Бульмишев, обладавший свойствами всезнайки, развеял заблуждение шефа мгновенно:
– При допросе с пристрастием у Сиклентьева в Участке, куда его притащили вслед за заявлением, этот субчик Смелков плакал. Путано говорил, что «любит Дудочку, как жизнь», что «пальцем ее никогда не трогал». Как будто это так важно! Да трогай ты ее хоть чем. В тишине. Дома. Не ходи по Участкам.
– Ну?
– Сиклентьев ему резонно указал: «А почему же ты любил «Дудочку», а не жену?», а тот давай кривить губы и хлюпать: «Жена и есть Дудочка». Видите? Кличка!
– Да ну! А ты откуда все это знаешь?
– А я там был.
Практикант важно сел на стол, и следователь тут же папкой наотмашь врезал ему по седалищу. Тот вскочил:
– Я дело принимать ездил!
– Принимать?
– Ну, забирать. Подозрительный этот Смелков.
– Чем?
– Отвечая на вопросы, часто держал себя за нос. Подергивался, изображал стенания и крики.
– Ну и что? Жена пропала, не ботинок.
– Да врет он все! Сейчас его отправили в Шестую психоневрологическую клинику для прохождения психиатрической экспертизы и выяснения причин странного поведения. Вот и посмотрим!
Пяткин осмыслил сказанное. Прикинул, во что может вылиться психиатрическая клиника для следствия и спросил:
– А Смелкову эту куда унесло?
– Никаких признаков тела Смелковой в квартире не обнаружено. Выходящей из дома ее никто не видел. Под распахнутым окном, с треснувшим в уголке стеклом…
– Треснувшим?
– Я произвел осмотр.
– Так. Ну, ну…
– Под окном никаких следов тела отличавшейся повышенным темпераментом Виолы не обнаружено.
– Повышенным?
– Я опросил соседей.
– Так. Ну, ну…
– Как будто ее вороны унесли.
– Окно распахнуто было?
– Да.
– Почему?
– Жарко днем.
– Тааак… – Задумался Пяткин. – А если она при своем повышенном темпераменте, с учетом вялого и унылого нрава ее плаксы-мужа, с любовником через окно сбежала?
– И суп не выключила?
– Какой суп?
– Она суп варила. «Ураган Вкусов». Так вот, он весь выкипел. Чуть до пожара не дошло. – Почесал многозначительно ухо. – Хотя версия с любовником – крепкая. Можно, конечно, еще и мужа потрясти.
– Опять впросак. Еще один висяк.
Бульмишев переменил тему:
– А с теми тремя из Госохраны что? Так и?.. – Покрутил головой отрицательно.
– Так и. – Подтвердил Пяткин. – А как еще?
Запихал заявление Смелкова в папку, глянул на практиканта, повеселев:
– Похоже, заберут их у нас. Снимут трупы с души.
– Кто?
– Военная прокуратура.
– И правильно! Они же военные! Вот пусть и…
– Не военные, а охрана. Государственная фундаментальная охрана. ГФО.
Бульмишев посмотрел выжидательно:
– Так. И что?
– По идее должны бы ими заниматься эсэспэшники.
– Логично.
– Ну да… – Пяткин отмахнулся рукой – …нам – все равно. Главное – дело долой. А то ищи этих маньяков.
– Маньяков?
– А кто, по-твоему, ее раскромсал? Лучшие друзья Юлия – железнодорожники?
– Но маньяков же теперь нет. Главный психолог мегаполиса профессор-коррелятор Загильмегольтранс-Оглы об этом высказался вполне определенно. Нет – значит – нет.
– Один, видать, остался, – многозначительно глянул на практиканта Пяткин.
– Даааа… Дела!
– Была женщина, а что теперь вместо неё? Вязанка костей.
Бульмишев вспомнил «вязанку», то, как ее ловко, почти молниеносно затолкал в мешок литерный спецназовец и почувствовал холод и боль в затылке. Ему, молодому человеку, было неприлично болеть. И он деловито поинтересовался:
– Как будем решать с Виолой? Смелков или любовник?
– Посмотрим, каким его из дурдома привезут. Тогда и решим, – рассудил Пяткин. – Оно бы и лучше – окажись он дураком.
– Дураком – лучше! – Согласился Бульмишев.
Пяткин увлекся мыслью:
– Да еще, чтоб в темную взбесился. Дескать, убил, а куда тело дел – не помню! Или лучше – сжег. И ваши не пляшут. Пепел ветром разнесло. Мол, как выздоровею, так вспомню. А кто там выздоравливал?
