Последние слова он уже кричал, уверенно стоя на ногах, нависнув надо мною.
— Том…
— Я застрял! Полковник все твердит прекратить! — кричал он с каждым словом все громче, и его щеки раскраснелись, кулаки непроизвольно сжались, а глаза блестели.
— Том, я…
— Я не могу найти дорогу!!!
— Том, у меня просто не было… времени…
Я не заметила, как невольно отползла назад. Поняла это только тогда, когда плечи уперлись в дверцу платяного шкафа. Но Том подходил ближе, сверля меня взглядом, полным беспощадного гнева. Взглядом брошенного, покинутого ребенка.
— Я понимаю твою ненависть… — наконец сказала я.
Да, я понимала. Мне знакомо это чувство. Чувство ненужности. Мой бедный Том, это не тот случай. Ведь я тебя люблю. Я не забыла о тебе, просто у меня не было времени.
— Элли исчезла! — закричал Том.
Не гнев, только неизмеримая боль пронзила воздух вокруг меня. В нем не осталось злости. Лишь отчаяние и горечь утраты. Ярость — то, что я приняла за ярость вначале, — оказалась болью. Обычной человеческой болью.
— Ее нет… — прошептал он, опускаясь на пол напротив меня, словно меня больше и не видя. — Ее нигде нет. Где я только не искал…
Я протянула руку, желая обнять его, успокоить, но вовремя поняла, что не смогу это сделать. И только провела ладонью так близко к его щеке, как могла.
— Она в Забытье, — сказала я.
Он вскинул голову, посмотрев на меня полным непонимания взглядом.
— Ты еще не знаешь, что это за место, — сказала я, желая перебить череду разрастающихся в его сознании мыслей. — Я это исправлю, обещаю. Ты ее найдешь.
Что-то в его лице дрогнуло, но он тут же поднялся, посмотрев на меня не то с мольбой, не то с угрозой, и отступил на шаг.
— Ты найдешь ее там, — увереннее повторила я и тоже поднялась на ноги.
Он стоял передо мной. Высокий, худощавый. Долговязый, каким я его и писала. Большие черные глаза смотрели, будто сквозь меня, не замечая. Но видели меня до последней частички.
«Слишком пронзительный, — подумала я, растворяясь в его взгляде. — Я придумала тебе слишком пронзительный взгляд».
Мне хотелось подойти ближе, еще ближе рассмотреть его чувственный рот, очертить пальцем его скулы, вспоминая, как рисовала их впервые, его впалые щеки и чересчур большой для его лица нос, вырисовывающий дугой его профиль. И я сдалась. Моя рука устремилась к черным, как смоль, волосам, пружинами локонов обрамляющим его точеное лицо…
— Когда? — глухо спросил он.
Слово, голос, как удар под дых, вернул меня в реальность.
Рука застыла перед его лицом, а в лице не читалось ничего кроме разочарования… во мне.
— Родной, я очень тебя люблю, — вдруг сказала я, сама себе удивившись.
— Ты меня бросила, — отрывисто сказал он. — Ты нас всех бросила.
— У меня… У меня было слишком много других дел…
Он молчал. Смотрел как будто испытующе, а я все не могла оторвать взгляд от его черных глаз, глубоких, как океан.
— Возвращайся туда, — наконец, смогла я сказать. — В тот институт. Следующим рейсом ты попадешь куда надо, я тебе обещаю.
Он отстранился, продолжая сверлить меня недоверчивым взглядом.
— У тебя веснушки на носу! — удивилась я и расхохоталась так не к месту. — Как я о них не знала?
Светлые, еле заметные веснушки разлетались по его лицу.
Он молчал, не отрывая от меня тяжелый взгляд. Я заметила, что его футболка разорвалась у рукава и, видно, уже была очень давно не стирана. Пластмассовые разноцветные бусы оказались темнее, чем я их описывала. И я поняла, что он не заходил в реку с тех пор, как Элли исчезла. Поняла, что только моя вина в том, что он забыл о сне, о еде, что бежал в любой новый мир на поиски, забыв даже о себе. Вдруг осознала, что действительно люблю его, будто своего ребенка, которого сама же, впрочем, обрекла на страдания.
