— Мадемуазель Муромцева! — Стрешнев пытается приподняться, но получается это у него плохо.
— Лежите, Андрей Станиславович, — мягко увещевает его доктор, — не стоит тратить силы на лишние движения.
— Да-да, вы правы, — покорно соглашается тот. — Благодарю вас за то, что вы пришли, мадемуазель. Боюсь, вчера я был слишком груб с вами. Но после вашего ухода я много думал… Сейчас я готов рассказать правду, если вы пообещаете мне…
Ему трудно говорить, и он часто останавливается, чтобы сделать глубокий вдох.
— Да, говорите! — я готова пообещать ему что угодно — только бы он сделал признание.
— Поклянитесь, что не откажете в помощи Анечке, когда я…, — он не решается произнести эту фразу до конца, но мы понимаем, что он имеет в виду. — Я не хочу, чтобы она попала в приют.
Я обещаю. Тем более, что это вполне согласуется с моими собственными намерениями. Я слишком хорошо знаю, что такое приют.
— Я сделаю всё, что смогу, Андрей Станиславович. Я поговорю с ее светлостью и не сомневаюсь, что она поможет вашей сестре. Но вы и сами не должны впадать в уныние. Возможно, княгиня найдет способ помочь и вам.
— Ах, оставьте! — отмахивается он. — Сейчас не время говорить об этом. Я намерен рассказать всю правду о той дуэли. Я понимаю, что это сделает подсудимым меня самого, но намерен идти до конца. Мне следовало сделать это раньше, но я боялся. Боялся за себя, за Анечку. Я открылся только отцу Георгию, а он вчера убедил меня хоть раз в жизни поступить благородно.
Несмотря на то, что я не видела от этого человека ничего хорошего, мне его жаль.
26. Правда
— Мой поверенный — господин Назаров — запишет мой рассказ, а вы, мадемуазель Муромцева, с доктором выступите в качестве свидетелей того, что я сделал это заявление, пребывая в здравом уме и твердой памяти.
Он просит Антипа принести ему воды и, выпив полстакана, приступает к рассказу:
— Я никогда не был трусом, но признаюсь, что, когда князь Ковалевский вызвал меня на дуэль, я потерял покой. Я слишком хорошо знал, какой он хороший стрелок. Да, я мог отказаться от дуэли, даже под предлогом того, что они запрещены, но это значило бы покрыть себя позором. Никто из друзей после такого не подал бы мне руки. Поэтому я принял вызов, но решил подумать о некоторых мерах предосторожности. Один мой приятель рассказал, что в подобной ситуации обращался к некоему умелому человеку, оказывающему мелкие магические услуги по приемлемой цене. Я посчитал, что это — отличный вариант. Только не подумайте, мадемуазель, что я хотел навредить его светлости. Ничуть! Задумка была в том, чтобы наложить на револьверы такое заклятье, которое помешало бы князю поразить цель. Я всего лишь хотел, чтобы, когда Ковалевский будет в меня стрелять, он промахнулся. Сам же я собирался стрелять поверх его головы.
Надеюсь, он говорит правду. Это хотя бы немного обеляет его.
— Я до сих пор не понимаю, почему всё пошло не так. Наверно, этот маг-шарлатан напутал что-то, когда произносил заклинание. Или у князя слишком сильная магическая защита, которая обернула всё против меня. Но я не снимаю вины с себя. Именно моя слабость послужила этому причиной. Теперь вы знаете всё. Конечно, я должен был бы сказать правду сразу же, как только пришел в себя после дуэли. Но я струсил. Я понимал, что и за участие в дуэли, и за противоправное использование магии мне грозит серьезное наказание. К тому же, я был уверен, что Ковалевский этого наказания избежит — у них было достаточно денег, чтобы откупиться. Когда же приговор был оглашен, я испугался еще больше. Уже не столько за себя, сколько за сестру. Она еще совсем кроха, и я не хотел, чтобы она осталась одна.
