– Можно, – ответили нам.
– Они-то нормальные?
– Нормальные, – ответили нам, – они своё дело знают… не первый день у руля стоят. Да сами посмотрите…
Мы сами посмотрели. Посмотрели, как хозяева садятся за руль, осторожно поворачивают тумблеры, жмут на педали скорости. Миры медленно сдвигались с места, шли по своим орбитам, всё набирая скорость, от рождения к развитию, от первого понимания самих себя, к созиданию, от первого дня творения к чему-то недостижимо прекрасному, по проторенным невидимым рельсам.
– И нам такого дадут?
Над нами посмеялись. Ха, дадут, это не вам дадут, это вас ему дадут. Обкатывать.
Мы ждали, когда придет тот, кто сядет за наш руль, кто поведет нас через века и века. Мы уже видели, как ловко господа правят нами, как уверенно держат руль…
Надежды кончились.
Когда на нас повесили табличку – У.
Нестиранный дворец
Прачка дворец сожгла.
Вот ужас-то какой.
И все на прачку смотрят, и головами качают, осуждают, значит – ох, нехорошая какая, шуточка ли дело, целый дворец сожгла.
И прачка смотрит, слезами заливается, не виноватая я. Да как это не виноватая, виноватая и есть, вот растяпа-то…
Прачка говорит: я не виновата. А её никто не слышит, она уже триста лет как умерла.
И тут министр выходит и говорит:
– Не виновата она.
Но министра тоже никто не слышит, даром, что он не просто министр, а целый премьер-министр.
Все равно не слышит никто. Потому что он уже полвека как умер. И никто-никто его уже не слышит.
Дрожит земля.
Город дрожит.
Небо дрожит, гнется под тяжестью самолетов.
Министр… да не министр, а целый премьер-министр – смотрит в раскаленное небо. Кто-то окликает его, кто-то говорит прятаться под землю.
Люди боятся неба, люди под землю прячутся.
Министр (целый премьер-министр) замирает, останавливается, вроде дворец, да нет, быть не может здесь никакого дворца, показалось, померещилось, а нет, не померещилось, и правда, дворец…
– Ай, ах!
А это еще что… а это прачка, а вот это что, вот она, бадью с водой тащит, а тут министр, да не просто, а целый премьер-министр, откуда взялся, только что не было, а тут на тебе, стоит на дороге, и небо дрожит под тяжестью чего-то стального, раскаленного, небо горит… Вот прачка бадью с водой и…
– Ай, ах!
Министр (целый премьер-министр) вежливо приподнимает шляпу:
Ничего страшного.
Ну и дальше там что по протоколу полагается, прекрасная погода сегодня, и всё такое.
Прачка в замке белье стирает.
Это она может.
Премьер-министр смотрит на карту, строит планы.
Это он тоже может.
Туристы ходят, смотрят на город.
И это они могут.
А прачке холодно, еще бы не холодно, зима все-таки.
А вон министр. Идет куда-то со своими людьми, волнуется. Ну, еще бы не волноваться, небо горит и дрожит.
И прачку видит. И людям своим кивает, не поленитесь, налейте даме чашечку кофе, и чего у нас еще есть. Люди в растерянности, да как так, да нельзя же так, мы же когда – вот сейчас, а она когда – триста лет назад, или сколько там. Министр (целый премьер-министр) не понимает, почему нельзя, где написано, что нельзя, люди смотрят – и правда, нигде не написано, значит, можно. И прачке кофе подносят, прачка пробует – ух, гадость – ничего, виду не подает, как такое господа пьют, а вот хлеб ничего, знатный хлебец, и сыр знатный, всю жизнь бы ела…
– А что у вас случилось?
Это прачка у министра спрашивает. Видит же, случилось чего-то, небо огнем горит…
Он только руками разводит, не положено людям будущее знать.
Прачка больше не спрашивает, да правда что, чего тут спрашивать, кто она, и кто он, нечего прачке в такие дела соваться, её дело белье во дворце стирать.
– Враги в городе.
Это министру говорят.
Вот так.
Враги.
