Ведьма назвала имя. И послала весть Альберту, чтобы пришел к ней на рассвете. Он пришел. С её дочерью, держа её за руку, и глаза его были мрачны, как болотные воды в сумерках.
- Никто не в силах изменить чужую судьбу, кроме богов, Альберт Невилл, - ведьма смотрела на них, и сердце её, давно очерствевшее, сжималось. Альва глядела в ответ на мать, и в каждой черточке её окаменевшего лица ведьма видела характер, который и должен был погубить её дочь: смелость, страсть, желание идти до конца и защищать то, что было ей дорого. Именно её упрямство и неумение знать свое место, привели их с Альбертом туда, где выход был только один: побег. - Но ты можешь попытаться.
- Что я должен делать? - Пухлые губы юноши сжались в тонкую линию. - Я люблю твою дочь, Агнесс. И не хочу жениться на Элизабет.
- Я назвала Элизабет неверное имя, - ведьма не гордилась тем, что солгала просившей, но иначе она не могла. - Но жизни вам здесь не будет, потому что Элизабет потребует приворожить тебя к ней, сразу после того, как изведет невинную душу. Вам нужно бежать.
- Нас найдут, - в глазах Альвы впервые мелькнул страх, и Альберт прижал её к себе.
- Лес скроет ваши следы, а духи запутают преследователей, - покачала головой ведьма. - Но бежать вы должны сейчас, пока город не проснулся. Ваше отсутствие заметят через час, но на хорошей лошади и час - фора. Бегите, - она устало прикрыла глаза, впервые ощутив собственную приближающуюся старость. - Бегите.
И они бежали. Разве могло быть иначе?
За беглецами отправили погоню, но ведьма успела умолить богов сокрыть их следы, и лесные духи наслали муть, застлавшую взгляды преследователей. Теодор был в бешенстве, Кэтрин, жена его, молилась за жизнь любимого сына, а ведьма знала, что сделала все, что могла. И знала это, пока костер полыхал под её ногами, подбираясь к ступням. Знала, когда задыхалась от дыма, потому что приняла смерть за свою дочь, и лучшей смерти для неё и быть не могло.
Хижину сравняли с землей. Альберта и Альву нашли через год - Теодор не остановился ни перед чем, чтобы разыскать отпрыска, ослушавшегося его воли, и погоню возглавил его старший сын, которому младший всегда был поперек горла, словно кость. Градоначальник приказал привезти сына живым, но у Джеймса Невилла были свои планы.
За волосы Альву выволокли во двор и бросили в грязь. Если бы духи не скрыли от ведьмы судьбу её дочери, она лучше приворожила бы Альберта по требованию Элизабет, чем взошла на костер лишь для того, чтобы дать Альве и её любимому лишний год.
Альва была беременна, и солдаты Теодора пинали её ногами в живот, пока Альберт рвался из их рук, шипел, как змея, и темная челка падала на безумные, полыхающие огнем глаза.
- Убить, - Джеймс едва взглянул на окровавленную девушку, обнимавшую руками живот. - А ты, братец, - он ухмыльнулся, - сгоришь на костре по подозрению в пособничестве ведьме. Посмотри на себя, - насмешливо произнес молодой человек. - Совсем потерял человеческий облик.
Когда кровь Альвы брызнула на землю, впитываясь в благословенную ирландскую почву, Альберт поднял на брата глаза, и Джеймс невольно попятился.
- Я не колдун, Джеймс, - прошептал Альберт, - но за смерть моей жены ты ответишь. Твоей душе не будет покоя, пока ты жив, и даже после гибели мой дух будет преследовать тебя. Ты и твои потомки будут обречены терять своих жен так же, как я потерял свою Альву. И так будет, пока Бог не посчитает вину твою достаточно искупленной. Наступит день, и твой сын увидит мой призрак, и узнает, как поступил его отец с собственным братом, - его губы изогнулись в улыбке. - Бойся мести духов, Джеймс Невилл, ибо твоя душа больше не принадлежит Раю.
И, как Джеймс Невилл не убеждал себя, что, став свидетелем убийства любовницы, Альберт просто сошел с ума, какой-то своей частью он знал, что обманывает себя. И нет ничего хуже лжи, которую ты твердишь себе. Он вспомнил о словах брата, когда его жена умерла, рожая их дочь. Он помнил о них, умирая, но ничего не сказал своим сыновьям, ибо полагал, что проклятье, не названное вслух, на детей его не перейдет.
