Так я и сидел наверху, под раскатистый гогот пиратов, от которого мне было тошно, и боялся спуститься вниз. Ручейки горьких слёз давно уже засохли на моём лице, а порывистый ветер добавил на него слой своей соли, называемой морской. И какая из них была горше, неизвестно.
Качаясь в вышине, вместе с мачтой, я смотрел вокруг себя и плоский мир водной глади, раскинувшийся передо мной, завораживал своей бескрайностью. Я любил море, не то, которое поражает кучей народа на пляжах и мусором на волнах, а другое.
Большое, неласковое, бурное взметающее к небу огромные валы волн и белые барашки грозовой пены. Которое бурлит страшными водоворотами, затягивая в свою бездонную воронку и корабли, и все живое. То, которое приводит в мистический ужас всех людей. Оно не злое, и не доброе, оно — особенное, и не подчиняется никому.
Каким бы оно не было страшным, оно всегда привлекало меня, а сейчас я чувствовал — оно родное, оно любит меня и жалеет, как только может жалеть стихия абсолютно чуждое ей земное существо. И я тоже любил его, за то, что оно добавляет свои слёзы к моим, за то, что оно отвлекает всё внимание на себя, заставляя забывать земные горести и людское чванство. За то, что вытягивает из меня всю ненависть, которая горькой горечью неумолимо подступает прямо к горлу.
Мы гости на его груди, мы гости на своих кораблях. Мы должны просить прощения у него за то, что бороздим бескрайние просторы, за то, что смеем разбивать форштевнями своих кораблей его волны.
— Мать волна, я люблю тебя! Отец океан, прости меня! Морская стихия, я принесу тебе жертву, как только освобожусь от оков рабства. Море! Помоги мне, — еле слышно прошептал я. И оно услышало…
Сначала вдалеке образовалось небольшое облачко, которое пока не обращало на себя внимания пиратов, потом резко усилился ветер и горизонт стал быстро заволакиваться штормовыми свинцово-серыми облаками.
— Капитан, приближается шторм, — донеслось до меня снизу. — Шторм, капитан!
Глава 7 Шторм
Громадные стальные волны вздымались за кормой корабля, яростно обрушиваясь сверху на его палубу. Шлюп мотало из стороны в сторону, как пьяного в дымину моряка. Он шёл, чередуя галсы, из-за постоянно меняющего своё направление ветра, и болтаясь, при этом, между громадными волнами.
Временами, когда особо крупные волны, проходя под килем, выносили его на гребень волны, он гордо несколько секунд висел на ней, а потом резко проваливался вниз, проскальзывая между валами как уж, и выскакивая после этого, как чёртик из табакерки.
Мощные удары воды, разнося планшир в клочья, перекатывались через палубу и, поднимая тучи брызг, снова возвращались в море. Порывистый ветер рвал в клочья такелаж и страховочную сетку. Рулевой еле удерживал румпель, и к нему вскоре присоединился ещё один пират, для подстраховки.
Промокший до последней нитки, я сидел на марсе, а подо мной, свёрнутые в рулоны грот-брамселя, возмущённо хлопали под порывом ветра, который, казалось, мог проникнуть даже в свёрнутые по-штормовому паруса, заставляя издавать их какое-то приглушённое шуршание, как пойманная и задавленная котом мышь, на последнем своём издыхании.
Надо мной располагалась рея с грот-бом-брамселями, а дальше — только флагшток с шаровидным клотиком, на котором всякий уважающий себя юнга просто обязан был выпить чаю, не страшась высоты. Увы, я был трус, да ещё и морально был совершенно не готов к этому, по крайней мере, сейчас.
Бурные волны, на вздымающейся от гнева груди морской стихии, продолжали яростно трепать пиратский корабль, не обращая внимания ни на меня, ни на его команду, ни на сам шлюп, уже изрядно разбитый различными невзгодами. Или это была шхуна? Как классифицировать этот корабль, я не знал.
Скрючившись на марсе и судорожно вцепившись в него трясущимися руками, я ждал своей неминуемой смерти. Шлюп, резко взбираясь на гребень, тут же падал между волнами, и тогда они оказывались на одном уровне с моими глазами. Ужас, цепенящий, смертельный ужас парализовал мои руки, которые намертво держали марсовые леера.