В городе.
Скоро здесь будут.
Министр под землю идет речь готовить, мы все как один, и все такое.
Прачка смотрит на министра, он ей два пальца показывает, так лучники показывают, что есть у них пальцы, чтобы из лука по врагам стрелять.
Враги приближаются.
Видят дворец.
А убежище министра не видят.
Враги во дворец заходят, лучники по врагам стреляют, только что им лучники, у врагов такое оружие, что лучникам и не снилось.
Вон они, лучники, все лежат. Кровь стекает со ступеней дворца.
Враги заходят, повару велят ужин нести, чужеземный воевода прачку за грудь щиплет.
Темнеет.
Прачка ждет.
Враги в зале сидят, вино пьют, прачка белье вешает, близко-близко к огню…
– Файр! Файр!
– Фойер!
Дворец пылает.
Враги бегут.
Министр (целый премьер-министр) своим знак дает, стреляйте.
Падают подстреленные чужеземцы.
Целый премьер-министр прачке снова два пальца показывает. Тает в тумане дворец, расходятся, расползаются времена, премьер думает, надо бы прачку сюда, вон пусть хоть… э-э-э… полы моет… А поздно, поздно, разошлись времена, разъехались…
Ну вот, а вы говорите, прачка, прачка… И туристы ходят, говорят, прачка, прачка. А премьер возражает, что прачка, прачка. А прачка-то… а и не знает никто, не слышит никто, она же давным-давно умерла. И премьера не слышит никто, он же давным-давно умер. И туристов никто не слышит, они тоже давным-давно умерли, погасшее солнце смотрит на руины мертвого города.
Встать, суд идет…
Умираю.
То есть, еще не умираю. Но сопротивляться уже не могу. Если с опор скинули, это все, тут хоть как крутись, обратно на опоры не встанешь. А не встанешь, так и по звездам не сориентируешься, не зарядишься светом далекой звезды, там и смерть…
Это они все. Кто, они? Не знаю. Маленькие, юркие, опрокинули меня, сбили с опор, вертятся, грызут меня, кусают, прокусить не могут, я-то каменный, верещат – кьюрр-р-р, кьюр-р-р, чего кьюрр-р, вы говорите нормально, что хотите, я так не понимаю…
Не говорят. Не могут. Ну еще бы, где это видано, чтобы звери говорили.
И обидно так. Ладно бы в бою погибнуть, за мир, за вселенную, а тут от зверья какого-то…
А тут звери разбежались.
Как-то все, разом. Это совсем не к добру, если звери разбегаются, значит, учуяли что-то такое, от чего только и остается, что со всех ног бежать.
Что-то…
Главное, я на опоры встать не могу, убежать. А оно идет. Приближается. Тень от него падает, большая тень, длинная, тусклая, ну еще бы, звезда за тучами, чего ради тень яркая будет…
И ко мне наклоняется. Главное, я не понимаю, чего ради ко мне наклоняется, сожрать, что ли, хочет, да вроде бы и не сожрешь меня, каменный я. Или нравится, что блестит, это бывает, сейчас унесет меня куда-нибудь в свое гнездо, где бриллианты и серебряные ложки….
Он хватает меня длинными конечностями. Жуткий, нескладный, непонятно как держится и не падает.
Смотрит.
Что-то переворачивается в душе, только сейчас понимаю, что он смотрит. Вернее, как он смотрит. Только сейчас понимаю, что вижу взгляд не животного, не дикого зверя, вижу осмысленные глаза, думающие глаза…
Не понимаю.
Не верю себе.
Здесь, в царстве смерти и погибели, на умирающей земле – живые, думающие глаза.
Пробую связаться с ним, проникнуть в его сознание. Он чувствует. Отвечает. В каком-то странном порыве опускает меня на песок, начинает чертить на песке треугольники, втолковывать мне, что квадрат большей стороны равен двум квадратам меньших сторон…
Ласково касаюсь его сознания. Понял, понял…
Одного только не понимаю, откуда здесь, на умирающей земле оказалось что-то мыслящее…
Так я увидел его впервые. Кого его? Не знаю. Перебираю кристаллы памяти, сжимаю один, помеченный – наша первая встреча. И дата. И подпись моя, записано верно.