Конечно, забота о сестре не снимает с него остальные проступки, но если он способен думать не только о себе, значит, он не совсем дурной человек.
— Не беспокойтесь, Андрей Станиславович, — пытается подбодрить его поверенный, — ежели обвинение теперь будет выдвинуто против вас, то приговор не будет столь суров. Вы, в отличие от князя Ковалевского, не маг. Его обвинили в том, что он использовал магию во вред другому человеку, вас же обвинят лишь в том, что вы воспользовались незаконными услугами не вполне честного человека. Да — и еще в том, что оговорили князя. Но, возможно, из жалости к вашей сестрице его светлость не станет выдвигать хотя бы этот иск.
Тут он смотрит в мою сторону, и я торопливо добавляю:
— Уверена, что если с князя снимут сейчас все обвинения, то он не станет держать зла и отыгрываться на вас, господин Стрешнев. Тем более, что вы и так уже наказаны.
Когда мы выходим в прихожую, оставляя хозяина с доктором, господин Назаров говорит:
— Не извольте беспокоиться, мадемуазель, я немедля отвезу это заявление куда следует. А учитывая положение Ковалевских в обществе, можете не сомневаться, что дело тут же будет возвращено на доследование. Надеюсь, уже в самое ближайшее время вы услышите хорошие новости.
— Княгиню поставят об этом в известность? — уточняю я.
— Всенепременно, — заверяет он.
Я иду пешком до самого пансиона. Я впервые за много дней обращаю внимание на цветы на газонах и поющих на деревьях птиц.
Не знаю, скоро ли будет освобожден Сергей Николаевич, но уже то, что в его деле появилось столь веское новое доказательство, полностью снимающее с него вину, кажется мне почти чудом.
Я остаюсь в городе еще на несколько дней — сначала для того, чтобы отметить Алин день рождения (я трачу на подарки и угощения всё, что осталось от моего заработка), а потом — чтобы дождаться Цветковых, которые решили неожиданно приехать в свой городской особняк на пару недель.
— Представляете, Шурочка, — с порога, наскоро меня обняв, сообщает Елизавета Денисовна, — дело князя Ковалевского будет пересмотрено. Обнаружились какие-то новые подробности, которые всё совершенно меняют. Хотя мы с графом и прежде ничуть не сомневались в невиновности его светлости. Но подумайте только, какая это радость для княгини! Могли ли мы не приехать сюда, чтобы ее поддержать? Вы поедете во дворец Ковалевских с нами, Шурочка, как только Сергея Николаевича выпустят из тюрьмы.
Хорошо, в парадном полумрак, и графиня не видит, в какое волнение приводят меня ее слова.
27. Встреча
Я каждый день жду новостей о Ковалевском. Цветковы тоже заметно переживают. Елизавета Денисовна каждый день отправляет слугу в княжеский дом, но тот всякий раз возвращается с один и тем же ответом — его светлость еще в заключении, ее светлость никого не принимает.
— Я вполне могу понять Евдокию Павловну, ей сейчас не до визитеров. Но я надеюсь, что скоро мы сможем поприветствовать дома и самого князя. Ах, Шурочка, уверена, он вам понравится. Весьма авантажный молодой человек. Такой благородный, изысканный. Может быть, когда-нибудь вас, Шурочка, полюбит кто-то, на него похожий. Конечно, я говорю не о человеке с подобным титулом. Увы, но нам следует быть скромными в своих ожиданиях.
Я знаю, что она вовсе не хочет меня обидеть — всего лишь предупреждает. Но мне отчего-то становится грустно.
Сама я не ездила к Ковалевским ни разу. Но и княгиня не сделала попыток отыскать меня у Цветковых. Я понимаю — у нее сейчас более важные дела.
