- Меня не интересует, из какого трактата мои данные. Для меня книги не являются самоцелью. Книги должны лишь служить подспорьем в понимании реальной жизни, но никак не наоборот. А ваш случай я не учитываю. Вы этой книги не видели, вы ее лишь заметили.
- Оставим это. Не хочу заниматься библиографическими экскурсами и казуистикой, а тем более спорить по этому поводу, когда в голове у меня Хайдеггер. Но мне кажется странным, что история с книгой слишком похожа на известную историю посещения рая.
- Это трудно выразить словами. Я понимаю это в духе, но пока не сформулировал для себя. Просто определенный уровень знания и рай тождественны. Я, разумеется, не имею в виду многознание. Под истинным знанием я подразумеваю опыт духа. Собственно приобретение знания важно лишь поскольку оно способствует развитию сознания. Развивший сознание до определенных высот приближается к Богу, приобретая власть над элементами, получая возможность черпать любую информацию из божественного источника (то есть приобретает дар пророчества). Пребывание в этом состоянии духа - это и есть пребывание в раю.
- Но разве источник первородного греха - не познание? За что Бог наказал Адама и Еву?
- Видите ли, рай и ад похожи. Противоположности похожи. Они сходятся. Сходится первое с последним, высокое с низким. Собственно подлинное знание о рае шокирует. Его описание в "Сефер Хейхалот" или "Еврейской книге Еноха" пугает, вы не находите? Слишком похоже на традиционные описания ада. Как видно эта страшная правда и дала повод к рассуждениям о двух раях, о псевдорае Метатрона и об истинном рае Бога.
- Слова! Противоположности противоположны. Иначе их бы не следовало называть "противоположностями".
- Ничего подобного! Это вопрос мироощущения. Кто-то расчленяет, а кто-то отождествляет. Всему свое время. Как вам Екклесиаст?
- Я испытываю старинное несознательное недоверие к книгам, написанным царями.
Я часто бывал в мастерской "народных умельцев", филолога Олега и историка Юлии, которые делали глиняные поделки и продавали их в Городском саду (так называемая "Панель"). Школьная соученица Юли организовала любительский украинский театр. И потому народные мотивы ее интересовали чрезвычайно, а общение с выходцами из украинских деревень было для нее исключительно важно как базовый источник вдохновения и информации из неведомых миров. Уж не знаю где она познакомилась с неким пожилым крестьянином, по имени Меркурий Максимилианович, реальный возраст которого был трудно определим. Впрочем, и на крестьянина внешне он был мало похож, как равно и не горожанина. Было в нем что-то совершенно исключительно маргинальное и космополитичное, что, впрочем, я определить на глаз не могу. Старик этот был до крайности заинтересован, чтобы на лотке Олега и Юлии продавались и изготовленные им статуэтки. Собственно и статуэтки его для народного промысла украинских крестьян были абсолютно нетипичны - идолы, внушающие притягательность ужаса. И было странно, как колхозники не сожгли его на ближайшем сеновале как истинную причину задолженностей колхоза государству и неурядиц в личных жизнях. Идолы были разными: большими и маленькими, человеко-, звероподобными и совсем неясной формы. Выбор материалов также был широк. От золота, серебра и драгоценных камней до гальки, глины и дерева. Единственной общей чертой для всех идолов было то, что на них так или иначе были те или иные астральные символы, а также у всех были или очень выразительные глаза или сама их форма провоцировала строго определенную цепь ощущений. От взгляда на них общее самочувствие ухудшалось, в ушах возникал слабый звон, в сердце проникала щемящая тоска. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что старик этот проживает в Азазеловке.
В один весенний день когда учиться было уже лень, а до сессии было достаточно времени, я заглянул в мастерскую Олега и Юли. Там сидел Олег с Меркурием Максимилиановичем. Так что внезапно появилась неожиданная возможность получить сведения об Азазеловке из первых рук. Меркурий Максимилианович пришел не намного раньше меня, но уже успел оговорить все деловые вопросы и был исключительно доволен удачным для него завершением переговоров - повод с кем-то отметить успех. И хотя ни я, ни Олег в достойные собутыльники не годились, мы его вполне устраивали, так как в действительности ему нужна лишь декорация, чтобы соврать самому себе, что пил не один - значит не алкоголик. Иными словами для крестьянина он оказался весьма терпимым и гуманным. Ведь во многих селах распитие спиртных напитков - наиважнейшая составляющая социальной жизни человека. И от этой церемонии уклониться практически невозможно, какой бы уважительной ни была причина.