— Ты найдешь, — лихорадочно закивала я, отвернулась от него и направилась к письменному столу, все еще кивая, будто по инерции. — Ты найдешь. Ты справишься, потому что ты совершенен. Со всеми твоими изъянами, ты — совершенство. Ведь ты — мое творение. Я исправлю. Я продолжу твой путь.
Он в молчании следил за тем, как загорается мой ноутбук. Он не шевелился, когда я села за стол и опустила руки на клавиатуру. И только когда я распрямила плечи, готовая писать, я услышала его голос:
— Что это — Забытье?
Указательные пальцы на «пупочках» с нанесенными на них буквами «а» и «о» дрогнули.
— Это — мир, — сказала я, не оборачиваясь. Пальцы затрепетали, прыгая по клавишам. На мониторе когда-то оборванный текст ожил. Буквы появлялись одна за другой, образуя слова. Предложения полились волной абзацев.
Я все еще чувствовала его дыхание за своей спиной. Оно подгоняло меня, заставляло печатать еще быстрее с каждым новым словом. И вдруг до меня донесся запах подгоревшего томатного супа, а следом за ним долетел шум переполненной столовой для бродяжек. Я услышала басовитый голос Полковника и тут же перебивший его громкий смех Шпака.
— Его не было в капсулах… того мира… он и есть — Забытье, — снова заговорила я, все еще смотря на монитор, не оборачиваясь, не обращая внимания, как пальцы сами собой скачут по клавишам, с легкостью их касаясь. Я только ловила взглядом разрастающиеся строки. — Но ты доберешься туда, обещаю. И как бы страшно и опасно там ни было, ты справишься.
Пальцы замерли над клавиатурой, и по ушам ударила тишина.
Я обернулась.
В комнате было пусто.
— Ты справишься со всеми испытаниями, — сказала я воздуху. — Ведь я так тебя полюбила. Мой первый ребенок.
Я снова повернулась к монитору, и пальцы вновь пришли в движение.
Страница «Microsoft Word» поползла вниз, съедаемая буквами:
«Том огляделся. Он сощурил глаза, пока они привыкали к окружающему ему мраку. Небо было темное, чуть розоватое, как в последние мгновения заката. И пустое. И Тому подумалось, что звезд здесь никогда не бывает. Над головой слабо светили высокие фонари, их лампы, венчающие проржавевшие столбы, беспрерывно мигали, чуть потрескивая. Но после яркого света ИЦТ даже эти фонари, скальпелями желтых линий разрезающие воздух, не помогали хотя бы что-то разглядеть. Было тихо. Чуть слышное жужжание ламп не растворяло охватившую все вокруг тишину, сливалось с ней воедино.
Том поежился. Слишком тихо.
Он понял, что стоит на асфальте, чем-то напоминающем дорожки в промышленном квадранте. Не слишком гладкий, мелкие камушки, мурашками выпирающие из темно-серого полотна. Кое-где виднелись дыры и провалы, местами шли трещины, сквозь которые вырывалась тусклые новые травинки. Будто бы замершие во времени. Словно вырасти они могли как вчера, так и сотню лет назад.
Том снова посмотрел по сторонам. Глаза почти привыкли к мраку.
В этом месте он еще не был и не слышал о нем, он был уверен. Том стоял на узкой дорожке, по бокам окаймленной низкими полуразвалившимися полосами бордюрных плит. За ними распластались будто бы выжженные газоны с увядшими цветочными кустами. А дальше к небу поднимались дома. Со всех сторон монументами стояли дома. Черные окна, лишенные света, зияли в бетоне дырами. По фасадам тонкими змейками ползли трещины. Узкие обветшалые балконы распахивались алчными звериными пастями с зубами-прутьями. На некоторых из них тряпьем висела одежда, как будто ее вывесили просушить… несколько десятков лет назад. Что-то в этой одежде заставило Тома насторожиться. Он внимательно вглядывался вверх, пока не понял: здесь нет и ветра. Все кругом будто замерло. Лишь фонари изредка мигали.
Двери подъездов были распахнуты настежь. За ними не было видно ничего кроме сосущей черноты, как и в окнах. У асфальтированных подъездных дорожек развалились на неровных ногах кривые скамейки, их дерево потемнело от времени, металл пошел ржавчиной.
В груди кольнуло. Нарастающий страх отступил и расплылся по телу теплом. Надежда. Он нашел. Вот оно, то самое место. Том зашарил по карманам в поисках пульта. Слишком много мест он обошел в ее поисках. Сразу нужно было понять, что ни в одном из них ее не будет. Она должна быть здесь. В месте, которого нет. Ошибка в их системе. В которую наконец-то попал и он.
