Гасконец с Пикардийцем ругались, стоя недалеко от нас, дозволяя нашим ушам в полной мере ощутить их неприкрытую ничем ярость.
— Мердё (дерьмо), этот анфа дёпют (сукин сын) нас обманул!
— Текю (дебил), ты только сейчас это понял?
— Э та сёр (твою мать), та гёль (заткнись), пюте (бл…), как такое может быть! — Бордель де мерд (сраный бардак), нам надо догонять его, пока он не уплыл далеко.
— Хорошо, тогда живо собирай всех французов, пусть поднимают якоря и собираются в погоню.
— Не горячись, Жан, нам надо взять с собой продовольствие. У нас мало людей, и не все наши корабли смогут угнаться за Морганом.
— Мердё, мердё, мердё, хорошо, брат, сколько кораблей взял с собой Морган?
— Люди говорят, что он уплыл во главе трёх шлюпов. И многие англичане тоже недовольны разделом, но они не поплывут за ним в погоню.
— Да, это ясно, Пьер, но нам надо собираться, мы и так потеряли много времени.
— Да, пойду собирать своих людей, а ты, Жан, можешь забрать вон тех двух засратых пленников. Их бросили, а может, забыли взять с собою англичане, это будет для тебя хоть какой-то компенсацией убытков.
— Пюте! Зачем они мне нужны?
— Я слышал, что мальчишка — сын навигатора, он может быть тебе полезен! Ну, или, по крайней мере, ты можешь использовать их в качестве юнги и палубного матроса, либо трюмных рабочих, для откачки морской воды.
— Хорошо, спасибо тебе, брат, за совет, мы отправляемся немедленно!
— Удачи!
— Удачи!
После того, как от нас отказался Гнилой Билл, а потом и вовсе, уплыл вместе с Морганом, нас избитых и ослабевших, от бурно проведённой, не по нашей вине, ночи, погнали пинками на корабль одного из французских капитанов. Им оказался Жан Ле Гаскон «Гасконец», называвший себя честным флибустьером. У него был относительно новый десяти пушечный шлюп испанской постройки, захваченный у испанцев.
Нашим мнением особо никто не интересовался, подошли и спросили.
— Как вас зовут, испанцы?
— Падре Антонию и кабальеро Эрнандо.
— Да нам насрать, как вас зовут! Ты, падре, здесь больше не падре, а если будешь нам парить мозги, «небесный лоцман», то пойдёшь к морскому дьяволу, а твой череп послужит неплохим эскизом к нашему новому парусу. Будешь зваться Хуаном, а ты, «ба» (мелкий), до кабальеро ещё не дорос, и до юнги тоже. А потому будешь…
Француз задумался, а это был квартирмейстер Гасконца, и он всё никак не мог подобрать подходящей клички для меня.
— Так, я слышал, тебя звали — Восемь реалов! Но сейчас ты больше стал похож на полреала, а потому, будешь… Ты же родился здесь, в Испанском Мейне?
Где уж родился Эрнандо, я и сам не знал, а потому машинально ответил.
— В Москве я родился!
— Где, где, — не понял француз, потом разозлился, — будешь квакать, голову отрублю! Где родился, я спрашиваю? Отвечай?!
— В Панаме, грёбанный ты урод, и твой рот хотелось бы натянуть на… бутерброд, — не выдержал я, и после слова Панама, добавил остальное от себя по-русски.
Последние слова француз не понял. Не разбираясь, что я ему сказал, он наотмашь хлестнул меня рукой, отчего моя голова безвольнометнулась вправо. В мозгах гулко прогремела колокольным набатом затрещина, и я, не удержавшись, упал на задницу.
Квартирмейстер расхохотался от увиденного.
— Ты, гачупин, придержи свой язык за зубами, а не то я его сильно укорочу! — и он достал из-за пояса кривой нож и провёл им по своему давно не бритому кадыку.
Подумаешь, какие мы крутые, одним взмахом насрём в семь унитазов махом, — раздосадовано думал я, перебирая в голове мрачные перспективы. Надоело уже дрожать и бояться. Каждый здесь, чуть что, сразу за нож хватается! Даргинцы, что ли, через одного. Заманали уже своими угрозами. Перед моими глазами мелькнул образ кладбища, наполненный крестами до горизонта, на каждом из которых красовалось имя и слово «пират».
