Зато Ленни сразу же затюкала меня собственными друзьями, объявив моих недорослями и тюфяками. А вот её компания – о, это были лучшие люди Сиреченска, если не всея Руси.
– Ты должен понравиться, – информировала она меня о моих планах, когда мы ели в компании ее странных подруг.
Ленни была старше, хорошо помнила еще Советский Союз, и поэтому ее друзья всегда жрали, встречаясь. Они не могли общаться, не жря. Или не жрая, как правильно…
Я сидел и думал – а чем мне, собственно говоря, нравиться этим переросткам женского пола? Пол, в данном случае, это не то, по чему ходят ногами. Это то, что есть ты сам – половинка от полного человека. Подружки Ленни были не «пол», они все были замужние, одна она оставалась «пол». Поэтому я должен был им понравиться. Как все невротики, слово «должен» я воспринимал как команду. Дрожа от ощущения собственной неполноценности, сидел и вычислял – чего бы мне учудить такого, чтобы сразу резко начать нравиться этим престарелым крысам, лучшим людям этого города. Поскольку не вычислялось, я тупо жрал, запивал красным вином, и почему-то начинал им всем нравиться.
Я тогда еще не знал, что начиная с какого-то места в жизни, женщин устраивало то, что имеется. А если оно еще и моложе, то дама вообще царица. Отхватила парнишечку… Ей по сроку службы разве что биоференд полагается, а она на малолеток глаз кладет. Простите, что говорю о том, о чем не положено. Я имею в виду биофрендов, о поимке которых регулярно отчитывается «Сиреченская правда». Последний случай особенно забавен: это когда деревенские умельцы отловили кибера аквароба, который растет на воде, как механозародыш Стругацких непонятно на чем. Отловили, перепрошили башку и сделали из него биофренда. А городские извращенцы перекупили – мало им безработных селянок. Ну, биофренды и убёгли, скрывались на кладбище, пока полиция не постаралась.
С Ленни я иногда чувствовал себя биофрендом, особенно после душа. Сразу вспоминал, что лучшие биофренды получаются их акваробов, экспериментальных киберов из Сколково, работающих на воде. Тупых, безмозглых, зато послушных, старательных и тяговитых.
Чувствуете, как я гадок и неблагодарен? Было ему с женщиной хорошо, а как перестал с ней быть, так сразу дерьмо, а не воспоминания. Увы, с Ленни было не «хорошо», с ней было «правильно». Это я потом понял, когда отозлился на себя прошлого. Когда прочитал море книжек, в которых мне написали умные авторы, что всему произошедшему в жизни надо быть благодарным. По их совету я и пытаюсь сейчас изображать благодарность во плоти.
Наверное, Ленни была необходимым этапом, без которого никак. Никак для меня того, коим я был.
Вы скажете, это была зависимость? Поначитались психологов, отвечу я вам. Это не была зависимость. Это был бутерброд – страх вместе с жалостью. Два смачных кусмана страха, проложенные липким слоем жалости. Едва ли не с самого начала нашей с Ленни пьесы я начал погуливать, и временами бывал даже бисексуалом. Если именно так называется парень, у которого две девушки одновременно. «Би» – это «два» по-латыни. Причем ни одна из них не Ленни, обе совершенно посторонние девушки. Тогда я тоже вспомнил про бутерброд, где посередке я, а по краями би. Обе брюнетки.
Шутка. Я знаю, кто такие настоящие би.
Будем считать, что это было про пирожок. Не правда ли, весьма скромно?
Итак, что мы возьмем, пардон, не возьмем от Ленни в женщину на которую будем камлать? И, как в фильме то ли «Секрет», то ли «Формула любви», фантазировать, кого мы материализуем как Дульсинею… Пелагею… Пантагрюэю… Господи как же… Прасковью Тулупову, короче.
Сейчас, когда Ленни испарилась из моей жизни, я приглашу в дом батюшку, освятить то, что осталось в доме непорочного – стены, унитаз и кота.
Стены и унитаз, уточняю. Кота у меня нет. А батюшку я не приглашу. Не уверен, что он грамотно умеет работать с энергиями.
Кстати, я не ответил еще на главный вопрос, касающийся любимой режиссерши Гитлера Лени Рифеншталь, в честь которой появилось прозвище «Ленни». Почему «Ленни»? Потому что с ней я чувствовал себя большим и нехорошим, как Гитлер.
