Виттерштейн, забыв про глашатая-мертвеца, уставился на неподвижного тоттмейстера. Тот скорчился на своем месте – зубы стиснуты, веки дрожат, подбородок залит сочащейся изо рта кровью.
- Что за вздор вы несете? – спросил Виттерштейн. Повода для тревоги не было, но все же он ощущал что-то холодное и тяжелое, медленно спускающееся по пищеводу – словно пулю проглотил.
- Слуги всегда уходят вслед за хозяином. Этот обычай заведен с древнейших времен. Справедлив он и сейчас. Мертвые слуги уходят за своим повелителем.
- Мне нет дела до ваших слуг!
- Боюсь, что есть, господин лебенсмейстер. Так получилось, что вы сами поступили ко мне в услужение.
Нервный смех едва не разорвал Виттерштейну гортань. Все его тело, уставшее, старое, грязное, задрожало от этого смеха, колючей судорогой прошедшегося по нему.
- Я пока, слава Богу, не имею чести принадлежать к вашей гнилой гвардии!
- Вы вступили в нее, сами того не заметив. Немудрено. Здесь не зачитывают присягу и не произносят клятв. Здесь нет красивых ритуалов. Все происходит очень… обычно.
- Я жив, - сказал Виттерштейн с усмешкой, и почувствовал на губах ее неожиданно кислый привкус, - Вы слуга смерти, но в вопросах жизни не старайтесь спорить с лебенсмейстером.
- Вы мертвы, - прошелестели губы покойника, - Просто не осознали этого. В этом нет ничего удивительного. Многие новобранцы Чумного Легиона принимают факт своей смерти с большим опозданием. Вполне естественная реакция.
- Значит, я умер, и сам того не заметил? Когда же это случилось?
- Не так давно. Помните, как английский снаряд накрыл блиндаж?..
- Разумеется, помню, черт возьми! Но я-то выжил!
- На вашем месте я не был бы в этом столь уверен, - в мертвых глазах зажглось откровенное злорадство, - Вам не показалось странным, что из всех людей, что находились в лазарете, уцелели лишь вы? Не слишком ли подозрительно подобное чудо?
- Я потерял сознание, но остался цел, как видите! Прекратите нести этот вздор! Послушайте доброго совета, подумайте о своей собственной душе, пока… пока есть время. Его у вас осталось совсем немного.
- Вы мертвы, господин лебенсмейстер. Мертвы, как солдаты вокруг вас. И только инстинкт самосохранения рефлекторно мешает вам принять это. Вы слишком боитесь смерти, чтоб принять ее так просто.
Этот проклятый тоттмейстер издевался над ним. Поняв, что угрозами ему жизнь не спасти, смертоед попросту решил отравить его душу. Трата времени. И все-таки Виттерштейн ощутил какое-то мимолетное неудобство сродни тому, что бывает, если случайно удариться об угол стола. Не боль, а некоторое саднящее чувство, причиняющее беспокойство без видимых причин.
- Мое тело в полном порядке, - сказал Виттерштейн, - Я пока еще в здравом уме и способен отличать живого от мертвеца. Поверьте, и тех и других я повидал достаточно. Но, если вдруг мой опыт меня обманывает, не назовете ли причину моей смерти?
- Вы задохнулись, - спокойно сказал мертвец, не спуская с него тусклых глаз, - Камень ударил вас по голове, вы потеряли сознание и упали, а потом вас засыпало землей. Многие так гибнут. Вы умерли, не приходя в сознание. И были мертвы до тех пор, пока я не протянул вам руку. Но как только связь между нами окажется нарушена, вы отправитесь следом за мной, уж не знаю, куда именно. В те края, куда отправились ваши предыдущие пациенты.
- Вы идиот! – рявкнул Виттерштейн в лицо мертвецу, - Я жив! Я дышу!
Он прижал ладони к грудной клетке и ощутил ее резкие учащенные движения. Легкие, без сомнения, работали. Это успокоило его.
- О, так всегда происходит. Вы будете дышать еще несколько дней. Глупая привычка тела, из числа тех, от которых так сложно избавиться. Ваше тело еще не поняло, что может обходиться без воздуха. Жизнь – мастер обмана, господин лебенсмейстер, мы с вами уже говорили об этом. Вы будете лгать себе вновь и вновь, лишь бы сохранить уверенность в том, что живы. Знаете, у меня были подчиненные, которые дышали еще полтора года после того, как я призвал их в Чумной Легион. Пытались обмануть сами себя. Жизнь – удивительно упрямая и лживая вещь.