Том достал пульт и щелкнул кнопкой, уставился в горящий слабым синим светом циферблат, и его плечи умиротворенно опустились. На циферблате черными черточками выстраивалась цифра «два».
— Элли… — выдохнул он.
Звук его голоса разошелся от него волной и тут же стих. Не было даже эха. Том еще раз огляделся и уверенным шагом направился вдоль домов.
— Элли! — крикнул он. Так громко, как только мог.
И снова стихло. Будто что-то поглотило каждый звук. Том поежился. Что-то внутри подсказывало, что кричать здесь не стоит».
Я обернулась, зная, что комната все еще пуста и таковой останется.
«Ты справишься», — подумала я, оглядывая эту пустоту с горечью утраты, от которой, я знала, мне не избавиться никогда.
Разве что я снова брошу писать…
«Не-ет, — улыбнулась я себе, поднимаясь из-за стола. Я вышла в освещенный коридор, не заметив, как слабо дернулся висящий на крючке рюкзак. Открыла холодильник и достала банку пива, на ходу откупорив ее одним пальцем. — Больше я тебя не брошу».
Я плюхнулась в кресло и придвинулась к столу, тут же опустив руки на клавиатуру. Я снова набирала текст так быстро, как несколько лет назад, когда только начинала писать роман о Томе и Элли. За звуком клацающих кнопок клавиатуры я не могла услышать, как в прихожей с крючка сорвался черный кожаный рюкзак.
========== Турандот ==========
Павел родился на юге. «Я — южанин!», — гордо говорил он, когда кто-то спрашивал, откуда он приехал в столицу. Когда кто-то спрашивал, откуда именно он родом, Павел говорил: «Я вырос на Черноморском побережье, от дома до моря — два шага». Пока собеседник с легкой завистью во взгляде переваривал услышанное, Павел ловко уводил тему в новое русло. В конце концов, «Я вырос в Джанхоте» звучит притягательно, только пока тебя не попросят рассказать, что это за место такое — Джахот. Ты примешься рассказывать о павлинах и цветущих магнолиях, а тебя тут же спросят, чем ты занимался там, когда магнолии не цветут; ты будешь рассказывать о море и праздниках Нептуна на пляже, а у тебя уже спрашивают, почему же ты уехал. И тебе придется усесться на лавку, затянуть плотнее шарф, потому что южанину в столице холодно даже летом, и сконфуженно рассказывать, как живут местные жители, о пустынных улицах, окруженных горами, о нехватке работы даже для такого далеко не перенаселенного местечка. Когда-нибудь доберешься и до описания дома, в котором жил, пройдешься от прихожей со скрипучими половицами до зала (как его принято называть), а оттуда — сразу в кухню. Будешь долго блуждать по дому, заглядывая в каждый уголок, чтобы не пришлось подниматься на чердак, где сквозь крышу видно небо. А когда рассказ подойдет к тому, как ты уезжал, все внимательные слушатели уже поймут, что в столицу ты не переехал, а сбежал.
Павел прожил в столице немногим больше года. Этого времени оказалось более чем достаточно, чтобы научиться переводить беседу в новое русло.
Квартирка, в которой он жил теперь, находилась в доме, давно молящем о том, чтобы его снесли. Неподалеку расстилался лес, по району гуляли гопники, для которых Павел всегда носил в кармане второй кошелек с парой купюр не очень большого достоинства; до МКАДа было рукой подать. И при том, что спальня здесь была настолько мала, что в нее не без труда впихнулись кровать, тумба и комод, а холодильник стоял в коридоре, потому что на кухне для него места не нашлось, Павел свою квартирку любил всем сердцем. Она казалась ему самым элитным жильем во всей столице. Да что там в столице, в мире! В ней было тепло даже зимой, а летом Павел радовался прохладе. Если бы кто-то из его друзей зашел к нему в гости, вопрос «Почему же ты не купишь хотя бы вентилятор?» не заставил бы себя долго ждать. А Павел бы ответил: «Я южанин».