Но когда в газете появляется статья о полном снятии обвинений с князя, а Ковалевские по-прежнему не подают вестей, я начинаю чувствовать тревогу. Быть может, Сергей до сих пор думает, что я собираюсь замуж за другого человека. Могла же княгиня не захотеть признаться ему в своем обмане. От этой мысли мне становится дурно.
А может быть, после всех треволнений он просто меня разлюбил? Понял, что поторопился с обещаниями, и решил взять паузу.
Я плохо сплю по ночам. И всерьез задумываюсь о том, чтобы начать искать другую работу. Быть гувернанткой у Цветковых — значит, встречаться с Ковалевскими. А если чувства Сергея ко мне остыли, это будет очень тяжело.
Но однажды утром Елизавета Денисовна встречает меня новостью:
— Ах, Шурочка, завтра вечером мы едем в гости к Ковалевским! Они устраивают прием, и там соберётся блестящее общество.
Я пробую отказаться, но она и слушать не хочет:
— Вот еще глупости! Алешенька прекрасно обойдется один вечер без вас. Давайте подумаем, какое платье вам надеть. С Евдокией Павловной вы уже знакомы, вы знаете, что она непритязательна, так что не стоит волноваться. А князь, возможно, вовсе не посмотрит в вашу сторону. Вы же понимаете — после столь долгого отсутствия ему захочется пообщаться с людьми своего круга. И ему будут представлять девиц, которых прочат ему в жены. Так что вы можете чувствовать себя там совершенно свободно. И там прекрасная библиотека, а я знаю, что вы любите читать.
Я слушаю это с грустной улыбкой. Быть может, в этом она как раз окажется права, и Ковалевский едва взглянет в мою сторону. Я только знаю, что если так и случится, то больше я уже никогда не смогу полюбить.
Эта ночь не становится исключением — я долго кручусь на кровати, читаю скучнейший роман, но даже он не навевает на меня сон. Потом я лежу с закрытыми глазами и считаю овечек. И всё равно не сплю.
Отчаявшись хоть немного подремать, я решаю отправиться на кухню, чтобы выпить молока. Я открываю глаза и испуганно вскрикиваю — от столика, стоящего у окна, по всей комнате разливается какой-то диковинный свет — как будто бы северное сияние морозной ночью.
Я вскакиваю с постели, пытаясь сообразить, что это может быть. А когда понимаю, чувствую дрожь в коленках. На столике лежит зеркальце — то самое, что подарил мне Сергей.
Я надеваю пеньюар, а на плечи набрасываю еще и шаль и осторожно приближаюсь к окну. Не будет ли неприличным взять в руки зеркальце прямо в спальне? Но уже через секунду я решаю забыть о приличиях.
Я вижу в зеркале лицо Сергея — похудевшее, посеревшее, но такое родное. Как странно — я видела его только один раз, а запомнила каждую деталь. И темные глаза, и тонкий нос с горбинкой, и чуть выдающийся вперед подбородок.
— Доброй ночи, Сашенька!
Я откликаюсь чуть слышно:
— Доброй ночи!
Я не решаюсь назвать его по имени. Но я смотрю на него и не могу наглядеться.
— Я скучал по тебе, Саша!
Он впервые называет меня на «ты», и от этого мне становится будто теплее.
И снова я не осмеливаюсь признаться ему в том же самом. Но он не обижается — он понимает мое смущение.
— Сладких снов тебе, моя хорошая! А остальное я скажу тебе завтра при личной встрече.
Он касается поверхности зеркала рукой. Я делаю то же самое. Мне кажется, я чувствую дрожь его пальцев.
А потом я возвращаюсь в кровать и, как ни странно, крепко сплю до утра.
Вечером мы отправляемся к Ковалевским. Всю дорогу графиня рассказывает мне о том, как проходят подобные приемы, какие гости собираются, и как там следует себя вести молодой девушке.
— Полно, Лизонька, — вмешивается ее супруг, — ты совсем запугала Шуру.
Но вот карета подъезжает к княжескому дворцу. Мы выходим, поднимаемся по лестнице и дожидаемся, пока нас объявит дворецкий.
