Генрих выдохнул с облегчением и толкнул дверь плечом.
В комнате супруги — непривычная тишина, лишь изредка прерываемая всхлипами. Заслышав шаги, Ревекка встрепенулась, подпрыгнула на тахте и замерла — раскрасневшаяся, заплаканная, не понимающая, куда прятать глаза и руки.
— Сидите, — сказал Генрих и присел рядом. — Вы сердитесь на меня?
— Я? Сердить? Как можно! — растерянно переспросила Ревекка, а взгляд уже затравленно скользнул в сторону, и губы — хотя и изобразили улыбу, — тут же задрожали и покривились, в уголке глаз блеснули слезы.
Генриха вторично обожгло стыдом.
— Я был несправедливо груб, — заговорил он, улыбаясь смущенно и ломко. — Такое поведение недостойно Спасителя и супруга. Я просто болен… и не в себе.
— Ах, так вы болеть? — она подалась вперед, пугливо коснулась мокрыми пальцами его лба, и тут же отдернула. — И вправду, горяч!
— Все будет хорошо, — Генрих взял дрожащую ладонь Ревекки в свои обожженные, истекающие сукровицей руки, совершенно забывая, что может навредить ей. — Но я зря измучил себя этой бестолковой борьбой с морфием, пытаясь доказать… И ради чего? — он пожал плечами, заглядывая в расширенные, влажные, пульсирующие зрачки жены. — Меня все равно отстранили от инспектирования, я потерял доверие отца, деньги, вас, верного слугу, а теперь еще стал закоренелым морфинистом… но мне почему-то совсем не страшно! Как будто летишь на салазках вниз по ледяной горке, и весело, и захватывает дух, и вовсе неважно, что ждет в конце! — Вздохнул и отпустил ее ладони. — Но ты ведь ничего не поняла, моя равийская глупышка.
— Отчего же! — прошептала Ревекка. — Я понимать…
Ее лицо, плавающее в тенях, казалось совсем не дурственным, и в чем-то даже миловидным. Полная грудь колыхалась под пеньюаром, складки выгодно подчеркивали бедра, и Генрих ощутил налившуюся в паху тяжесть.
— Забудь, что я наговорил, — сказал он, придвигаясь ближе и касаясь ее щеки — Ревекка зажмурилась, но не отстранилась. — Довольно печали и слез, хочу, чтобы ты улыбалась.
— Правда? — она распахнула глаза — все такие же влажные, серые, кроткие. У правого зрачка темнели коричневые крапинки — Генрих удивился, как не заметил этого раньше? — и просто ответил:
— Да.
Тогда Ревекка быстро, неумело ткнулась своими губами в его расслабленные губы. И замерла, ожидая ответа, не зная, что делать дальше — остаться или сбежать?
Генрих все понял и шепнул, опаляя дыханием ее щеку:
— Не бойся. Сегодня я буду нежным.
Потом скользнул ладонями под пеньюар.
Глава 3. Цугцванг[6]
Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.
Вернувшись, Марго велела принести ей коньяку. Горечь щипала за язык, в хрустальной рюмке плавился янтарь — ослепительно-яркий, как глаза Спасителя.
Нет, нет. Не думать о нем.
Не верить в глупую легенду, рассказанную епископом.
Не замечать стерегущий на улице экипаж с задремавшим кучером.
Не вспоминать о пузырьке, спрятанном в ридикюле…
…речь не идет об убийстве, баронесса, всего лишь об угасании…
— Фрау, изволите лечь? — появляясь в дверях, спрашивала услужливая Фрида.
Марго упрямо качала головой.
— Оставь меня! Если будут спрашивать, скажешь: баронессы нет дома.
— Но, фрау! Я ведь говорила, что его высочество…
— Знать не хочу никакого высочества! — Марго сжимала пальцами пульсирующие виски и снова подливала, снова глотала спиртное, давясь от непривычной горечи и спешки. Бумаги порхали под ее пальцами, пестрели чернильными завитками. Может, найдет где-нибудь знакомую всем авьенцам подпись Эттингена? Фамильный герб? Конечно, это было бы слишком просто: короли не оставляют неугодных улик и неугодных людей.
— Все ваша вина, господин барон, — кривясь от досады, говорила Марго. Портрет фон Штейгера темнел на противоположной стене: такой же насмешливый, отвратительный, надменный. — Зачем вы нашли меня в том приюте под Питерсбургом? Будто в насмешку наделили светским титулом, ни разу не выводя в свет! Сделали своей супругой, не пожелав сделать матерью! В наследство оставили долги и старый особняк! И теперь еще я влюблена в того, кто косвенно виновен в убийстве моего отца! — Марго болезненно оскалилась, качая перед глазами рюмку, и за хрустальными стенками кривился и потешался фон Штейгер. — Но вы тоже убийца, господин барон. Вы убили мою душу…
Опрокинула рюмку в горло и зажмурилась: из-под ресниц покатились жгучие слезы. Нет, не умерла душа, иначе не плакалось бы столь горько, иначе не рвалось бы сердце, истекая тоской по давно умершему отцу, по маленькому Родиону, по Генриху…
…— Хотите отомстить, баронесса? — сказал тогда Дьюла, и его змеиные глаза гипнотизировали Марго, не давая ни вздохнуть, ни ответить. — Отомстить за свою семью и прервать гнилой Эттингенский род? Возьмите эту настойку. Трех капель хватит, чтобы ее высочество никогда не смогло бы зачать наследника.
— Разве это не жестоко? — спросила Марго. — Лишать принцессу радости материнства?
— А разве не жестоко — лишать вас жизни и родового титула? — возразил епископ и вложил в расслабленную руку Марго запечатанный пузырек. — Добейтесь приглашения на бал, баронесса. А затем — свершите возмездие…
— Я не смогу, — простонала она вслух. — Не хочу!
И открыла глаза.
По комнате расходилась туманная зыбь. Тени углубились, затаились в углах. Огонек масляной лампы поблескивал, точно глаз морского удильщика. А портрет напротив пустовал: в раме отображался угол нарисованной гостиной, книги на открытых полках, изящно задернутые портьеры, но барона не было.
Марго озадаченно выпрямилось, но искать пропажу пришлось недолго: фон Штейгер сидел за столом.
Его скрюченные артритом руки лежали поверх бумаг, и перстни, впившиеся в распухшие пальцы, поблескивали разноцветьем камней. Драгоценности украшали и жилет старинного кроя, и запонки на ажурной сорочке. Голову, выглядывающую из кружевного жабо, венчал бархатный берет с пышным петушиным пером. А вот глаза не блестели, напротив — в них чернела непроницаемая мертвая пустота.
— Сможешь, — сказал фон Штейгер, и его искривленные губы едва заметно шевельнулись, словно произносить слова удавалось барону с большим трудом. — Однажды уже решилась на покушение, а потом и на блуд. Ты способна на многие скверные вещи, грязная свинка.