– Отлично! А кости обожженные нашли бы, какие ни есть, и сдали.
Опытный Пяткин сбавил пыл:
– Не суетись.
– Ну, так как?
Следователь думал. Важна была объективность. Хотя, конечно, версия с мужем соблазнительна.
– С любовником возни больше, – поддавался он давлению очевидных выгод. – Ищи их непосед. Подвижных извращенцев. Муж всегда под рукой. Тем более с надеждой на помешательство.
– И? Вяжем?..
– Нуууу… посмотрим! Лето еще!
Зазвонил телефон.
Следователь поднял трубку:
– Пяткин! Так… – Прикрыл трубку рукой и практиканту: – Сиклентьев! – Скосил глаз на трубку, как раз, мол, по этому делу. – Так… Что? Приезжать что ли? Вот тебе раз! Ну, жди!
Бульмишеву, опуская трубку:
– Собирайся!
…
Квартира Смелковых общей планировки находилась под самой крышей.
На кухне, точно пережженной электрической розеткой, воняло сгоревшим супом «Ураган Вкусов». Он никак не выветривался.
У стола сидели ученый Перестатиков и старший следователь Пяткин. Практикант Бульмишев перемещался, осматриваясь и заглядывая повсюду.
Пяткин повел дело строго:
– Где это было? – И ткнул карандашом в листок бумаги, на котором лежал пучок черных курчавых волос. Отточенным грифелем попытался подцепить несколько волосков.
Перестатиков, бледный человек средних лет, подался приподнятым правым плечом и ухом вперед, острый подбородок, отставив в сторону – как бы в желании лучше слышать. Был он кучеряв и черноволос.
Следователь, не упустив этого обстоятельства, строго посмотрел на его волосы.
Ученый, чуть заикаясь, отрёкся:
– Н-не мои! Н-не мои. Эт-ти, – кивнул на бумажку, – я нашел в водостоке. Прямо в желобе, на крыше. Они лежали прилипнув. Со следами крови на корнях.
Следователь наклонился над бумажкой и произнес веско:
– Крови? Вижу. А вы зачем полезли на крышу?
– В поисках сбежавшей крысы Инги. Опытный образец «ИНГ-4», – разведя руки в стороны, с улыбкой требующей снисхождения сообщил Перестатиков. – Я работаю в лаборатории и вот… взял на дом. Хотел дополнительно изучить алгоритмы поведения в условиях экситонального возбуждения отдельных участков головного мозга.
– Домашние опыты? Разве это разрешено?
– Запрещено! – Воскликнул неожиданно из-за спины Бульмишев. – И наказуемо.
Ученый съежился и замолчал.
Пяткин испытал заметное раздражение, вызванное жертвенным поведением ученого:
– У крысы весь мозг – о еде и размножении, – сказал он, не допуская сомнений. – Чего ее изучать?
Перестатиков все же усомнился:
– Дело в том, что крысы перестали размножаться.
– Не хотят?
– Не то чтоб не хотят, желанье есть, но…
– Ваша фамилия?
– Перестатиков. Зенон. Цех «Х». Да! – Вдруг звонко почти выкрикнул ученый и поднял правое плечо еще выше, а подбородком обозначил гордость: – Зенон Перестатиков! Если вам угодно.
– «Да»? Что значит – «да»? – Пяткин неодобрительно окинул взором тщедушного Зенона и, подойдя к окну, высунулся наружу, изгибаясь и заглядывая кверху. – Значит тут, в желобе?
– Примерно над этим самым окном. Чуть влево. – Подтвердил сконфуженный своим «даканьем» и замечанием Пяткина Перестатиков.
– Так-так-так… – Вернувшись целиком на кухню, промолвил Пяткин. – Не под окном, а над окном. Ясно. Идите. Стойте! Больше никаких следов?
– Не видел. Не заметил. Я и волосы-то разглядел лишь потому, что искал крысу. Это могли быть останки Инги, мало ли что.
– А что – мало ли что? Кто бы ее съел? Кошек давно нет.
– Вороны могли расклевать.
– Идите! – Бульмишеву: – А что, вороны все еще летают?
– Полно! Я видел трех. – Перестатикову: – А о вашем служебном несоответствии будет доложено руководству. Не для того правила писаны, чтобы Перестатиковы их нарушали. Идите, Перестатиков.