Стена воды грозно вздымалась со всех сторон. Эти грязно-зелёные волны были пронизаны белыми прожилками пены, напоминающими мне пену, падающую со злобно оскаленной пасти бешеного животного. Равнодушная ко всему живому и абсолютно дикая стихия царила вокруг, не щадя никого и ничего.
Находясь сейчас в этом состоянии, я, как никогда, понимал любого моряка, оказавшегося хоть раз на борту судна в шторм. Здесь место Бога отсутствовало, а царил Морской дьявол. Но я не собирался молиться ему. Нет, в моей голове прочно засела мысль о дружественной стихии, каким я и представлял себе море, не давая думать ни о чём другом.
Да, морская стихия разозлилась и, в своём гневе, трепала нас, как тузик грелку, уча уму-разуму, и, видимо, мы это заслужили. Пираты не раз, и не два гневили Бога, и море тоже, отворачивая от него своиугрюмые лица, а уж я и подавно был заложником непреодолимых обстоятельств.
Но я не сдавался. Прыгая вверх и вниз, вместе со всем кораблём, я с отчаянной храбростью смотрел на шторм. Сердце билось где-то внизу, спрятавшись в животе. Это буйство природы завораживало меня и будило в душе противоречивые эмоции. Грозно сверкали молнии, ветвистыми змеями раздирая тяжёлые свинцовые облака. Дико свистел штормовой ветер, срывая пену с гребней волн. Яркие всполохи освещали бурное море, утапливая в нём все надежды и страхи.
Одна из громадных волн, обрушившись на корабль, окатила меня с головой водой, промочив насквозь. Приближающаяся к моим глазам, зелёно-серая стена воды на секунду показала в себе несколько рыб и глубоководных чудовищ. Мне даже показалось, что я вижу чудовище, которое увидел на карте, того самого молотозавра.
Но волна, как поднялась, так и ушла, подкинув «игрушечный» корабль на следующую, швырнув в меня напоследок пеной. Выглянув из жалкой корзины марса, я с ужасом увидел, как прямо передо мной вырастает огромная грозная волна.
В детстве я заворожённо смотрел на картину Айвазовского «Девятый зал» и теперь мог лично убедиться, что такие волны действительно существуют. Огромная водяная стена, величественно вздымаясь, вырастала перед моими глазами. В том, что она сможет разломить пиратский корабль напополам, у меня сомнений не было.
Как только высота волны достигла критической отметки, она, ни секунды не задерживаясь, рухнула на корабль, захлестнув его полностью и смыв с палубы нескольких пиратов, а заодно, обломав верхушку грот-мачты, на которой я нёсся сквозь шторм.
Дальнейшее я помню весьма плохо. Помню, как мачта переломилась в верхней трети, и я полетел, вместе с её обломком, прямо в пучину моря. Нырнув в серо-зелёную толщу воды, я беспомощно барахтался в ней, беспорядочно взмахивая всеми конечностями и выпуская изо всех своих отверстий пузырьки воздуха.
Долго это не продолжалось. Поболтав в своих внутренностях, суровая толща воды выкинула меня обратно, направив на гребень волны, и дав мне возможность выплюнуть влагу, а также набрать в лёгкие новую порцию воздуха, а потом снова утащила меня вниз, где я вертелся, как волчок, не понимая, где вверх, а где низ.
Ничего не чувствуя, кроме удушения и захлестнувшего меня ужаса, я болтался в толще воды, повинуясь её движению, пытаясь жить, несмотря ни на что. Получалось плохо. Но, видимо, моя судьба не должна была закончиться так просто, либо море только показывало свой буйный нрав и крестило меня таким, весьма своеобразным, способом, давая понять, что за всё в этой жизни надо платить.
Сколько это продолжалось, я не знаю, пока, в очередной раз, уже изрядно уставшая, волна не бросила меня на «La Gallardena», продолжавшую болтаться в шторме. Вместе с потоком воды, ничего не соображая, я был вынесен на палубу корабля и там застрял, почти не дыша, в сорванной и переплетённой сетке и обрывках такелажа, где-то возле правого борта.
