– Мы сор, который после молотьбы выметают из мельницы. А они – зерна. То есть, достойнейшие среди нас. Матерям могут служить и подле них находиться. Цвет того, что вокруг различают. Оттенки, значит, всей жизни.
– Аррш зорб! – Вырывается у опешившего Уолласа. – Так я тоже цвет вижу.
Им вроде хочет что-то сказать. Хлещет взглядом из-под белесых ресниц, но лишь крепче начинает спешить, выплевывая указания встречным батракам.
Уоллас потерянно смотрит наверх. Небо усыпано перхотью звезд.
Прежде ему дозволялось отираться лишь у черного входа на кухню. Он впервые внутри. В трактире оказывается ожидаемо опрятно и по эльфийским меркам уютно. Ясно с первого взгляда, что здесь справное хозяйство ведут. За «У Тохто» даже гордость берет. Хорошо быть частью достойного дела.
Темно как в пещере, люди бы посшибали углы. Во всем зале нет ни одного свечного огарка или даже тощей лучинки, только в углу пылает массивный, с нахлобученным глиняным клобуком очаг. Он прикрыт железным забралом, – сквозь щели пыльную темень секут линии отблесков пламени. Ставни распахнуты, в дверной проем и духовые оконца вползает влажный ночной воздух. Со двора тянет стоячей водой, жабами, плесенью, и болотная вонь смешивается с запахами трактира.
Потолок в общем зале высокий, двухскатная крыша покоится на могучих балках распоров. С ее изнанки свисают косматые, похожие на еловые темно-зеленые ветви, усыпанные кругляшами крохотных шишек. На вид они свежие, полные соков, будто вовсе не срезанные, – и сруб трактира вновь представляется живым существом, готовым грузно встряхнуться и на чурбанах ног двинуться в сторону Леса.
Уоллас смотрит на пол, устланный рубленым камышом. Обычные болотные дрыщины. Их меняют каждые несколько дней. И наверху обычный кипарисовый лапник, закопчённый трубочным чадом. И вообще, все здесь обычное.
Размером комната похожа на ту, что держал Том в родном Акенторфе. Уоллас прикидывает: его свободных шагов от стены до стены не меньше двадцати получается. Вширь идти тоже не близко. Справа устроена ниша, в ней вроде как для гостей стойла. От общего зала закутки со столами отделены простыми перильцами и занавесями, с таким же узором, как простынь на входе.
Рядом с очагом имеется стойка. За ней два нарядных работника разливают травяные настройки, грибное пойло для ухарей, да сладко пахнущую бражку из паданцев. На щербатой столешнице уже выставили ряды плошек с лопнувшими посередке орешками.
Простая обстановка лоснится, истертая локтями да задницами, но дерево все еще крепкое. Долго прослужит. От больших, душ на десять столов с длинными лавками тоже тянет запахом кипариса.
Сейчас мебель сдвинута, столы составлены сзади под стенкой. Батраки вымели из центра камыш, на пол набросали свежей земли и хорошо утоптали. Теперь кряхтят, лавки подтаскивают, устраивая их по кругу. Намечается развлечение, – танцы или местные игры.
В дальней части трактира устроились на чурбанах музыканты. Пара стариков собирается налаживать инструмент. Выглядят они любопытно: длинные, до крестца крысиные хвостики кос, глаза с бельмами, лица точно из извести в спешке кромсали. Их кожаные одежды расшиты бляшками и бубенцами, бряцающими при малейшем движении, а инструмента хватит на пяток музыкантов. Тут и многострунные лютни, и трещотки с круглыми бубнами, даже набор дырчатых дудочек, стянутых вроде плота. В ногах стоят бочки, а к ним пристроены бурдюки, таких Уоллас прежде не видел, – из округлых боков торчат узловатые палки свирелей.
Уоллас представляет, как все это может шуметь. Ему уже доводилось слышать эльфийскую музыку. Разбитную, ухабистую плясовую, с пьяными песнями, – и другую, хриплый плач, рвущийся из глоток рабов. Слов Уоллас не разбирает. Оно даже к лучшему.
Затем внимание Уолласа привлекают трактирные украшения: «У Тохто» убран сухостоем в простых глиняных крынках. Наверное, потому, что Им неравнодушен к цветам. Обычно вазы расставлены на столах, но сейчас их собрали на лавке в самом непроглядном углу. Будто на алтарных подмостках, там колосится мертвый лесок. Дверь на кухню распахнута, явив холщовую занавесь, очень чистую, с нашитой спиралькой бечевы посередке. Оттуда выкатывается Черенок с выпачканными в тесте руками, что-то отрывисто крякает, и служка спешит прихватить сбоку ткань.