Итак, у меня больше не будет женщины, с которой я буду Гитлером. Было в маме такое качество, не было… какая разница.
Дяди
Багиру увезли. Я постоял с протянутой в сторону отъезжавшей «скорой» рукой. Не махалось. Не вышло трогательного прощания, и я почувствовал, что снова проваливаюсь в тупое чувство вины. Сейчас бы его принять да отпустить, как советуют грамотные психологи… да не принималось, и не отпускалось. Тоскливо как-то стало всему мне – и руке, еще протянутой вдаль, и носу, и глазам, потерявшим «скорую» за поворотом.
– Ты из себя плачущую царевну не строй, брат, – посочувствовал полицейский.
Я опустил руку и обернулся. Рядом со мной стоял милиционер. Я так всегда делаю, когда мне кто-то надоедает – разжалую в одночасье. Минуту назад он был полисменом, истинным арийцем – и вот уже обычный советский милиционер. С небольшим, правда, животом, зато с маленькой зарплатой. И совсем не атлет.
– Я же вижу, что тебе неохота с ней кататься, – сказал милиционер, – Вот и сказал, что ты мне нужен. Если честно, мне не о чем тебя спросить. Тут, похоже, или бомжиха, или бабские разборки. Впрочем… это одно и то же. Ходят слухи, что здесь одна бомжиха пошаливает, из зависти. Выцарапывает зенки симпатичным блондинкам по пьяне.
– Багира брюнетка, – сказал я полицейскому, – И она не пьет.
Надо же, как человека бросает. Только что был милиционером – и уже снова полицейский. А Багира не то, чтобы не пьет. Мы с ней познакомились, когда она блевала возле дискотеки. Насчет же брюнетки полная правда. Багира не крашеная, она натуральная. Она вообще очень натуральная, простая, как моя мама.
– Я заметил, что брюнетка, – насмешливо сказал полицейский, – Жалко девку. Симпатичная, негрустная… Обязательно докопаюсь, кто ее так. Она тут наговорила чего-то, но уж очень невразумительно. Так что пока не ясно, кто ее.
– И за что, – добавил я.
– Ха, – сказал полицейский, – Ты, видать, женщин совсем не знаешь, брат. Им все равно за что. За то, что у нее самой не так, вот за что.
Сказать ему, что это одна несвежая дура Багиру за меня уронила? А вдруг я ошибаюсь?
– Можем подкинуть, – сказал полицейский, – Мы в участок, на Южную. Если по пути, то смотри. А кстати! Поехали-ка с нами, расскажешь что-нибудь. Ты, конечно, как свидетель не покатишь, поздно подошел, но что-то же ты рассказать можешь, верно?
Если бы я не поздно подошел, уж свидетелем не был бы точно. Я бы поучаствовал. Разнимал бы, наверное. Или оттаскивал бы Ленни от молодой и красивой соперницы, как она думала. Если Ленни думала.
А если бы подошел еще раньше, прогулялся бы с Багирой, потрепался о вечном. Интересно, что она делала так рано в парке? Живет она вроде в другом районе, с родителями. Если не переехала. А если переехала, то к кому-то. И что, этот кто-то отправил ее погулять ни свет, ни заря?
– Ты едешь? – спросил меня полицейский.
– Еду, – сказал я.
Мне подумалось, что если поеду, то буду перед Багирой не так виноват за то, что сам не вышел из дома пораньше. Была бы девчонка сейчас целой… или я тоже валялся бы на дорожке с разбитой мордой.
В полицейском микроавтобусе я еще не катался. Он стоял, как танк, большой и солидный. Там внутри наверняка есть маленькая тюрьма, а рядом камбуз. Тюрьма для посетителей, камбуз для полицейских. Правонарушители сидят в тюрьме, наблюдают сквозь окошко, как правообладатели кушают. И так им завидно становится, что они тут же решают больше никогда не безобразничать, раскаиваются, и дают подписку: «Я, нижеподписавшийся, раскаиваюсь в содеянном, и беру на себя обязательство никогда больше не подссыкать городские столбы. Нанесенный ущерб готов возместить в полном размере».
А про размер тебя и не спрашивают. С тебя и так по полной возьмут, не сумлевайся.
Двое других полицейских вовсе не были удивлены тем, что с ними еще человек поедет. Они привыкли подвозить. Тем более, адрес заранее известен, спрашивать не надо. Тоже плюс – рот ведь экономится, когда не раскрывается.