Так на столе возникли стаканы, а Меркурий Максимилианович извлек батарею бутылок плодово-ягодного вина с карбидом и, как ни странно, медом, которая первоначально предназначалась в подарок Олегу. Разлив жидкость в стаканы, и понюхав сизым носом содержимое с видом тонкого ценителя, старик пригубил вино.
- Да. Хорошо. Но специалисты считают, самогон лучше. В нем градусов больше. А что говорят, конец света близок? - пробормотал он.
- Да, никак не дождемся,- ответил Олег.
- Ну было бы здоровье, а там все одно.
- А вы бы об Азазеловке рассказали,- намекнул я.
- А что Азазеловка? Грязь да свиньи. Как говорит моя жена: "До чего правительство довело, вот и по телевизору передали, что совсем уже плохо". Но история у нас занятная. Эх, был бы молодой, описал бы все как было, почище любого писателя. Благо и опыт есть.
- Ну так хоть словами опишите! - воодушевились мы с Олегом предвкушением занятной истории.
И старик повел свой рассказ, который я попытаюсь воспроизвести по памяти с максимальной точностью и аккуратностью. Но хорошая память - не мой конек, поэтому незначительные детали я мог неосознанно подправить.
РАССКАЗ МЕРКУРИЯ МАКСИМИЛИАНОВИЧА
Не знаю, чему вас там учат в школе. Даже не знаю с чего и начать. Ладно. Сколько вы думаете мне лет-то? Не знаете. Ха. Появился я на свет в 1877 году в Харькове, в семье почтмейстера. Так что до ста двадцати мне недолго осталось. Мой родитель погиб, когда я был еще совсем мал. Мы долго считали, что речь идет о несчастном случае. Но потом оказалось, что его убил извозчик и инсценировал несчастный случай. С отцом была значительная сумма денег, которую он намеревался истратить на книги, тайком от мамы. Поэтому исчезновение денег осталось незамеченным. Подлинную информацию о гибели отца я получил через много лет после. Совсем состарившийся извозчик раскаялся в содеянном и пришел с повинной. На суде он показал, что мой отец его сам и провоцировал. Мол, говорил все время, что Бога нет. Вот извозчик и рассудил: раз нет Бога, то нет и воздаяния, а потому все дозволено. Да, папочка мой был оголтелый вольнодумец, регулярно читал запрещенные цензурой книги, сочувствовал народникам.
После гибели отца мать решила перебраться в Москву, подальше от мест, с которыми были связаны печальные воспоминания. Здесь я окончил гимназию и поступил в Московский университет на юридический факультет. Но в 1899-1900 состоялось мое вялотекущее отчисление за участие в студенческих беспорядках. Хотя у меня и была возможность вернуться к учебе, я ей не воспользовался. И не сожалею. Ну какой из меня юрист? Я отправился в Среднюю Азию, где принимал участие в строительстве железной дороги, а потом уехал в Европу. Немного путешествовал, и задержался на достаточно приличное время в Германии, в Мюнхене, но часто наведываясь в Россию. Жил я, главным образом, ваянием и продажей скульптур. Мне также удалось установить прочные связи с различными литературными изданиями в России. Мои статьи, подписываемые различными псевдонимами охотно публиковали. Ценили за оригинальность, нестандартность мышления. Было большой ошибкой не подписывать статьи. Все стеснялся написанного, думал, что когда напишу что-то по истине гениальное, тогда и поставлю свое настоящее имя. Но чем лучше я писал, тем больших, лучших результатов мне хотелось достичь. А время шло... Денег я тоже зарабатывал не много. Я не ремесленник. Бывали у меня психические кризисы, во время которых я совершенно не мог работать. Тогда я начинал голодать, а нервное истощение провоцировало меня на неожиданные поступки. Одно мое посещение известного мюнхенского магазина во время кризиса было замечено Томасом Манном. В художественно переосмысленном и переработанном виде он положил этот случай в основу своего рассказа "Gladius Dei". Самые значительные знакомства в моей жизни - с Валерием Брюсовым и Анной Рудольфовной Минцловой. Оккультные идеи, которые они исповедовали были большим соблазном. Они давали систему мироустройства, абсолютно альтернативную как