Рулевые на румпеле были единственными свидетелями моих смертельных приключений. Вытаращив от удивления и испуга глаза, они, с мистическим страхом, смотрели на тщедушное тело испанского мальчика, продолжавшего бороться за жизнь, несмотря на полный живот морской воды, и ничего не соображавшего, от всего того, что с ним произошло.
— Ты видел? Его выплюнуло обратно. Этого не может быть!
— Да, Старый Роджер не захотел взять его душу. Он либо прирождённый моряк, либо святоша, либо это судьба! Нам надо его взять к себе или избавиться от него, иначе удача отвернётся от нас.
— Ты же знаешь Гасконца, он не поверит. А если поверит, то заставит этого мальца дать ему клятву верности. Но сомневаюсь, что тот даст её ему, после всего, что он пережил.
— Согласен, у этого гачупина всегда вид, как будто он хочет тебя укусить или перерезать тебе горло.
— Ха, это хорошее качество для пиратского юнги, но не для пиратского пленника. Значит, его надо высадить на необитаемый остров и пусть его судьбу решает кто угодно, а не мы.
Тут следующая волна вновь накрыла корабль, и их разговор сам собой прекратился, а они снова изо всех сил принялись спасать шлюп, не обращая больше внимания на подростка, который катался от толчков корабля, переваливающегося на бурных волнах, запутавшись в обрывках такелажа. Шторм между тем медленно стихал, но продолжал гнать волны на одинокий корабль, немного уменьшив их размер.
Падре Антоний, подоткнув рясу за пояс, бешено работал деревянной ручкой помпы. Руки, непривычные к такой грубой физической работе, стремительно уставали. А на руках кожа, сначала покрасневшая, сейчас наливалась пузырями стёртого эпидермиса. Ещё пара часов такой работы и его ладони, уже изрядно загрубевшие, будут стёрты до крови. И морская вода, насыщенная солью, тут же возьмётся терзать его кожу.
Вода стремительно прибывала в трюм, несмотря на то, что помпа не останавливалась, и падре продолжал работать из последних сил. Но всему приходит конец, пришёл конец и его силам. Шторм продолжал бушевать, а старый, потрёпанный жизнью и морскими волнами, корабль трещал по всем швам, жалуясь на свою нелёгкую судьбу слезами морской воды, просачивающейся повсюду.
Падре Антония оттолкнул один из пиратов, увидев, что он уже почти не может качать ручку помпы. Сейчас было не до сантиментов, речь шла о спасении всех жизней, а не только одного испанца. Упав от грубого толчка пирата, падре на четвереньках отполз к одной из перегородок трюма и, прислонившись к ней, не обращая никакого внимания на то, что его ряса почти полностью намокла, отдался воспоминаниям.
Перед его глазами уже два пирата энергично качали помпу, выкачивая воду из трюма наружу. Но вода прибывала только сильнее, и её, совсем не тонкий, слой покрывал уже весь трюм. Откуда-то взялись крысы и, отчаянно пища и снуя из угла в угол, стали жаловаться всем на всех.
Задирая свои морды кверху, они нюхали воздух, забавно шевеля усами, видимо, пытаясь определить, с какой стороны к ним придёт беда и куда бежать, спасаясь с гибнущего корабля. Пираты в это время, не обращая ни на что внимания, меняли друг друга, не останавливая непрерывное движение маховика помпы, и продолжали откачивать воду из трюма.
Паники не было, каждый из них выполнял свою работу и был готов выполнить любую другую, если им прикажет капитан или боцман. Шторм ревел и бушевал за досками трюма, сквозь которые было отчётливо слышно, как бились в тонкие борта шлюпа яростные волны.
Эти люди, жестокие с другими, не жалели и себя. Работа моряка опасна и трудна, часто проходит в нечеловеческих условиях, с напряжением всех моральных и физических сил. Никто и никогда не жалел этих грубых и ожесточившихся людей, считающих себя висельниками и отчаянными ребятами.
Их можно осуждать и ненавидеть, но они были продуктом той среды, в которой не было места ни любви, ни жалости, где слабый погибал в первые месяцы, а сильный продолжал биться за свою судьбу всю жизнь.