Распахнули они перед мной дверь – заходи, добрый человек, прокатимся. Я и зашел.
Никакой тюрьмы внутри не было, и камбуза, сиречь – кухни, тоже. Но я не разочаровался, потому что кресла из дерматина лучше, чем нары. Да и запахи кухонные мне не нравятся, если это не мои запахи, не с моей кухни. Запахов здесь тоже не было, словно все бомжи Сиреченска неожиданно записались в чистюли, как Тихон с вокзала. Тот, конечно, крендель еще тот. Тот еще тот, короче. Крендель Тихон, приятель мой. О Господи, выворот мозга…
Внутренности полицейской машины были заточены под умеренно-комфортное пребывание работников самой полиции, и под относительно-ужасное для посетителей. Это было видно по решетке, призванной отделять власть от народа. Народ грузился в свое, народное, отделение через задние двери, а власть имела возможность изучать поведение погруженных через широкие клетки решетки из сварного металла. Я подумал, что в Питере, культурной столице, подобные решетки наверняка кованные, как ограда Летнего сада. А у нас, в провинции, увы, ширпотреб.
– Что, хочешь туда? – рассмеялся мой новый товарищ, красивый полисмен, – Смотрю, ты так на решетку уставился. Это не для тебя.
Ну вот, а я только раззадорился почувствовать себя, например, диссидентом. У нас на рынке набор продается: фонарный столб, наручники и маленькая решетка. Можно у себя в квартире разыграть непослушание: привинтить к паркету столб, а ля фонарный, полазить по нему, покричать. Только надо заранее договориться с женой, чтобы стащила со столба, надела наручники – они бутафорские, пластиковые, на случай, если ключик потеряешь – и на балкон, за решетку. Соседи видят, что ты на балконе, значит, по столбу лазил, тренировался ругать Госдуму.
– Не хочу, – признался я в нелюбви к несвободе – Просто решетка понравилась… как элемент дизайна.
Полицейский скорчил понимающую рожу. Я тоже такую могу. Мне он даже еще симпатичнее от этого стал.
– Да, она у нас тюнинговая, у нас вообще все тюнинговое. Залазь. Тебе не туда, тебе сюда. Если хочешь, можешь решетку потрогать, приобщиться, так сказать, к дизайну, не только глазами.
Я залез внутрь машины, из вежливости тронул пальцем решетку, приобщаясь к дизайну. Дизайн был с утра холоден, неуютен, и я порадовался, что имею возможность грузиться в эту машину именно через полицейскую дверь.
Полицейские которые двое попроще, уселись впереди, предоставив нам, арийцам, широкий ряд кресел сзади. Мой провожатый затворил дверь и аккуратно приземлился, оставив между нами пустое кресло. Это было вежливо, я мысленно его поблагодарил. В таком месте каждый маленький элемент свободы ощущается как особый подарок.
– Трогай, Витя, – сказал мой друг, и обратился ко мне, – Он тоже Витя. А я Артур.
И протянул ко мне руку для пожатия. Я подал. Рука его была больше моей, крепкая, но не как у дураков. Военные, полицейские, пожарные, и прочий брутальный пипл, очень любят сжать твою руку, бравируя мышечной массой, чтобы косточки хрустнули. При этом они смотрят тебе в глаза, наслаждаясь моментом боли. А в глазах бегущая строка: «Вот я-то мужик, а ты кто?»
– Спасибо, Артур, – сказал я, – А я Виктор, ты уже знаешь.
– Знаю, – сказал Артур, – А за что спасибо?
– За то, что руку не сломал, – сказал я.
Милиционеры впереди заржали. Не сомневаюсь, они прислушивались к нашей интеллектуальной болтовне, чтобы скрасить, так сказать, суровые будни нелегкой своей службы.
– Молодец! – громко сказал водитель, – Артур, твоя компашка, да?
– Ты у него спроси, Артур, он может тоже на рояле играет, – посоветовал другой, обернувшись.
Глаза у него были веселые, и я понял, что шутка моя удалась. Она была, так сказать, в русле их профессионального понимания. Это было хорошее начало, и я порадовался за себя. Теперь, если окажется, что это я виноват в том, что Ленни спихнула с трассы Багиру, мне дадут меньше срок, и в камере не обидят.