В голове шумело, а перед глазами мелькали круги, и это после того, как нас вчера дважды избили. Добрые флибустьеры, благородные флибустьеры, любвеобильные флибустьеры. Стоп! Это уже лишнее, как бы не сглазить! А то, от этих грязных, диких и вонючих мужланов всё можно ожидать, в том числе, и педофилию. Эх, угораздило же меня попасть в тело подростка!
Конечно, новые перспективы, жизнь с чистого листа, магия, к тому же, гаремы, власть, раздолье. Тьфу, мечты, мечты, а пока, по уши в дерьме, избит и забыт. И каждый, абсолютно каждый, норовит сломать мне мой нос.
Зло взглянув на него глазами, подбитыми фингалами, я сказал: — Тогда я и про карты вам не расскажу!
— Это про какие карты ты нам не расскажешь, — сразу насторожился француз, — меня, кстати, Пьером зовут!
И почему я не удивлён! — мысленно воскликнул я. Пьер, да Жан, Поль и Жак, Шарль и Эжен, Николя, да Мишель, ты ко мне зачем зашель?
— Пьер Пижон! — и он картинно подбоченился, давая возможность себя рассмотреть.
На что там смотреть? Обычный француз, невысокого роста, слегка картавый, дочерна загоревший, при этом, горбоносый, как и я, только с голубыми глазами и рваным ухом, которое тщательно скрывает под цветастой банданой, явно, когда-то бывшей роскошной женской блузкой, располосованной на широкие полосы. Пижон… блин.
Горестно вздохнув и пустив даже слезу, я проговорил дрожащим от слёз голосом.
— Я портуланы магические умею читать и карты морские. А папка погиб, а он мне запрещал об этом рассказывать! А…
— Стой, стой, я всё понял. Тогда прошу на наш корабль… юнга! Педро Хуан, и вы тоже, а то нам помпу некому качать, ведь мы благородные флибустьеры, а не какие-то там пираты. А работать в вонючем трюме, это не благородное занятие. Это занятие для таких благородных, как вы, падре. Вам, ведь, не привыкать ковыряться в человеческой грязи? Вот мы и подобрали вам, подходящее вашему ремеслу, занятие.
— Или вы владеете целительской магией, я слышал, что священники умеют лечить святой магией, правда, не все. Так как вы можете?
— Увы, нет! — ответил им на это падре Антонио.
— А, ну тогда и хорошо, тогда в трюм, к помпе, и только к ней.
— А вы не боитесь Бога? — встал во весь свой, не сильно высокий, рост падре Антоний и, взявшись за простой деревянный крест, висевший у него на груди, произнес, — ведь он всё видит и слышит!
— Что, падре, ты мне хочешь сказать! Он всё видит! Когда мы выходим в открытое море и месяцами болтаемся в океане, не видя ни женщин, ни земли, питаясь давно сгнившими сухарями и употребляя зелёную вонючую воду, мы вспоминаем уже не его, а дьявола!
— Не богохульничай, неверующий!
— А то, что будет, падре Хуан? Ты накажешь меня, сожжёшь на костре, или проклянёшь? Ты, святой червь, на нашем здоровом теле. Ты рули там, в небесах, а не на палубе. Ты хоть раз стоял в шторм в трюме, когда воды налилось уже по яйца, а две мачты, из трёх, давно сломаны и смыты за борт. Ты стоял, червь? А?
— И Пьер Пижон схватил в охапку доминиканца, намереваясь ударить его ножом, который зажал для этого в своей левой руке.
— Не тронь его, подхватился я с места, и повис всем своим тщедушным телом на его левой руке, с зажатым в ней ножом.
Без труда стряхнув меня с руки, Пьер Пижон, всё же, одумался. Он уже спустил пар своих эмоций и выпустил из рук падре, который пустым мешком тут же опустился на землю, от усталости и полученного стресса. Падре Антонию было плохо, он схватился рукою за сердце.
Глядя на его резко побледневшее лицо, я понял, что у него, как минимум, сердечный приступ, а остаться одному мне сейчас категорически не хотелось. Если падре умрёт, мне тоже никогда не выжить. Останусь я с пиратами, и судьба моя будет печальна. Либо я погибну от их руки, либо позже, от руки правосудия. И тот, и другой путь меня, однозначно, не устраивали. С падре меня связывало будущее, и только с ним оно было понятным, а значит, ему надо было срочно помочь, но как?