Дом уже полон гостей, и чтобы поприветствовать хозяев, нам приходится пройти сквозь довольно шумную толпу. Я одета гораздо скромнее большинства присутствующих здесь дам, но сейчас это меня ничуть не смущает. Я вижу восхищенный взгляд Сергея, и сердце мое трепещет от радости.
Княгиня обнимается с Елизаветой Денисовной, а потом громко обращается к собравшимся:
— Дамы и господа, прошу минутку внимания!
Гости тут же замолкают и обращаются в слух.
— Я хотела бы представить вам девушку, которая скоро станет членом нашей семьи. Александра Муромцева, невеста моего сына — прошу любить и жаловать.
Сергей встает рядом со мной, берет мою руку в свои.
Толпа сначала оглущенно молчит, а потом рассыпается в поздравлениях. А я замечаю, как вытягивается от удивления лицо графини Цветковой.
Эпилог
К алтарю меня ведет барон Зиберт. Я вижу слёзы в темных глазах Германа Францевича и готова расплакаться сама. Мне жаль, что здесь нет моих настоящих родителей, но я думаю о том, что они, быть может, всё-таки видят меня в этот важный момент.
Сергей принимает мою руку из рук барона, и от его нежной улыбки мне сразу становится легко и спокойно. И так — рука в руке — мы пребываем всё таинство. Отец Георгий обращается к нам с торжественной речью, наказывает нам любить и уважать друг друга.
Я слышу чей-то всхлип за своей спиной. Кажется, Даши Хитрук. Но когда мы разворачиваемся и начинаем принимать поздравления, я вижу, что плачет не только она. От слёз радости блестят глаза у многих.
Аля стоит в сторонке, не решаясь протиснуться сквозь плотную толпу, и я сама подхожу к ней. Она впервые надела светлое, так непохожее на приютскую одежду, платье, и оно ей очень идет. Я едва сумела уговорить ее повесить на шею нитку жемчуга, и сейчас она чувствует себя в ней неловко.
Я не теряю надежды уговорить ее переехать к нам, в имение Ковалевских. Мне было бы так радостно, будь она со мной. Но пока она стойко сопротивляется моим уговорам. Говорит, что не привыкла есть свой хлеб даром. Но я рада уже хотя бы тому, что она с завтрашнего дня станет гувернанткой маленького Алеши Цветкова — так мы можем часто приезжать друг к другу в гости. А потом, как знать, уже будем гулять на ее свадьбе. Оправившись от болезни, она так расцвела, что я замечаю, с каким восторгом смотрят на нее молодые люди.
Совсем по-другому без привычной форменной одежды выглядит и Тамара Рудакова. Сейчас на ней красивое, но строгое синее платье. Она полагает, что именно так даже в столь торжественный момент должна выглядеть служащая магической библиотеки Ковалевских. Да-да, именно там она работает уже целый месяц!
А шлейф моего платья на церемонии с удовольствием и милой серьезностью носит Анечка Стрешнева — в своем пышном тюлевом платьице она похожа на принцессу. Ее брат потихоньку приходит в себя, но еще слишком слаб, чтобы появляться на людях. Да и я сомневаюсь, что он захотел бы присутствовать на нашей с Сергеем свадьбе.
Мы с мужем (ах, какой восторг думать о нём именно в этом качестве!) подходим к Евдокии Павловне, и она сердечно обнимает нас.
— Будьте счастливы, дети мои!
А мы смотрим друг на друга и улыбаемся. И он, я уверена, тоже в этот момент вспоминает наш первый бал. И первый танец. И зеркала, что сейчас лежат в комнате, которая станет нашей спальней.
Но я знаю, что даже без магических зеркал мы с Сергеем всегда чувствуем друг друга. Ведь когда люди искренне любят, то они — вместе, даже если между ними большие расстояния. Разве не так?
Конец