Артур махнул на него рукой – сгинь. Тот отвернулся, продолжая смеяться. Это было красиво – вроде и сгинул, но достоинство сохранил. Ах, какие замечательные люди, ну надо же. Теперь понятно, почему диссиденты так любят кидать в ОМОН мелкие камешки и босоножки. Им просто хочется стать поближе к лучшей части нашей полиции. Ненадолго, на пару ночей в каталажке.
«Скорая» выезжала из парка направо, а мы махнули налево. Мы ведь не жертвы, мы наоборот, сами кого хошь. Сделав нам ручкой, красавцы городские дубы остались за оградой, мы же покатили в сторону моста. Отделение на Южной я знал, как ни странно. Не потому, что были причины, а просто память хорошая. У меня много чего в голове исключительно из-за качественной, подходящей по размеру, памяти. Она у меня не выпячивается, не торчит из ушей, но карту местности хранит, как медяшки в кубышке. Так что, я мог не отвлекаться на вид из окна, уделив внимание сидящему возле меня человеку. Что-то мне подсказывало, что неспроста он возник в моей жизни, да еще и в такой переломный момент. Перелом – не всегда плохо, не так ли? Это не я пытался ткнуть ножиком в нелюбимую суженую, не я двинул в затылок бывшую подружку, и не я буду тем человеком, что станет препятствовать следствию. Надо же поймать… Ленни, наверное.
Жалко Багиру.
– Хорошая девчонка, – сказал Артур.
– Хорошая, – согласился я, – Ты что, мысли читаешь?
– Редко, – признался Артур, – Просто понятно, о чем все сейчас думают.
– Я о завтраке думаю, – признался полицейский, сидевший на месте штурмана.
Артур, оказавшийся к нему вполоборота, хмыкнул.
– Кто бы сомневался, – сказал Артур, и повернулся ко мне, – Это у него защитная реакция на происходящее.
– Понимаю, – сказал я, – Стресс заедает.
– Ага! – обрадовался штурман, – Заедаю! Именно! Так что, Артур, с тебя гамбургер!
Что у них за игра такая, по которой Артур должен гамбургер, узнать мне не удалось. Артур отмахнулся от претензий, запросто их проигнорировав. Это вообще было не совсем уместно, думать о жратве, когда мы, сидящие сзади, благородно печалились о бедной Багире. А я, вдобавок, печалился еще и о своей черствости, и о дуре Ленни. Ведь это не совсем невероятно, что Ленни стукнула Багиру. Она может. После того, как меня едва не того, она всё может.
Она вообще дура. Я ей, кстати, на это давно намекал. Да и она мне давала не раз понять, что это из-за меня солнце вечером заходит, лишь мне не светить. Помню, однажды…
– Давно с ней знаком? – профессионально вмешался с мои размышления Артур, и я вспомнил, что он, все-таки, на работе. Пришлось отвечать.
– Год… нет, два, – сказал я, и добавил, чтоб не спрашивал, – Были какое-то время вместе. Потом разбежались.
– Не жалеешь? – спросил Артур.
Это был слишком прямой вопрос для столь шапочного, пардон – фуражечного, знакомства. Это как залезть в мои чувства с ногами… да не «как», а точно с ногами. Я замешкался, и Артур, экая же тонкая душевная организация у наших ментов, сдал назад.
– Извини, – сказал он, – Георгиевич говорит, все хорошо будет. Там не слишком серьезно, но неприятно. Слушай, чего я вокруг да около… Ты мне сразу скажи, что там могло быть? Уж очень нам всем охота прихлопнуть ту сущность, что девчонку толкнула.
Сказал, и смотрит на меня, будто проверяет: я правильный ответ знаю, а вот ты не соврешь ли?
– Сразу и не скажу, – вырулил я, – На первый взгляд, Багиру вообще не за что трогать…
А на второй? Второй взгляд – это не взгляд, это уже домыслы, основанные на личном отношении к произошедшему. А оно у меня предвзятое, плюс фантазии насчет Ленни.
– Кстати, а почему «Багира»? Потому-что темненькая? – спросил Артур, – Как ты думаешь, надо ее семье сейчас сообщить, или пусть сама их наберет из больницы?
Я понял, это у него манера такая: задать сразу несколько вопросов, и наблюдать, как выкручиваешься. С какого начинаешь, какой пропускаешь. Эх, менты, менты… Не можете вы просто.
Очевидно, мне полагалось проявить инициативу, и самому позвонить. Это у Артура было на лбу написано.