Выросшие с юнг, они знали, как это, болтаться в море, и давно забыли своих родителей, которые, может когда-то и приходили к ним во снах, в виде неясного образа, но не приносили никакого облегчения, а утро готовило им лишь тяжёлый труд и новые страдания. И сейчас они показывали характер, закалённый невзгодами, и все, на что способны, спасая свой корабль.
Падре Антонию было не до них, он был весь погружён в свои мысли, будучи морально и физически полностью опустошённым. Перед его уставшими глазами неожиданно замелькали дни его далёкой юности.
Вот он, молодой и пухлый юноша, на гордом гнедом жеребце едет в духовную семинарию, лучшую в Испании, надеясь на счастливое будущее. Вот он, уже студент, и его наивная радость неофита уже изрядно подорвана тяжело дающейся учёбой и безрадостным, с его точки зрения, существованием.
Третий сын знатного арагонского дворянина, он не мог рассчитывать на наследство и потому, получив деньги на дорогу, хорошего коня и необходимую протекцию, уехал учиться. В духовной семинарии обучали не только на священников, но и на магиков, что было предпочтительнее. Но…
К концу учёбы он осознал, что его собственные магические способности весьма скромные и ему трудно будет рассчитывать на место придворного астролога или одного из магиков, которые служат знатным герцогам или государствам. Поняв это, он окончательно перешёл в духовную составляющую и стал доминиканцем, решив посвятить себя духовным практикам и исследованиям, а также борьбе с ересями.
Но инквизиторы к тому времени уже не имели той зловещей славы, как раньше. Их влияние значительно ослабело, но он не обращал на это внимания и продолжал верно служить матери-церкви. Годы шли и шли, и вот, весьма кстати подвернувшаяся, командировка в колонии Испанского Мейна поменяла его судьбу, насытив её смыслом.
Но и здесь жизнь подставила ему подножку, наслав на его голову пиратов, и это тогда, когда он придумал, как сделать новый поисковый артефакт, завязанный на чёрный раздел магии. Мальчишка, которого он спас, и который потом спас его, тем самым вернув ему долг жизни, стал тем моральным костылем, на который он сейчас опирался, чтобы не сдаться и жить дальше.
Глядя на этого, поначалу растерянного, юнца, не способного защитить себя, но, при этом, не сдававшегося, он всё больше убеждался, что из него выйдет толк, особенно после того, что они пережили вместе. Да, им обоим придётся нелегко, если они даже смогут выжить и сбежать от пиратов, или будут выкуплены, на что он уже не надеялся.
У него тоже были недоброжелатели, именно они не соблаговолили дать за него выкуп и вызволить из позорного плена. Что ж, Бог всё видит, а раз он видит, то он их и накажет. А сейчас необходимо пережить этот шторм и добраться до Испании. Там он сможет восстановить своё доброе имя и пристроить мальчишку в семинарию. А там, там… И он смежил усталые веки, прикрыв ими глаза.
Как там Эрнандо? Ведь он сейчас болтается наверху мачты, наедине со штормом, но что-то подсказывало падре, что сын моряка, обладающий «Зовом моря», сможет выжить в этом шторме. В любом случае, он всё равно ничего не мог с этим поделать, только молиться, и всё.
Падре вздохнул, и запоздалые муки совести коснулись его старого сердца, разбудив доселе неизвестные ему чувства. У него не было детей, он дал обет безбрачия в церкви и обрёк себя тем самым на бездетность. Этот же подросток вызывал у него не только уважение своими поступками, но и будил в нём отцовские чувства по отношению к нему, которые сейчас были неуместны и бесполезны.
Тяжело вздохнув, он стал истово молиться Богу об их спасении, надеясь, что его молитвы будут услышаны.
Буря между тем стихала, прогоняя тучи дальше и стремясь охватить другие участки моря, где ещё можно было всласть порезвиться и побуянить. Обломанная грот-мачта уныло торчала посреди судна. Оборванный такелаж, свисая с неё, трепался, хлеща корабль мокрыми пеньковыми канатами, словно выражая обиду на то, что корпус корабля не получил никаких повреждений, в отличие от него.