– Встать, суд идет!
Встаем. Все. Подсудимые тоже встают, бесплотные, бестелесные, вспархивают над площадкой. Еще стараются казаться счастливыми и беззаботными, но уже чувствуют, что дело пахнет порохом.
Все они так… поначалу.
– Расскажите о себе, – прошу я.
Один из них, кажется, главный, начинает рассказывать, как дивно они жили на блаженной своей земле, где ничего не омрачало их безмятежного существования, лишь только легкая печаль иногда касалась безоблачного счастья…
– Расскажите о развитии вашей цивилизации.
Он смущен. Они знают о своей цивилизации слишком мало, чтобы что-то рассказать, их история уходит в прошлое, такое глубокое, что сама вселенная не помнит этих времен. Они пили радость из лучей далекой звезды, и купались в любви, которую источала приютившая их земля…
Наблюдатели оторопело смотрят на меня, чего ради я сужу их, таких безмятежных, таких прекрасных…
– Как вы поступали с болью, ненавистью, страданиями?
Главный разводит призрачными руками, разве может в нашем идеальном мире быть боль и ненависть…
Одинокая звезда на моем столе вспыхивает красным. Лжец, лжец. Мягко предупреждаю подсудимого, что если еще раз обманет, на помилование может не рассчитывать.
– Что вы делали с болью и ненавистью?
Подсудимый признается. Да, сбрасывали на обратную сторону планеты. В подпространство.
– Как давно вы этим занимались?
– Из поколения в поколение. Всегда. Сколько себя помнят.
– Вы знали, что есть лимит зла и ненависти, после которого планета взорвется?
Он хочет сказать – нет, тут же спохватывается, смотрит на одинокую звезду у меня на столе.
– Ну… о чем-то таком догадывались…
– Вы знали это. Почему же вы продолжали это делать… из поколения в поколение?
Подсудимый разводит призрачными руками. Ну… нехорошо, конечно… а что еще было делать с ненавистью… вот позвал ты прекрасную даму на свидание, а она не пришла, и весь кипишь и клокочешь, что же теперь, на других, что ли, зло срывать…
– У вас было достаточно времени найти другие способы утилизации.
Подсудимый кивает. До того ли было… думали, успеется…
Хочу напомнить про индюка, который тоже думал. Не напоминаю.
Оглашаю приговор.
Подсудимые бросаются ко мне, умоляют, просят помиловать, да мы же… мы же просто… мы же только… да дайте нам другую планету, мы уж точно ее убережем, мы уже придумали, куда злобу девать, мы из нее энергию качать будем…
Не слушаю.
Вспыхивает одинокая звезда.
Стражники уводят виновных.
Это было давно.
Суд.
Один из многих.
Перебираю в памяти суды, заточенные в кристаллы, любуюсь мерцанием граней…
Снова нахожу кристалл, где я встречаюсь с ним. Заглядываю в глубину памяти, пытаюсь по переливам света вспомнить, как это было…
Скелеты.
Ну да, скелеты. Огромные остовы, которые поднимались к темным облакам. Вот и все, что осталось на мертвой планете от некогда великого народа. Скелеты. Остовы. Костяки. Я ничего не знал об этом племени, они оставили после себя мало, ничтожно мало, только каменные основы, плоть на которых давно истлела.
Я ничего про них не знал – и в то же время восхищался ими. Даже после смерти они не хотели падать, становиться прахом, землей. Упорно стояли, подняв свои окаменевшие тела к небу.
Они росли целыми колониями, разбросанными далеко друг от друга. Между отдельными скелетами я видел остатки каких-то нитей, связей, как и между колониями. Горделивые и величественные, росли они по берегам рек, океанов, высоко в горах…
Я пытался понять, что погубило некогда великую цивилизацию. Ходил от колонии к колонии, мысленно вопрошал остовы, – но они оставались немы. Мне в моих странствиях помогал он. дивное существо, взявшееся неведомо откуда на мертвой планете. Нет, конечно, тут было немало тварей, которые ползали, шуршали, скрежетали, кричали – кьюр-р-р и квир-р-р. Но это существо было особенным. И не потому, что единственным в своем роде. Потому что в его глазах – я видел это – светился разум.