Но друзей он в дом не звал. Несколько девиц из новой компании не двузначно намекали, что не прочь бы провести у него ночь. Павел каждый раз увиливал и торопился на метро, чтобы не идти через всю Москву пешком. Некоторых из этих девиц он, впрочем, и привел бы к себе, если бы не осознание, что одна веселая ночка не стоит того, чтобы потерять то, что нарабатывалось весь последний год. Он знал, что стоит одной из этих девиц оказаться у него, — отточенный миф его образа развеется. Он не раз представлял, как одна из них заходит в его квартиру, затыкая нос, потому что в подъезде вонь, а потом идет в спальню. Она открывает дверь его спальни, но та упирается в комод, и девице приходится лезть в проем, ругаясь матом. Но пролезть ей не так-то просто, потому что грудь не пролезает, и девица вваливается в спальню рывками. В два рывка. И все бы ничего, но тут она понимает, что путь перекрыт, и под размеренными указаниями с той стороны двери, она взбирается на тумбу, чтобы через нее добраться до кровати.
Да, случись нечто подобное, его образ щеголя оказался бы втоптанным в грязь у Болотной площади, когда он в последний раз увидел бы спины уходящих друзей.
Его друзья были богаты. Настолько богаты, что смеялись над его «брендовой» футболкой, за которую он отдал три последние зарплаты. Но они не смеялись над его сотовым телефоном.
— Смартфоны… социальные сети… Они отнимают слишком много времени, — томно говорил Павел, пока его друзья дрались за его телефон, чтобы поиграть в «Змейку».
Бóльшую часть дня Павел проводил на работе, а оставшееся время создавал по ниточкам свой образ на воображаемой сцене, окруженный восхищенными взглядами. В квартирке он оказывался, когда метро переставало работать, и выходил за порог, когда под землей проезжал первый поезд. По ночам он перебирался через тумбу и тут же падал на кровать, впервые за день становясь собой, и силился скорее уснуть.
Почти никогда сны ему не снились, и ночь пролетала как по щелчку. Но, бывало, во снах Павел видел гальку, темную у самой воды. Камни светлели, греясь на солнце, но после вновь темнели, когда море на миг хватало их солеными объятиями. Он видел десятки людей в ярких купальниках, с уже надутыми кругами и матрацами в руках; их широкополые шляпы, подскакивая, исчезали за горизонтом, когда люди по белой каменной лестнице спускались к пляжу. Он видел павлинов за сетчатым забором, беседку на горе, высокие черные ворота посреди главной дороги, всегда распахнутые настежь, видел небо в прогнивших участках крыши. Лишь раз ему приснилась девушка, которой он грезил каждую минуту, что лежал в постели, силясь забыться сном. Во сне она была еще красивее. Он видел ее так близко, как наяву не видел никогда, даже стоя с ней рядом в лифте. Там она казалась недосягаемой, будто ее глаза смотрели на него из другого измерения. Во сне он мог разглядеть каждую веснушку на ее щеках. Прежде он был уверен, что веснушек у нее нет. Ее волосы стали как будто светлее, ярче, а сарафан так крепко облегал грудь, что Павел мог увидеть каждый из двух крохотных выступов на ткани. Этого оказалось достаточно, чтобы не думать о том, что сарафан слишком прост для ее тела, слишком неестественен на нем. Узор, розовая клетка без излишеств, должен был ему намекнуть, что что-то здесь не так, будто этот узор был одним из тех триггеров, что как бы говорят тебе сквозь дымку сна: «Это не настоящее, сейчас ты можешь все взять в свои руки». Но Павел пропустил этот рычаг, ему не удалось взять под контроль свой сон. Он разглядывал пухлые губы, щедро натертые бесцветной помадой, мучился, порываясь отвести взгляд в сторону. Он никак не мог решить, куда смотреть — выше или… ниже. Все нутро тянуло его опустить взгляд вниз, и когда Павел уже начал опускать веки, его глаза распахнулись, устремившись вверх, встретившись с ее глазами, необычайно яркими.
Он проснулся, все еще не понимая, что лежит в своей постели. Перед глазами чернели дужки вокруг радужек ярких глаз. Пухлые губы заволокло туманом, простая ткань сарафана сгорела в сознании. Его нутро горело, и Павел перевернулся на бок, желая провести в кровати еще несколько часов. Он отбросил в сторону одеяло и опустил руку вниз, но его взгляд выхватил в темноте горящие зеленым цифры на электронных часах. До яростного сигнала будильника оставалось две минуты.