слишком широко используемой чванливыми филистерами от религии, так и предельно расплывчатой и оптимистичной науке. А чего стоило обещание господства над всем мирозданием! Я завидовал пророческому дару Минцловой, хотел ему научиться. Поэтому я надоедал ей намеками, что неплохо бы не только демонстрировать свои сверхъестественные способности, но и помочь мне их воспитать в себе. Но Минцлова, охотно отвечая на мои вопросы, не передавала мне ничего связного. Как-то она нетерпеливо заметила: "Я могу все изложить для вас, но вы не будете исполнять моих рекомендаций. Только малоспособного можно обучить, великие доходят до всего самостоятельно". Брюсов же обратил мое внимание, на основательно проштудированную им "Оккультную философию" Генриха Корнелия Агриппы из Неттесгейма. С тех пор я все вновь и вновь возвращался к этой книге на протяжении всей моей жизни. Тогда она была источником неисчислимых бедствий для меня. При этом на мои глаза словно легла пелена. Я считал, что все хорошее, что есть у меня - все благодаря Агриппе. Я даже изготовил образок с его портретом, перед которым молился, ставил свечи.
В 1914 я вернулся в Россию, намереваясь отказаться от службы в армии. Я не считал для себя возможным убивать людей только за то, что они родились в другой стране. А с Германией воевать не хотелось особенно, так как я был давним и верным поклонником Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Прибыв в Петербург, в первую очередь, чтобы повидаться с Вячеславом Ивановым, я был невероятно поражен и раздавлен, висящей в атмосфере истирией, именуемой тогда "патриотическим подъемом". Народ всех сословий и уровней образования в массовом порядке был настроен показушно-кровожадно. Все рвались в бой. А я нет. Ведь я и прежде ощущал себя изгоем, тем "кто стать никем не смог", "изгнанником, скитальцем и поэтом". Ныне же, казалось, обрывались последние нити, связывающие меня с людьми меня окружавшими. Но все внезапно разрешилось. Меня освободили по состоянию здоровья. Я прожил в Петербурге до января 1916 года, а затем отправился в Киев проведать родственников. Извините, что упускаю подробности моей жизни в Северной Пальмире. Это, разумеется, может представлять значительный интерес для историка культуры, и не исключено, что я напишу мемуары, но не хочу останавливаться на подробностях, не имеющих отношения к Азазеловке. Я и так уклоняюсь в сторону сверх всякой меры. В Киеве моя немногочисленная родня занималась торговлей и пыталась привлечь и меня к этому делу. Но это не для меня. Карл Маркс правильно заметил, что "не обманешь - не продашь". А лгать, как следует, я так и не научился. Однако суть конфликта с моими почтенными родственниками лежала даже не в этом. Мне постоянно указывали, что я нищий и потому никчемный, что мне следовало бы зарабатывать деньги, а не расходовать жизнь на всякую чепуху. Им казалось, что раз у меня нет солидного капитала, то и скульптор, и литератор я никудышный. Разумеется, при первой возможности я сбежал в Коктебель в гости к Максу Волошину, а потом перебрался в Одессу. Проживая там, я несколько раз ездил в Арциз к моему знакомому по Мюнхену. Этого человека звали Герман Штуфе. Происходил он из "степей молдаванских" и имел в Арцизе свой домик. Была у него и прекрасная для тех мест специальность - ветеринар, однако же, Герман был эксцентричен и непоседлив, и при этом очень замкнут и трудно шел на контакт с людьми, много читал разных случайных книг (вкус и критерии оценки у него существенно отличались от принятых в любом обществе) и иногда, попав в компанию очень хороших знакомых, долго и увлеченно читал монологи на самые разные темы.
Герману слышались голоса, но он мало об этом рассказывал. Он сочинительствовал, но показывал свои стихи и рассказы лишь немногочисленным близким людям, словно боясь раскрыть что-то слишком интимное. Оценить его творчество было непросто. Все было слишком ни на что не похоже и выпадало из любого контекста, а потому обычные критерии были неприменимы.