У его смертного одра стоял Альберт. Он обнимал жену, на животе которой расплывалось кровавое пятно, и, когда злые духи уже драли душу Джеймса на части, он знал, что ничто не закончилось. А только началось. Ведь у духов - каждый знает - есть все время этого мира.
========== Один Одноглазый ==========
Когда люди перестают в них верить, боги теряют свою силу. Один знает это хорошо, даже слишком, - его утро теперь начинается с чашки кофе, чтобы взбодриться, с яичницы и пары написанных песен. Каждый должен выживать, и он - не исключение. Имя у него другое теперь, и живет он в стране саамов, и знает их язык не хуже любого другого, но прежней силы нет больше. Богов разбросало-раскидало по миру, паства их теперь верит в Белого Бога и его суррогатов, и служители культа Христа смогли убедить всех в лживости древних сил, существовавших до рождения на свет самого первого христианина. Но ложными они от этого не стали.
Один отпил глоток кофе. Тот, кто придумал варить зерна кофейного дерева, определенно, был гением. Терпкий, крепкий аромат помогал ему проснуться. Гери ткнулся холодным, мокрым носом ему в руку: идем на прогулку, хозяин, ну, давай. Если боги были бессмертны, то спутники его умирали и возрождались, как обычные животные, и лишь хранили память о своем хозяине, и всегда его находили.
Хельсинки радовал хорошей погодой. Один нацепил на нос темные очки, и жить стало легче - иногда людям действительно приходили в голову хорошие идеи. Через полтора часа он должен быть на репетиции, впереди маячил мировой тур, но ближайший час принадлежал Гери, и только ему. Фреки пока не нашел пути к древнему богу, но Один знал - обязательно найдет.
Воздух разрезало надсадное карканье: Хугин уселся на плечо, ухватил клювом за прядь волос. Один умел понимать язык зверей и птиц, но Хугину не нужно было разражаться монологом на своем птичьем, чтобы Один понимал его. Фрейя нашла своего Одда и счастлива. Локи готовит предвыборную компанию - а, значит, скоро в мире станет весело. Зевс и два его брата легли на дно - самые богатые люди планеты, они управляли правительствами и держали руку на красной кнопке, способной взорвать весь мир. Ничего нового в этом самом лучшем - хотя и не самом старом - из миров.
Лишь немногие могли прочесть в его песнях то, что Один в них вкладывал, но те, кто умел читать между строк - обретали бессмертие. Один проводил в студии и на репетиционной точке целые дни, создавая миры - единственные, что были ему доступны. Один знал, что женщины влюбляются в него с легкостью, но улыбался всем и никому одновременно. И ждал, ждал мига, когда за мудрость от него снова потребуют глаз, а людям понадобятся знания, от которых они отказались.
А пока что, Один садился за фортепиано и пел, и мир, сам того не зная, вторил его голосу. Один улыбался и поправлял солнечные очки. Спешить ему было некуда.
========== Костры Самайна ==========
Не говори про фей. Не накликай. В каменном мешке древнего города ты не в безопасности, девочка. Не выходи ночью одна на улицу, если рядом - сад, полный теней и шорохов. Запах сухой листвы - это запах фей. Храни железо в рукаве и носи амулеты, потому что тебя заметили, тебя отметили и манят тебя глубиной воды, чёрной осенней бездной озёрного зеркала.
© Турнезоль
В городах было безопасно, покуда каменные коробки, в которых люди пытались строить свои жизни, высились так плотно, что даже звезды терялись за их крышами. В городе фейри слабели – и людям уже не были опасны их острые зубки и блуждающие огоньки, потому что воздух города отравлял их, лишал волшебства. И осенние туманы, порой пытающиеся захватить окраины городов, наползающие из мрака лохмотьями, уже не казались такими уж страшными – их магия осталась в лесах.
Но нет-нет, да и промелькнет обрывок древнего колдовства, невесть как выживший среди каменного мешка мегаполиса. Листья с сухим шорохом падают в осеннем парке, и запоздалый прохожий плотнее укутается в куртку, поспешит домой, невольно оглядываясь. Ему, возможно, покажется, что кто-то зовет его по имени, и он остановится. Из-за дерева выскользнет едва видимая туманная фигура, воздух соткет из тьмы женскую стройную фигуру… а наутро незадачливого прохожего найдут в глубине парка, и крови в нем не будет совсем.