Перестатиков и без того уже шел к выходу со своим надменным острым плечом.
– Стойте! – Окликнул его Бульмишев. – Оставьте на всякий случай клок волос.
Протянул ножницы:
– Вон, где покучерявей…
…
14.08.0027. Кабинет старшего следователя Пяткина.
Пяткин расхаживал вокруг стола и читал:
– Исследование роговых чешуек (предположительно курчавых волос Виолы Смелковой), криминалистами центра «К» ССиП подтвердило их принадлежность Смелковой Виоле. – От себя добавляет: – Но никаких указаний на ее место нахождения не дало.
Бульмишев неудовлетворен:
– И как теперь?
– А так! Ясно, что ее тащили через окно на крышу. И вырвали клок волос. Любовник? Вряд ли. Чего ему волоса из нее выдирать на крыше?
– Непроизвольно.
Пяткин только хмыкает.
– В результате борьбы! – Не соглашается Бульмишев.
– А чего им бороться? Не в цирке.
– Возможно, он ее украл. Она отбивалась. Или просто повисла на волосах. Поскользнулась на скользкой крыше и…
– Украл? Украл через окно? Она что – ваза? Он что, на улицу не мог ее украсть?
– Ммда… – Согласился Бульмишев. – Значит виноват этот – сумасшедший. Муж ее.
– А он, кстати, как?
– Да я же говорил: сидит в клинике. Исследуют.
Зазвонил телефон. Пяткин, будто чувствуя что-то, строго посмотрел на Бульмишева и указал на телефон со значением: «Смотри!»
– Пяткин! Так. Так. Тааак… Ну? Ну?.. Епт! Ну?.. О! Ясно. Ладно. И то хлеб.
Положил трубку и долго смотрел на практиканта, не столько мучая его неведением, сколько переваривая случившееся.
Бульмишев не выдержал:
– Ну?
– Запряг что ли? Щегол!
Посидел, отходя. Смилостивился.
– Сиклентьев звонил. Вчера в 21.00 в центральном подземном городском канализационном коллекторе дворником Лукьяном Соловейко (цех «Dd») был обнаружен скелет с остатками плоти генетически идентичной образцам биологического материала, найденного на крыше Зеноном Перестатиковым.
– Оный Зенон отстранен от работы с крысами в виду допущенных им нарушений, – проинформировал Бульмишев.
Пяткин дернул головой, как на муху и продолжал:
– Образцы волос и трупа из коллектора полностью совпали с остатками слизи на носовом платке пострадавшей, изъятом из кучи грязного белья Смелковых. Вывод: печальная находка подтвердила худшие предположения. Но Смелков, если его отпустят психиатры, может теперь смело идти домой как непричастный. Любовника же, или кто бы там ее не употребил так безобразно, будут искать иные ведомства.
– Опять «иные»!
– Опять.
– А Смелкова… она кто? Она где администратором-то была? Она что? Всё иные и иные…
– Не важно! Испанка, вроде бы.
– Испанка?! Это как? Это кто?
– Чего ты подскочил?
– Я думал, что они другие.
– Увидел клок волос и уже – он думал!..
Бульмишев с сомнением потер ладони:
– Они ж заразные. Испанцы. А вот Сиклентьев говорил, что никаких испанцев вообще нет. Что это всё евреи. Они берут, сюда вот так вот – раз…
– Да хватит! Нам она – хоть марсианка. Нет ее. И дела нет. Забрали.
–Но если все-таки Смелков? – Не сдавался Бульмишев. – Упер ее в канализацию и там…
Пяткин процитировал по памяти то, что услышал по телефону от Сиклентьева:
– После исследований специалистами центра «К» ССиП второго образца генетического материала (предположительно спермы злоумышленника, обнаруженной на клочках тканей и на обнажившихся костях в области таза останков Виолы Смелковой) результаты экспертизы, равно как и прочие материалы дела по ее исчезновению, засекречены. Копия передана в канцелярию спецподразделения «U-707».
– Уж там найдут!
– Ага. Там найдут. Если искать станут.
– Как это?
– А так. Одно ясно: не Смелков. А то бы его давно арестовали. – Пяткин глянул на дверь, сказал, понизив голос: – Она первая что ли? Вот тут недавно одна сотрудница Большой Библиотеки Книг, чудом выжившая после нападения, впала в амнезию, перестала кого-либо узнавать.
– Родных?