На свекольном лице жирного Тохто застыло озабоченное выражение. Картоха носа лоснится, растрескавшись лапками красных сосудов, шапки нет, и на макушке мерцает кожаное озерцо лысины, обрамленное жидким пушком. На кухне душно и жарко, как в бане, – повар и батраки упарились от кипящих котлов. Редкие волосы Черенок собрал в хвостик. При взгляде на хозяина Уоллас невольно свой затылок оглаживает: у него все ссыпалось даже из носа с бровями.
Напарник Има кажется похожим на гнома, с его круглой физиономией, негустой, остриженной в кружок бороденкой и широким, когда-то сломанным и криво сросшимся носом. Нос хочется двумя пальцами дернуть и куда следует довернуть для порядка.
По привычке насторожившись при виде ворчливого Тохто, Уоллас пересекает вслед за Имом трактир и останавливается у входа на кухню. Заглядывает за занавеску, задохнувшись от жара и запахов. Торф под котлами чадит, потолок и стены закопчены так, что сажу даже в темноте видно, но одежда работников остается на удивление чистой.
Как все хозяйство, комната выскоблена. Дощатый пол добела выметен, на полках опрятные рядочки посуды, на крюках железные черпаки. Ножи, щипцы и вилы для мяса, и даже увязки сложены в разумном порядке.
Эльфийская еда на людской взгляд неприятная. Корешки, похоже, перележали в подполе. В клетке ползают друг по другу прыщавые жабы, рядом, в большой миске кишат мягкотелые многоножки. Повар не глядя высыпает десяток в дырявый черпак и отправляет в кипящее масло. Уварившиеся тушки обваливает в смешанном с травами мучном порошке, – том самом, что мелет Уоллас.
Сизый торфяной дым смердит гнилым камышом и хмыриным навозом. Странно, что эльфы не готовят на дереве, Уоллас натаскал им солидную дровницу. Свежие поленья еще не просохли, но во дворе сохранились остатки старой укладки, – оттуда он смог бы чурбанов поднести.
Ожесточенно лопоча на своем, Черенок длинной ложкой мешает в котле с хлебаловом мясо. Оно ползет по кругу, величественно, словно на смотре, – и уже наплевать, что снизу тянет дерьмом.
Им свойски заходит на кухню, принюхивается, бросает что-то одобрительное Черенку. Трясет за плечо вайну, облапив и прижав толстяка к своему боку, – лысая макушка как раз достает до выпирающих мостками ключиц. Затем Им наклоняется и густо сплевывает в котел. От ужаса Уоллас весь передергивается, но светлые только смеются. Даже жирный трактирщик скалится в щербатой ухмылке. За правым верхним клыком у него отсутствует зуб, – гримаса получается на редкость противной.
Черенок тоже плюется в еду. Его примеру следуют младшие повара, пара подтянутых эльфов с натруженными руками и мордами душегубов. Одинаково завязанные узлы на платках делают их близнецами. Тоже вайна, сразу видно, что не рабы-одиночки.
Наконец, Им вспоминает про топчущегося на пороге Уолласа:
– Че переминаешься? Плюнь сюда и проваливай. Тебе нужно танец придумать, пока кровососы не заявились.
Уоллас вмешивает желтую пыль в похожую на дерьмо глину, пыхтит и беззвучно хлопает в ладоши. Упившиеся зеваки со смеху обделаются, такое их ждет гнусное зрелище.
«Танец, значит, приспичило. Поплясать им нужно устроить» – ворчит про себя, пытаясь вообразить подобие музыки. Было бы легче, если бы барды настраивали инструмент, во дворе лютню хорошо слышно. Но те молчат, будто назло, и бередит душу предгрозовое спокойствие.
Цветные эльфы ему не нравятся крепче других. Он отравился отношением к ним бродяг-простецов, смешанной со страхом почтительной ненавистью, бессильной злобой и завистью.
Делает шаг и выходит на твердое место. Ладно, плевать. Он никогда не был танцором, не его это, петушатничеством баб развлекать. Другие парни показывали себя во всей своей стати, а он жался в углу: гномьи девы людские праздники не удостаивали вниманием, а обхаживать соплеменниц Уолласу не хотелось. Мало ли, перестарается и накликает сватовство.