- Сердцебиение! Я чувствую свой пульс!
Мертвец покачал головой. Движение получилось неловким, как у паралитика.
- Пульса нет. Он лишь чудится вам. Ваш разум пытается возвести защитный рубеж вокруг того, что вас безмерно пугает. Он воздвигает бункера и огневые позиции, роет траншеи и укрытия, расставляет минные поля и проволочные заграждения. И чем сильнее страх, тем сложнее увидеть за ним истину. Вы мертвы, господин лебенсмейстер. И вы принадлежите мне. Но вы до дрожи боитесь признаться себе в этом.
Безумец. Этот тоттмейстер попросту рехнулся. Они все безумны, эти проклятые трупные крысы. Объявить его, Ульриха Виттерштейна, мертвецом! Это ли не безумие?.. «Я жив, - подумал Виттерштейн, борясь с желанием запустить руку под ткань и проверить температуру тела, - Разумеется, жив. Устал, как каторжник, ранен, опустошен, но более чем жив».
- Значит, я ваш слуга? – спросил он холодно у тоттмейстера.
- Да. Поступили в пожизненное услужение.
- Тогда отчего вы уговариваете меня помочь вам? Прикажите! Управляйте мной, как вы управляли своими мертвыми болванчиками! Заставьте меня исцелить вас! В чем же затруднение? Ну же!
- Даже мои возможности ограничены. Я ничего не смыслю в лебенсмейстерском искусстве. Я могу управлять телами, как куклами, но их магильерский дар остается их собственностью. Если бы я поднял фойрмейстера, то не смог бы воспламенить и клочок ваты.
- Хорошо, допустим. Тогда попытайтесь просто отдать мне приказ. Заставьте маршировать. Или крутиться кувырком. Это же в ваших силах?
- Было бы в моих. В другой…. ситуации. Управление мертвецом отнимает порядочно сил. А их сейчас у меня и нет. По правде говоря, я даже удивлен, отчего все еще остаюсь в сознании.
- Ну разумеется! Значит, вы бессильны что-либо доказать?
- Доказательство, которое вы хотите получить, существует, - неожиданно отчетливо произнес умирающий тоттмейстер чужими губами, - Но только получите вы его слишком поздно. На его осмысление у вас будет всего несколько секунд. Это случится в тот момент, когда у меня остановится сердце и вы вдруг с ужасом почувствуете, как ваша душа отделяется от тела. Это будет исчерпывающее, окончательное доказательство, такое невозможно оспорить. Хотите подождать еще немного, чтоб получить его?
- Вы лжете мне, как лгут все смертоеды! – крикнул Виттерштейн, чувствуя, как заходится в груди сердце. Измотанным двигателем оно гудело и содрогалось, наполняя виски тревожной пульсацией. Живое, бьющееся сердце, каждую мельчайшую мышцу которого Виттерштейн знал в совершенстве. Предсердия, околосердечная сумка… Как они на латыни?.. Все вдруг вылетело из головы.
Мертвый солдат зашатался и, прижавшись к стене, стал медленно опускаться. Губы его едва шевелились.
- Очень скоро вы узнаете, ложь ли это. Возможно, уже через несколько минут. Мне, кажется, осталось немного.
- Я не буду помогать вам. Я не мертвец!
- Вы не знаете этого. А когда узнаете наверняка, когда получите неопровержимые доказательства, будет уже слишком поздно.
- Я жив! – крикнул Виттерштейн, наклоняясь над оседающим мертвецом, - Жив! Жив!
- Вы врач, - тот попытался улыбнуться, но лицевые мышцы уже почти не повиновались, - Но врач не может лечить сам себя, в этом случае он не будет объективен. Вот и вы не можете взвесить факты, вы сбиты с толку, напуганы и приблизились к панике. Сомнения – величайший яд, куда сильнее иприта… Вы чувствуете, как страх проникает в вас, господин лебенсмейстер? Как он сворачивается внутри колючей проволокой, как отравляет вас, как лишает ясности мысли? Я знаю, о чем говорю.
Губы мертвеца шевелились все слабее и слабее. Он лежал у стены, беспомощный, глядящий пустым взглядом в потолок. Виттерштейну пришлось сесть возле него, чтоб расслышать последние слова.