Потому что иногда старые советы носить при себе что-то железное – не пустой старушечий треп, не простые сказки у костра, а мудрость, которую нельзя забывать.
Эрин не ходила осенними, усыпанными листьями дорожками и не заглядывала в темные воды старого пруда. Её умение обращаться с холодным оружием против фейри было бы бессмысленно, и она считала, что береженого судьба бережет. Но на изломе времен года, когда «добрые соседи», по старым поверьям, уходили в холмы, уступая дорогу Дикой Охоте и Неблагим, что-то свербело у неё за ребрами тоскливо, и она вслушивалась в хриплое воронье карканье, вглядывалась в темноту за окном.
Эрин жила одна с тех самых пор, как отец и мать собрали чемоданы и сообщили, что переезжают. Куда? В страну, где было гораздо теплее, чем в старой доброй Британии, по-прежнему обдуваемой всеми ветрами. Куда здесь ни поезжай, считали они, везде наткнешься на холод, болота или дожди, даже в прекрасном озерном краю, который хорош только летом.
Эрин разговаривала с ними вечерами по скайпу, а потом выходила из квартиры, запирала дверь и выбиралась через чердак на крышу, и сидела там, кутаясь в одеяло, и вглядывалась в темное небо, а осенняя туманная тоска холодными пальцами брала её за горло. Дома выступали из темноты квадратами-очертаниями, а где-то за низкими облаками, знала Эрин, носилась Дикая Охота, и порой ей, какой разумной она бы ни была, хотелось, чтобы они унесли её на своих крыльях.
Она до слез, наворачивающихся на глаза, вглядывалась в затянутое облаками небо, но не слышала ничего, кроме обычного городского шума где-то там, внизу. Такими ночами ей снился черный Самайн и лес, полный звенящей, замерзшей осенними холодами травы. Земля укрыта сухими осенними листьями, и она сама, Эрин, бредет, закутанная в плащ, прочь от селения, где люди замерли в ожидании мертвецов, что придут из чащи. Эрин боится, а шерстяной плащ совсем не греет. Ей чудится, что во тьме чащобы огоньками горят чьи-то глаза, а негромкий, свистящий шепот забирается прямо в уши.
- Ч-ч-человечиш-ш-ко…
- Сама приш-ш-шла…
Где-то там, ближе к небу, в оголенных ветвях надсадно каркает-кричит воронье. Эрин выходит на небольшую поляну, трава звенит под её ногами. Самайн ждет свою жертву, и за облаками, темными и хмурыми, несется гон, и глаза адских псов горят ненавистью ко всему живому.
Старухи говорят – когда слышишь вой Дикой Охоты, нужно бросаться на землю и закрывать голову руками, авось, не заметят. У Эрин такого права нет. Жители её деревни вешают обереги на окна и рассыпают соль под дверью – неизвестно, что придет из тьмы. Чьи призраки будут бродить под окнами и звать своих близких, потому что там, за чертой, им одиноко и холодно.
В Самайн откликаться на зов нельзя, даже если голос будет знаком.
Эрин скидывает капюшон с головы и оборачивает лицо на шаги, под которыми шуршит листва, и лес наполняется тишиной. Говорят, король Самайна страшен, только она видит перед собой юношу в черной накидке, подбитой мехом. В темных волосах запутались сухие листья и паутина, а глаза – болотная топь, и в ней мелькают огни-отражения проклятых костров, вкруг которых танцуют ведьмы.
Бабка говорила Эрин – не ходи за блуждающими огнями, девочка, они заведут тебя в трясину, захлебнешься грязной водой, уйдешь на дно, и мертвецы будут хватать тебя за ноги, утянут за собой. Но Эрин делает шаг, и пути назад для неё больше нет.
Эрин проснулась в своей городской квартире, хватая ртом воздух. Самайн темный стоял под самой её дверью, и песнь его звенела в её ушах. Береженого Бог бережет, да только людские советы забывались в ночь на изломе октября, когда король Самайна пришел к ней, и глаза его зеленые, колдовские, чудились Эрин в каждом углу. Будто взгляд чужой пробирал до костей.
Эрин накинула куртку и вышла на лестницу, закурила, пряча свободную ладонь в рукаве. Тонкий осенний холод забрался ей за шиворот, скользнул вдоль позвоночника. Дым уплывал в окно, растворялся в городском воздухе.