Впрочем, идея верности Элле служила удобненькой отговоркой, прикрывая гнусную правду: он размазня, рукоблудец и хлюпик. Прыщавый хлыщ, и лучше бы такому отираться в тени, чем выйти в круг и там себя вконец опозорить.
Немного помявшись, Уоллас решает, что чем гаже он спляшет, тем скорее закидают объедками, – освободится и вернется к хмырям. Бояться нечего, а все равно и страшно, и стыдно. Хотя не так остро, как если бы он был человеком.
Личина выродка вроде доспеха. Сгореть от стыда в ней уже не получится. Позорится вовсе не младший из Рохасов, это выродок топчется ученым скотом на потешках.
Со стороны главного входа доносится свист. Уоллас оборачивается, видит вязаную шапочку на голове служки, одного из пары барных пройдох со всегда свернутыми на затылок очками. Отморозки служат у Има на трактирных подсобках, а ранними вечерами и в пресные дни вяжут какие скажут одежду, занавески или шарфы. Бывает, что и до полудня засиживаются, бегло стукая железными спицами. Шерсть они используют самую разную, иногда жесткую, землистых оттенков, срезанную со здешних кудлатых скотов, а бывает, что из покупной пряжи вещи вывязывают. Например, из овечьей, на вид гораздо более мягкой, чем выродково руно. Уоллас узнает на мешках с шерстью родные буковки человеческого языка, и сердце его начинает кровить.
Коротко кивнув, он огибает трактир и поднимается на гостевое крыльцо. Сдвигает в сторону занавеску. С порога наваливается душная вонь, такая густая, что в ней хочется окно прорубить. Вяло, словно во сне, Уоллас дивится, почему не подвязали холстину на входе.
Эльфы сидят в темноте, их собралось несколько сотен. Все ютятся слоями, как мясная начинка в деревянном рулете, курят, потеют, пахнут телом, и потрохами, и своим белым волосом. Барды пытаются переорать хмельной гул голосов, дергают струны, пинают грохочущие барабаны и затылками лупятся в бубны, что на кольях вздернуты над их головами. Музыка получается переломанная, некрасивая. Пудовыми кулаками бьет по ушам и опьяняет без браги.
Под стенами давятся бурые эльфы, без курток, в нижних неброских одеждах, набились даже в боковые клетушки. Ближе к центру уплотнилась здешняя знать, пестрые выходцы из-за оранжевого забора, в шутовских нарядах, даже во тьме раздражающих яркими красками. Между всеми с растопыркой кружек в руках пробираются трактирные служки.
В центре зала осталась небольшая проплешина свободного места, но и она, кажется, сейчас намертво схлопнется, целиком заполнившись эльфами. На последнем пустом пятаке блохами скачут танцоры. Уоллас присматривается, третьим веком смаргивая досаждающую размытость, и прилаживается к их стремительному движению.
Эльфы схлестнулись, не насмерть, а в танце, прыгают друг напротив друга без страха, двигаясь одновременно легко и увесисто. В каждой руке у них по кинжалу. Кажется, что вот-вот совершится беда, но лезвия замирают на волос от кожи, в лохмотья искромсав ткань. Одежда свисает клоками, обнажая бледные сухие тела. Из пореза на груди у одного уже течет маслянистая кровь. Танцор смазывает ее и лижет ладонь, намалевав искаженную ухмылку от уха до уха.
Крики зрителей становятся ожесточенней. Барды дерут глотки так, что в их башках уже должно что-то надорваться и лопнуть. У них налитые брюквы голов и яйцами выкатившиеся глаза, танцоры продолжают свой нешуточный бой, служки ловко таскают подносы с напитками, и в этом всеобщем безумии с непроницаемым видом привалился к стене Им.
Музыка замолкает на пике, принеся долгожданное облегчение: до чего же хорошо в тишине! Танцоры расшаркиваются, жмут руки, приятельски постукивают по плечам, и толпа начинает улюлюкать, свистеть, топать и хлопать в ладоши, зверскими возгласами требуя новое развлечение.