- Вы обречены на муку неизвестности, господин лебенсмейстер… У вас есть выбор, но вы не знаете, как им воспользоваться. Мертвы вы? Или живы? Теперь вы и сами не знаете этого. Вы заблудились в своих внутренних страхах. Вы боитесь оказаться мертвецом, но вместе с тем вы допускаете это, и оттого боитесь еще сильнее. Я ничего не смогу вам доказать. Вам придется решать самому. Верить смертоеду или нет. Спасать его – или бросить умирать. И вам самому придется встретить последствия вашего выбора. Подумайте об этом.
- Не вам указывать мне на выбор!
- Мне… - прошептал мертвец, - Вас ожидает проверка, может быть, самая главная в вашей жизни. Решайте, господин Виттерштейн. Решайте. Спасти отвратительного смертоеда – и себя вместе с ним? Или пожертвовать собой ради того, чтоб он никогда не причинил зла? А может, этот смертоед вам лжет, и на самом деле вы действительно живы… Ах, какая замечательная логическая ловушка. Итак, господин Виттерштейн, кому вы больше верите? Жизни или Смерти? Голосу разума или чувствам? Долгу или инстинкту самосохранения?..
- Замолчите! – Виттерштейн тряхнул мертвеца за мундир и ощутил под тканью угловатую твердость тела, уже тронутого трупным окоченением, - Оставьте меня в покое! Убирайтесь к своей хозяйке!
Он несколько секунд тряс тело, пока не понял, что оно мертво. Абсолютно мертво. Ни крупицы жизни. Просто мертвые ткани, пока еще хранящие сходство с когда-то жившим человеком. Глаза остались открыты, но теперь окончательно потеряли прозрачность, стали серыми, как лед. Они уже ничего не видели. Рот мертвеца остался приоткрытым, но Виттерштейн понял, что из него более не донесется ни звука. То, что владело его телом, ушло, бросив тело подобно никчемной кукле.
Ушло?
Виттерштейн бросился к тоттмейстеру. Тот лежал на прежнем месте, сжавшись и подтянув к животу ноги. Без кителя с эмблемой из скрещенных костей его можно было бы принять за молодого пехотного лейтенанта. Виттерштейн прикрыл глаза и прикоснулся к нему – убедиться, что тот мертв. И вздрогнул всем телом, ощутив едва уловимое биение чужого пульса. Тоттмейстер был жив. Но тело его отсчитывало последние секунды. Давление катастрофически упало, даже не понятно, как сердце еще способно было биться.
Тоттмейстер умирал. Это было бы ясно любому, даже не лебенсмейстеру. Земляной пол под ним был черным от крови, кожа на костях натянулась и стала похожа на пересохший пергамент, глаза глубоко запали. Казалось, он уже не дышал, и только Виттерштейн своим магильерским чутьем ощущал, как в заполненные кровью легкие с трудом просачивается крошечный сквозняк. Господи, ему не прожить и минуты…
Виттерштейн стоял над умирающим тоттмейстером, ощущая, как его собственное тело бьет сильнейший озноб. Показалось ему, или одновременно с тоттмейстерским сердцем его собственное стало биться слабее?.. Глупости. Показалось, разумеется. Он-то жив. Он жив и стоит, глядя на умирающего. Он выберется отсюда и проживет еще много лет. Переживет войну и вернется к привычной работе. Станет преподавать в университете. Напишет его множество научных работ. Седина его станет красивой и благообразной, как и полагается уважаемому лебенсмейстеру. Его фотографические карточки будут висеть на досках многих университетов. Его имя будут произносить с благоговением. Иначе и быть не может. Ведь он жив. И он будет жить.
Но если… «Если» ударило Виттерштейна поддых, как разделочный секционный нож в тяжелой руке хирурга. Если тоттмейстер не лгал перед смертью? Если он, Виттерштейн, и в самом деле живой мертвец? Немыслимо, глупо, невозможно – но маленькое подлое «если» зудит во внутренностях осколком снаряда, мешает думать, заставляет мысли сбиваться друг с другом и бестолково мельтешить.
Как не хватает свежего воздуха, задохнуться можно. Или он уже задохнулся?.. Может, воздух и в самом деле больше ему не нужен? Как определить, если нельзя верить самому себе? Как разобраться, что истинно, если чувства вступают в бой с рассудком? Чертов тоттмейстер заразил его самым тяжелым из передающихся между людьми недугом – сомнениями. Сомнения крошечными паразитами рыщут внутри, уничтожая все то, что создал по крохам кропотливый разум. Потому что на каждую мысль, здравую, логичную, обоснованную, всегда найдется свое маленькое зазубренное «а если?»