Сон, всё это – лишь сон, призванный ей самой на волне городских легенд и тянущего за грудиной одиночества. Только она чувствовала, как сверлит ей спину чужой взгляд – чудной, насквозь пронизывающий. И, обернувшись, Эрин увидела своего Осеннего короля, порожденного ночными видениями.
Он сидел на ступеньке, склонив голову набок, и темные локоны запутались в меховом вороте его кожаной куртки. Лампочка пролетом выше моргнула, и в на секунду наставшей тьме его глаза полыхнули отблесками Самайновских костров, древних, как Британия, а может, и старше.
- Ты жгла огни, - произнес он мягко. – И я пришел.
========== Баан-ши ==========
Садись, внучка, и я расскажу тебе сказку – о холмах, в которых танцуют фейри, о прекрасном Нуаде, короле Туата де Даннан, что спас однажды Англию от нашествия северных варваров и вернулся в свой дворец, куда не попасть смертным. О Морриган, любившей Нуаду всем сердцем и последовавшей за ним в царство Благого двора. О короле Самайна, в глазах которого полыхают костры древних эпох. И о твоей матери, что встретила юношу из народа ши и родила от него дочь. Тебя.
Отчего так испуганы твои глаза? Сказка не будет светла и прекрасна – но ты любишь мрачные истории, не так ли? Подкинь дров в очаг, мои старые кости замерзли. Осенние холодные ветра завывают за дверью, стелятся. Время Неблагого народа наступает, и твой отец придет вместе с ними – навсегда юный, навечно прекрасный, он заберет свою дочь, он заберет тебя и даст тебе силы, о которых ты пожалеешь.
Ты спрашиваешь, зачем я так шучу, внучка? Конечно, это просто бредни старой бабки, ведь давно уже не верят люди в фей, и даже в нашем городке Самайн – всего лишь веселый праздник. Но спроси об этом у своей матери, что мечется в тоске на изломе осени. Безвременье захватило её разум.
Ты плачешь, дитя? Ты совсем еще мала, ты не понимаешь, о чем я говорю тебе. Отец твой пришел, когда в Самайн моя дочь решила пойти с подругами на танцы, нашел её среди огней и звона пивных бокалов, увел за собой. А через девять месяцев родилась ты, зачатая в Ночь Всех Ночей, и по твоим глазам я поняла, что одарили тебя фейри силой, способной нести смерть.
Скажи, внучка, не хотелось ли тебе кричать, да так, что в горле твоем этот крик скребся когтями, рвался наружу? Я знаю, что хотелось, пусть тебе всего лишь десять лет. Я знаю, что ты сможешь увидеть чужую смерть, разгадать её во взгляде, ощутить прикосновением, стоит тебе хоть раз выпустить этот вопль наружу.
И я знаю, что не могу позволить тебе превратиться в чудовище из холмов. У моей дочери светлые волосы, глаза – серые, как ирландское небо в дождливую погоду, а ты – рыжеволосая и синеглазая. Глядя на тебя, я знаю, как выглядел проклятый ши, что околдовал мою дочь.
Я заперла дверь, не пытайся сбежать, только руки сколотишь о крепкие доски. В кармане моего фартука – железный нож. Не смей кричать. Не смей кричать. Не смей… Не…
*
Если король Туата де Даннан правил Благим двором, то брат его Финвар ушел к Неблагому народу – с тех пор, как понял, что в чертогах Дан Ши нет для него места. Королевство Туатов было потеряно для него с тех пор, как Морриган стала женой Нуады, отодвинув в сторону невесту его Мэб, – ещё в те годы, когда и самые истовые христиане запирали двери и ставни в ночи безвременья. И с тех пор ожесточилось сердце Финвара, вся жестокость, которой славился народ ши, проявилась в нем ясно. Он ненавидел людей, и, как часто бывает, не мог не тянуться к их смертной хрупкости. Но Йозефин была другой – большеглазая и светловолосая, она была словно создана для жизни в холмах. Йозефин полюбила его с первого взгляда, но душа её не выдержала темной страсти Финвара, разум её погас, и только рыжеволосую дочь оставила Йозефин королю Неблагого двора.
Крик малышки достиг ушей Финвара, и он вскочил на коня. Холмы расступились, выпуская в мир разгневанного короля. Он был готов уничтожить любого, кто хоть пальцем дотронется до его дочери, но в домике, откуда доносился пронзительный, звонкий крик маленькой банши, он увидел только труп старухи, чье лицо было искажено болью, и девочку, вжавшуюся в угол. Она закрывала лицо руками и кричала.