Он ходил за мной, иногда на своих неуклюжих лапках, иногда ловил каких-то зверей, погруженных в многовековой сон, седлал их, заставлял возить его туда-сюда. Он упорно чертил мне на песке знаки, про квадраты, треугольники, число Пи и число и, корни и трапеции.
Он упорно думал, что я этого не знаю. По ночам он забирался в скелеты умерших, засыпал там. Мне это было неприятно, такое непочтение к усопшим, я пытался намекнуть ему, но он не понимал меня.
А потом он умер.
То есть, не умер.
То есть, умер.
Когда остов, в котором он ночевал, тяжело осел и рухнул, подняв тучу пыли.
Я ждал, когда он выберется, я искал его сознание – и не находил.
Его не было.
Совсем.
Я еще не верил, что он умер, я еще разрывал осыпавшийся остов, я еще звал его, даром, что не знал его имени.
Я нашел его там, под рассыпавшимися костями скелета. Я сразу понял, что он умер, я окликал его, он не отвечал мне.
А когда зашло солнце, он ожил.
Вот так.
Вдруг.
Я снова услышал его сознание, увидел, как он поднимается из обломков. Идет ко мне. Я чувствовал его любовь, даже не любовь – какое-то глубочайшее почтение, казалось, он готов был сделать для меня все, возможное и невозможное…
После этого он больше не ночевал в остовах усопших, хоть это его отучило осквернять память покойных. Я как-то попытался осторожно заговорить с ним про великую цивилизацию, которая жила здесь и умерла, оставив только белые скелеты. Даже пробовал по остовам восстановить облик, какими они были, когда были, когда на прямоугольных костях была плоть.
Он смеялся надо мной.
Вот этого я никогда не смогу понять.
Он надо мной смеялся.
Перебираю память, ищу моменты, когда я встречался с ним на умершей земле. Ничего не находится, опять вылезают какие-то обрывки судов…
– Встать, суд идет!
Все встают. Смотрю на подсудимых, легких, стремительных, как им неудобно сидеть неподвижно… так бы и сорвались с места, так бы и унеслись в никуда…
– Расскажите о себе.
Рассказывают. Все, хором. Но не в разнобой, а слаженно, ровно, дружно. Величайшая цивилизация всех времен и народов… ну, это они все про себя так говорят. Появились бесконечно давно, это они тоже все про себя говорят. Я обычно добавляю, как давно, до Большого Взрыва или еще раньше?
Смех в зале.
– Где вы жили?
Называют планету. Смотрю в протокол, не сходится, в протоколе упоминается совсем другая земля.
Но одинокая звезда на моем столе молчит.
– Повторите.
Он снова называет землю.
Помощник делает мне отчаянные знаки. Наконец, спохватываюсь, что в протоколе земле дается только порядковый номер, а жители называют свою землю явно не по номерам…
– Сколько веков вы жили на земле?
Он называет цифру. Звезда вспыхивает – только потому, что подсудимые ошиблись на пару веков. И тут же хором продолжают, как они любили свою землю, как они заботились о ней, лишний раз травинки не сорвали, кормились от солнца… ну и как всегда по тексту, не было ни зла, ни глада, ни мора, ни плача…
– Когда вы покинули землю?
Он называет дату. Звезда молчит. С такими датами не ошибаются.
– Вы знали, что земля сама по себе без вас жить не может?
– Что вы, как такое возможно…
Одинокая звезда горит ярким огнем. Врете, голубчики, все-то вы знали, что вы плоть от плоти земли и земля плоть от плоти вашей, и не быть вам порознь…
Обвиняемые смущены. Ну да… были какие-то такие теории… гипотезы… ну да… что же теперь, всю жизнь в колыбели цивилизации сидеть… что нам до земли…