Уоллас бросает вопросительный взгляд на трактирщика, тот едва заметно кивает. Танцоры уходят, оставив незаполненной пустоту центра, и он начинает продираться вперед. Приходится перешагивать через головы и расталкивать зрителей, навлекая бурчание и удары кулаком по заду. Истоптанный земляной круг наплывает все ближе, от страха у Уолласа слабеют колени. Трактир уменьшается, вдавливает в него все это полчище эльфов, и Уоллас начинает дергаться раньше, чем звучит музыка. Лишь бы не ощущать гнет взглядов.
Барды вновь завывают. В пьянящем вихре их песни он прыгает и по-птичьи машет руками, каждым движением вызывая смех окружающих. Гости ржут, стучат себя по коленям, плещут брагой из кружек. Их захмелевшие рыла окружили Уолласа, сливаясь в вихре одежд.
В Уолласа прилетает крынка, бьется о грудь и раскалывается на черепки. Он ждал, когда же это случится, но все равно всхлипывает от неожиданности. Следом несильно шмякается пара объедков. Топчась и отряхиваясь, он косится на Има, но хозяин смотрит сквозь него с тем же отсутствующим выражением. Уоллас пытается поймать на себе его взгляд, ревет, потясает руками, получает жирной костью по лбу, чует прилипший к коже запах жратвы, – наконец, трактирщик кивком его отпускает.
Продравшись сквозь толпу, Уоллас спешит к порогу. Вдыхает ночную прохладу и щурится в плоское небо. Снаружи густым одеялом пластается болотный туман, и деревня вдруг кажется собственным призраком, – будто ничего этого нет. Нет трактира, нет Уолласа, нет этих шумных ублюдков. Нет позора и плясок, нет кипарисов и гнезд стражи на ветках. Лунные Камни лишь соринка на дне большой плошки, до краев наполненной молоком с хвойной настойкой, что дают заболевшим мальцам.
Кто-то натужно, со стонами блюет под крыльцом. Уоллас морщится, его самого гнусно качает, и дурнота комом в горле встает. Услышав за спиной азартные вопли, он решает вернуться, поглядеть, что теперь происходит в трактире. Когда еще туда позовут…
Поверх голов наблюдает, как на утоптанную сцену выходят два потрепанных светлых с корзинками. С высоты роста Уолласу хорошо видно, как эти эльфы опускаются прямо на пол, откидывают крышки корзинок и достают из садков тощих птиц. У тех шипы на кожистых палочках ног, а клювы подбиты листами железа. Завидев друг друга, птицы злобно пучат круглые глазки, начинают топорщить блестящие перья, нахохливаются и расширяются вдвое. Замерев, они как-то необычно свистят. Высоко, даже сквозь галдеж слышно.
Эльфийские петушки выглядят лучше хозяев, чистые и необычайно ухоженные, – одна птичка цвета угля, с красноватым маленьким личиком, другая желтокрапчатая. У обеих на головешках наросты. Гребни похожи на разбитые губы.
Зрители продолжают шуметь. Высшие бурно жестикулируют, спорят, горстями бросают к ногам птицеводов монеты, – на сбор денег Им посылает одного из разносчиков пойла. Тот ползает, как ошпаренный, споро цепляя монетки, даже под ноги зрителям забирается. Набрав полные кулаки, служка лихо разметывает деньги по двум поднесенным плошкам. Уоллас не знает, как эльф ставки сечет, наверное, этим их общим умом.
Когда шум достигает своего апогея, а монеты, наконец, иссякают, трактирный служка поправляет на затылке очки и словно бы растворяется, спустя миг образовавшись рядом с вайной у стойки.
Светлые прочищают языками глаза своим птицам. Уоллас не знает, что отвратительней, длина похожего на змеиный хвост языка или то, что эльфы петушкам глаза облизали. Наиболее пышно одетый из знати разбивает кружку о край своей лавки, птицеводы разжимают ладони, – и их птички срываются в бой. По полу с клекотом носится маленький черно-желтый ком перьев, брызжет первая кровь, зеваки неистовствуют, вновь градом сыплются деньги, которые никто не спешит подбирать.
– Недурно. – Устало кивает трактирщик. Затем выплевывает. – Ужратые выскочки наконец нагулялись.
Уоллас кивает, глянув в дверной проем за спину Има. Там возятся утомившиеся за ночь работники, выстилают свежим камышом пол, возвращают на место столы и прочую утварь. Слышно, как на кухне распоряжается Черенок. После долгого пиршества сил ни у кого не осталось. Во дворе лениво перекликается наемная дневная охрана, разбредаясь по обширным владениям Тохто.