Решение мне подсказало сердце. Точнее, нет, не сердце, а то, что находилось с другой стороны груди и называлось магическим ядром, именно оно, внезапно разбуженное моей искренней тревогой за жизнь доминиканца, неожиданно для меня, подтолкнуло к активным действиям. Подбежав к старику, я коснулся его правой стороны груди своей правой рукой.
Пальцы кольнул небольшой статический разряд и сквозь них, направляясь прямо в грудь падре, потекли крохотные искры магической энергии, насыщая его полностью опустошённое ядро. От меня заструилась сама жизнь, вдыхая желание жить в старого человека.
Падре Антонио несколько раз глубоко вздохнул и его лицо, ставшее к этому времени почти белым, несмотря на покрывавший его плотный загар, снова приобрело свой нормальный цвет. Вздохнув еще раз, он уже более осмысленно посмотрел на меня.
Спасибо, малыш, — еле слышно проговорил он, — ты спас мне жизнь.
Я лишь пожал плечами, так как даже и не понял, как это всё получилось. Наверное, моя магическая энергия активировала ядро в теле падре, а то, через магические цепи организма, поддержало его больное сердце. Теперь мне стала ясна причина того, что падре не мог активно применять свои магические способности. Они у него были слабыми, к тому же, постоянно подпитывали больное сердце, не давая ему умереть.
Как только это стало ясно, я почувствовал себя легче. Всё-таки, разные непонятные причины мешали мне трезво оценивать обстановку, а также будили напрасные надежды и ожидания.
— Ладно, хватит тут друг за дружку держаться, гачупины! Добро пожаловать на «La Gallardena», и прошу её любить! Ты, юнга — на палубу, а ты, падре — в трюм. Посмотрим, кто из вас чего стоит! Но мальчишка уже доказал, что он стоит своих восьми реалов! А вот нужен ли ты, старый инквизитор, мы ещё посмотрим!
Глава 6 В море
Нас загнали в шлюпку, где мы, усевшись между банок, играли роль балласта, а в наши спины, с видимым удовольствием, упирались грязными ногами гребцы, сидящие на банках, с хохотом объясняя друг другу, что спины им служат для большей устойчивости. И когда ещё представится случай опираться ногами о священника и юнгу, из благородных.
Их разговор я не понимал, но падре, который знал пять языков, мне потом перевёл, о чём они говорили между собою. Работая вёслами, пираты двигали шлюпку всё ближе к своему кораблю, который вскоре уже навис над нами своим зауженным бортом.
По внешнему виду этот двухмачтовый корабль был сильно похож на шхуну, или шлюп, но весьма условно. У него был узкий невысокий корпус, и по пять пушечных портов с каждой стороны. Гакаборт был невысокий, отчего и вся кормовая надстройка возвышалась над палубой весьма незначительно. Юта, как такового, и не было. Всё ограничилось лишь небольшим возвышением, называемым шканцами. Ну, и никакого штурвала на нём тоже не было, а торчал лишь румпель, который крепко держал дюжий моряк.
Вскарабкавшись в числе первых по верёвочной лестнице, мы, схватившись за длинные леера, перелезли через фальшборт и быстро очутились на палубе этого корабля. Толком осмотреться нам не дали, а сразу же отправили в трюм, чтобы мы не смогли воспользоваться царившей суматохой на судне и не сбежали с него.
Какое уж тут сбежать?! Избитые, мы не чувствовали под собою ни ног, ни рук. Еды нам с собой не дали, так же, как и воды. Но мы предусмотрительно запаслись и тем, и другим. Достав пластинки вяленого мяса грифа, мы потрапезничали, аккуратно запив мясо водой из тыквенной бутыли, которая у нас была с собой, одна на двоих.
Чуть позже мы оказались загнанными в огороженный деревянной клеткой закуток трюма, где нас и оставили, закрыв на примитивный замок. И под суетливую беготню моряков над головой, мы заснули. Мне снились мать с отцом, а потом компьютер, на котором я играл в «Корсаров».
Странно, но девушки не затронули мой усталый мозг своим присутствием. Видно, их время ещё не пришло, и мне было не до эротических снов. День прошёл и, Слава Богу! Ночь ушла, и без тревоги, значит, хорошо идут дела! Утро снова наступило, солнце вышло из-за туч, значит, ты, малыш, могуч!