«Я уверен, что я жив, - подумал Виттерштейн, впившись в выступающий кусок камня, чтобы не упасть от истощения сил. Странно, голова гудит от напряжения, а ноги так слабы, что едва выдерживают вес тела, - Это подсказывает мой опыт лебенсмейстера, мое чутье. Но могу ли я верить ему, если судья не способен вынести справедливое решение, ведь мой судья – это жажда жизни, которая сильнее всего на свете, чей голос способен заглушить все прочие?.. Что, если я и в самом деле обманываю себя, лишь бы не ощутить то страшное, что мне уготовано?.. Как солдат, который кричит хирургу «Я целый, целый, все в порядке!» - а сам придерживает внутренности, чтобы не высыпались из живота?..»
Как жаль, что он истратил последний патрон! Сейчас бы размозжить голову проклятому тоттмейстеру, чтобы не мучить себя этой страшной пыткой. Виттерштейн едва не взвыл. Он словно окунулся в черный непроглядный омут, стылая жижа накрыла его с головой, забила рот, глаза, нос… Паника – вот как это называется, господин лебенсмейстер, банальная человеческая паника. Для принятия единственно-верного решения остаются считанные мгновенья. А ты дрожишь, как студент перед первым вскрытием…
Виттерштейн закрыл глаза. Дал им три секунды отдыха. Не больше и не меньше, ровно три. А когда открыл их, выбора «работать или не работать» уже не было. Потому что он уже работал. Начал работать еще прежде, чем сам это понял.
Первым делом – поднять тоттмейстера обратно на стол. Стол рухнул, но, как ни странно, цел, лишь немного погнут. А тоттмейстер оказался тощим и удивительно легким. От удара о полированную сталь он даже не вздрогнул, под веками не шевельнулись глазные яблоки.
- Ублюдок! Мерзавец! - Виттерштейн простер над его грудью руки и заставил их не дрожать, - Вытащу тебя, чтоб тебе вечность гореть в аду… Вытащу! Выродок проклятый, смертоед, стервятник…
«Не вытащу, - подумал он, мрачнея, как только невидимые продолжения его рук погрузились в грудь магильера, легко миновав мягкие ткани, - Не в этот раз…»
Тоттмейстер умирал. И это было не фигурой речи, смерть, его хозяйка, уже вторглась в тело, и терзала его подобно голодной гиене. Тело трепетало в агонии, пальцы бессмысленно барабанили по операционному столу, и Виттерштейн пожалел, что нет уже рядом молчаливого и исполнительного Гринберга…
Сперва сердце. Работающее из последних сил, оно могло остановиться в любой момент. Виттерштейн осторожно коснулся его, как касаются горячего, только что вытащенного из духовки, пирога. Надо немного прижать его, но не сдавливать, просто помассировать ритмично, задать ему темп, держа бережно и легко. Кажется, пошло… Да, вот так. Оно еще слабо, как испускающий дух воздушный шарик, но протянет пару минут, если господин лебенсмейстер окажется достаточно умел. А ведь он уже не молод, да и силы на пределе. Вот-вот сам потеряет сознание, рухнет прямиком на своего последнего пациента…
Виттерштейн одним неуловимым движением проник в кости тоттмейстера, гигантский подземный трубопровод, полный мягкого костного мозга. Надо усилить процесс кроветворения любой ценой. Это потребует огромного, может быть даже, критического напряжения. Но если этого не сделать, все остальное бесполезно.
Виттерштейн погрузился в работу. Он работал как одержимый, работал, как никогда прежде. На его лбу выступил пот, сперва раскаленный, потом ледяной, но смахнуть его было некому. Селезенка, вилочковая железа, надпочечники… Ему казалось, что он работает посреди пылающих руин сложнейшей фабрики, которая рассыпается быстрее, чем ему удается что-то сделать. Печень… Пуля все еще сидела в ней твердой металлической занозой – как личинка насекомого-паразита, отложенная в теплую плоть.
Виттерштейн прикоснулся к ней, ощутив под языком кислый металлический привкус, словно долго держал эту самую пулю во рту, и потащил наружу. Свинцовая лепешка с острыми краями сопротивлялась, неохотно отступая по проделанному ею же каналу, и двигалась так тяжело, словно была остатком огромного гаубичного снаряда.
Никогда прежде Виттерштейну не приходилось так работать. Мыслей в голове не осталось вовсе, они все растворились, сделались не нужны, потому что тело, точно одержимое, работало само, совершая десятки сложнейших действий в секунду. Надпочечники… Опять падает давление!