– Вообще! Вилку с ложкой путает. Не говоря о людях! И никаких эмоций на лице. А-ля синдром Мебиуса. Но!.. Как видит человека в форме, испытывает безотчетный страх до визга. Орет. А ведь благопристойная в прошлом женщина. В хоре пела пониженным сопрано.
1.
Как потомственным представителям категории «D», им была положена квартира не выше третьего этажа. И в этом была своя радость: макушка клена упиралась в самые окна. В кроне пели птицы.
Дворник Жорка, длинный и худой, раскрыв окно стандартной квартиры по 5-му Просторному Проспекту, 103, выглянул на улицу.
– Хорошо. Свой лес.
Он всякий раз говорил или думал об этом, когда вставал. Не мог не радоваться подарку судьбы.
В комнату вошла мать в легком белом платье в горошек. Она всегда очень просто одевалась, и всегда была красива. Жорка знал это. Он слышал это от людей. Отец любил ее, когда был жив.
– Встал? Любуешься птичками? – Сказала красивая мать.
– Они меня ждут, – сообщил Жорка, знавший, что и матери нравятся птицы. Их беспечный свист.
Возможно, свист был деловой, но Жорке казался беспечным. Все эти перещелкивания да трели.
– Ждут? – усомнилась мать.
– В окно заглядывают, пока я сплю.
– Зачем? Ведь ты же спишь.
– Им все равно. Им интересно. Бегают царапуче по подоконнику и постукивают в стекло. Или дерут кресло на балконе. Я слышу.
– Жорка! И когда ты вырастишь!?
– Я вырос давно. Вот подожди! Увидишь скоро. Еще и имя новое получу!
– А чем твое имя плохо? Станешь каким-нибудь Скратонием! Антонием все равно не быть. Антонии розданы по категориям «А», «В» и «С».
– Знаю. Скратоний – тоже неплохо. Благозвучно.
– Благозвучно. А еще поэт!.. – Покачала головой, передразнила: – Царапуче!..
Жорка недовольно сощурил глаз. Он бывает упрям по пустякам:
– Всё равно получу право на достойное имя. Не буду ждать выслуги лет!
– Дурачок! Нашел чем гордиться. Имя…– Ерошит ему волосы. – Пошевеливайся. Метла зовет!
Жорка не спешит. Его окутывает привычное иллюзорное состояние, он словно бы еще досыпает.
– А зимой сюда прилетал снегирь. Наверное, из темного бора. Ты видела снегирей?
– Их было много.
– А темный бор?
– Они растут в провинциях, по руслам высохших песчаных рек. И не такие уж темные.
Жорка улыбнулся своему зимнему снегирю:
– Он был, как розовое облачко на ветке.
Да, совсем как облачко. Стоял тусклый зимний день. Снегирь пламенел. Жоркино лицо белым пятном проступало за обмерзшим льдистым стеклом. Солнце клонилось к закату. Синицы беззвучно подскакивали на соседних ветках. За зимними рамами их свист был неразличим. Лишь мнился как далекое тающее попискивание.
Туманился зимний клен. Серело небо. И все вокруг было серым. И среди этого серого горело лишь одно пунцовое пятно. В ушах нарастала забытая мелодия. Хрустальные молоточки выстукивали, отодвигали время. Жорка увидел человека, лицо его проступало сквозь зимний иней. Человек улыбался и что-то говорил. Он любил этого человека. Очень давно.
– Уснул опять? – Голос матери вернул его от зимнего клена в комнату на третий этаж.
– Мы с ним видим зиму не как рассыпчатые снега и морозы, а как холод сердца.
– С кем?
Жорка скрестил руки на груди. Поглядел вдаль и вновь услышал хрустальные молоточки и ледяные колокольчики.
– Со снегирем.
– Вот как! Мудрено что-то.
– Это позволяет видеть мир иначе.
– Иди завтракать. Опоздаешь на работу. Чадо. Зачем снегирю твой дурацкий холод сердца? Ему зернышки нужны.
– Зимой ему дышится легко и просторно.
Жорка покосился на мать, не способную к проникновению в рандомные колодцы сущего и вновь уставился в окно.
– Вон по той веточке весной бежал сок. Сладкий и мутный. А потом он застыл и превратился в густой сироп. Его можно было грызть. Вместе с кожицей. Я грыз.
– Как заяц.
– Он сладкий и горький тоже. И с пыльцой.
– С тротуаров.
– Нет. Это особая, бархатная пыль. Пыльца бардовых цветов.