В общем и целом, французским «пенителям моря», как они иногда себя называли, было не до нас. Про себя, я их, иначе, как морским отребьем, и не называл, особенно, после того, как на собственной шкуре познал всё их «благородство».
На какое-то время о нас забыли, так как сильно были заняты выходом в море и последующей погодой. Но прошла ночь, наступило утро, и о нас опять вспомнили. Открылся люк в трюм, где мы почивали, вместе с крысами, которые побрезговали даже куснуть нас пару раз, так, для проверки, хотя бы. Впрочем, они ещё успеют наверстать упущенное.
В трюм спустились два пирата и, взглянув на нас через клетку, проорали.
— Эй, испанцы, вы там ещё живые? — Держите, пожрать вам принесли. Открыв клетку, нам дали одну маисовую лепёшку на двоих и сунули по деревянной плошке с водой, пока ещё не зацветшей, но уже с лёгким запахом затхлости.
Утолив жестокий голод, ровно настолько, насколько хватило забыть о нём на время, мы с падре были выпущены из клетки, словно домашние звери, и отправлены отрабатывать потраченную на нас скудную провизию. Но, при этом, нас разделили. Падре отправили работать на помпе, откачивать накопившуюся за сутки воду, которая сочилась из разных щелей старого судна, а меня направили наверх.
Очутившись на палубе, я, первым делом, вздохнул полной грудью, почувствовав ветер свободы. Как птица в клетке тоскует по воле, так и я в трюме мечтал сбежать от пиратов. Но бежать было некуда! Куда ни глянь, везде простиралось бурное бескрайнее Карибское море.
Ветер крепчал, нагоняя белые барашки на сине-зелёные волны, отчего снасти рангоута трепетали и шатались во все стороны, как подвыпивший моряк, возвращающийся из таверны. Непривычный к качке на палубе корабля, я пытался крепко стоять на ногах, но очередная волна, на которую взбирался идущий быстрым ходом корабль, сбивала моё равновесие.
Шторма не было, он ещё даже не начинался, но корабль вёл себя как норовистая кобыла под неопытным седоком, стараясь сбросить с себя глупых моряков, посмевших взгромоздиться ему на палубу. За ночь я основательно захотел в туалет, но не знал, где это можно было сделать.
Меня пока не трогали, только заставили мыть палубу, кинув мне кусок истрёпанных старых канатов и деревянный скребок, с помощью которых я и отмывал палубу, изредка заворожённо взглядывая за борт, внимательно рассматривая бурно вздымавшиеся, но пока ещё мелкие, волны. Дольше терпеть позывы организма было уже невозможно, а где туалет, или гальюн, насколько я помнил его морское название, я не знал.
— Эээ, товарищ пират, господин флибустьер, — то по-русски, то по-испански обращался я к пиратам. Но они только ржали, не понимая меня, либо делая вид, что не понимают.
— Ландроны! — внезапно заорал я, скажите, где можно сделать пи-пи, и я показал жестами, как вываливаю из штанов свой орган, исключительно выделительной системы, и орошаю борт корабля.
Реакция была моментальной, я получил ещё одну затрещину и полетел кубарем на палубу, несколько раз перевернувшись на ней. Один из пиратов, на сносном испанском, задал мне вопрос.
— Ты никогда не был на корабле, польо?
— Нет, — лаконично ответил я.
— А как же ты тогда умеешь читать карты?
В ответ на этот вопрос я демонстративно пожал плечами.
— Пижон, Пижоон!
— Что ты орёшь, Франсуа, — вышел из капитанской каюты квартирмейстер Пьер Пижон. — Что тебе надо?
— Сдаётся мне, что этот польо нас обманул! Выразился он, конечно, гораздо грубее, чем это можно было бы написать, что, в принципе, было объяснимо. — Он не умеет читать карты!
— С чего ты это взял, Франсуа, ты ведь и сам не сможешь отличить карту от куска тряпки, которой некоторые высокородные подтирают свою задницу.
— Да, я не умею, но этот щенок даже не знает, где на корабле гадят!
— О, ты и в самом деле не знаешь, куда моряки ходят гадить?
— Нет, не знаю, — с вызовом ответил я, — наверное, переваливают свой зад через борт?! Я не был никогда на корабле, а когда был маленьким, то гадил себе в штаны, а потом меня не брали на корабль. Отец уже почти не появлялся. Он всё время был в море. И он мне не рассказывал об этом. А карты у нас были дома, и меня обучали их читать папины друзья.