Временами звук становился глуше или пропадал совсем, а иногда возрастал до значительной силы, становясь словно литавры в оркестре. Позже я выяснил опытным путём, что наибольшей громкости можно было добиться, направив антенну точно в сторону Марса.
Поскольку эта планета не стоит на одном месте, а движется, подчиняясь законам небесной механики, мне приходилось ежечасно менять направление антенны. В конце концов я соорудил поворотный механизм, где разместил антенну и приладил большой хронометр, благодаря которому антенна всегда смотрела в нужную точку на небосводе в соответствующий час. Конечно, необходимость коррекции положения осталась, но количество действий снизилось во много крат. И, разумеется, необходимо было заводить механизм хронометра каждый день. Несколько раз я забывал это сделать, что влекло ручную подгонку положения антенны. Но не суть.
Осознав, что некто на другой планете целенаправленно желает вручить сообщение жителям Земли, я начал искать способ ответить на этот зов — безудержно и с азартом, день и ночь.
Через месяц или около того мои усилия увенчались успехом. Решение оказалось крайне простым технически и удивительно, как до этого никто не додумался. Мне же как будто кто-то подсказывал, что и как необходимо сделать. Вот чего может добиться разум, если душа страстно желает получения оного!
В те времена моим ассистентом был один талантливый юноша. Кажется его фамилия Маркуни или Маркоуни, или что-то в этом роде. Мы сделали с ним вторую установку, предназначенную для передачи сигналов, погрузили в телегу и Маркоуни, отъехав на несколько миль, начал передачу сигналов по предварительно оговоренному правилу. Я, оставшись у приёмника, успешно их принял.
Возвратившись, Маркоуни с великим энтузиазмом сообщил мне, что по его разумению это великое изобретение и предложил тут же заняться получением патента и развитием идеи корабельной сигнальной системы. Однако, я, пребывая в состоянии концентрации и сосредоточения, сказал ему, что мы ещё даже не на половине пути, а только лишь в начале его и возможность передачи волн не более чем инструмент для решения другой задачи, являющейся для меня главной.
Он не поддержал моего настроя и через какое-то время распрощался со мной, решив заниматься “воздушным телеграфом” самостоятельно. Ввиду того, что мы вели изучение эфирных волн вместе, он обладал на идею устройства не меньшим правом, чем я и у меня не было — да и не могло возникнуть — никаких возражений.
Я продолжил ставить свои опыты. Отныне на поворотном механизме располагалась не только серебристая парабола приёмника, но и длинный штырь для передачи. Сия конструкция напоминала причудливый цветок громадного размера.
Помню ту ночь, когда я получил ответ на свою передачу. Я не выдумал ничего лучше, кроме как отправлять короткие отстуки в количестве, равном только что полученному, но на один больше — так, по моему мнению, инопланетные существа смогли бы понять, что им отвечают.
И они поняли! Чрезвычайно быстро. Характер передачи от них изменился. Теперь постоянно передавались лишь три отстука, затем ещё три — по одному, через длинную паузу. Это удивительно напоминало морской сигнал о помощи. Я подумал, возможно существа другого мира разработали собственный шифр, который близок нашему, как могут быть близки нам и сами они. Чудны дела твои, Господи!
И тогда у меня родилась крайне дерзкая мысль — лететь на Марс.
Я начал разрабатывать аппарат, способный донести человека в целости через холод межпланетного эфира к вожделенной красной планете. Дни складывались в недели, недели — в месяцы. Дело постепенно двигалось, успех чередовался с неудачами. Я создавал камеры для движителя, кабину для помещения эфиронавтов, эфирные костюмы, напоминающие водолазные и множество других приспособлений и устройств, необходимых для осуществления моей цели.
Моя невеста внезапно расторгла помолвку со мной, так толком и не вменив мне какой-либо вины. Научное сообщество в большинстве своём отвернулось от меня — учёные считают холодный ум благодетелью и не приемлют горячности у исследователя ни в каком виде. А я был горяч преизрядно!
Как-то раз при испытании новой формулы топлива камера сгорания раскололась от взрыва и один из осколков срезал как ножом брус навеса над наблюдательным укрытием, где находился я. Упавшая балка задела мой затылок, отчего я потерял сознание. Слава богу, рабочие быстро разобрали завал, извлекли меня и доставили в лечебницу.
Первым моим вопросом после прихода в сознание был вопрос о возможности восстановления. И уже через два часа я, весь в бинтах, прибыл к месту происшествия, чтобы осмотреть его самолично.
В одно ясное утро я понял, что всё готово. Это было неожиданно для меня — состояние, когда ничего не надо делать, поскольку делать уже нечего. Вот она, машина! В лучах восхода покоится на восьми движителях, кабина блестит свежей краской. Я просто стоял и любовался дивом, созданным моим умом и руками.
— И как же вы назвали это судно, мистер?
Седой смотритель угольного карьера, на дне которого я установил своё детище, снявши кепи и приложив руку ко лбу козырьком, чтобы восходящее солнце не слепило глаз, смотрел вверх, куда вздымалась небесная машина.
Я растерялся. Мне не приходило в голову, что машину можно как-то назвать более чем “небесная машина Уэллса”. Для меня она являла собой конечный смысл и потому в каком-то определённом имени не нуждалась. Однако вопрос старика пришёлся мне по нраву.
— Пока что эта великолепная машина не имеет имени. Но, быть может, сэр, у вас есть предложения?
Он добродушно рассмеялся беззубым ртом:
— Нет, мистер. Вы построили — вы и называйте.
Повернулся и поковылял к тележке с запряжённым в неё осликом, оставив меня наедине со своими мыслями.
Вечером я устроил небольшое торжество по случаю окончания работ. Собрав в пабе своих немногочисленных друзей и сторонников, я угощал их пивом и джином и принимал поздравления с искренними пожеланиями в успехе своего предприятия.
Я предложил им выдумать название для небесной машины и они с энтузиазмом бросились предлагать всевозможные имена. Были там как довольно тривиальные “Виктория” с “Британией”, так и необычные “Птица”, “Заря”, “Гроза” наряду с не очень уместными “Коршунами”, “Стрелами” и даже “Воля Господня”.
Один американец, тяготеющий к нашему научному собранию и также приглашённый мною, предложил название “Opportunity”. Мне оно пришлось по душе более прочих — ведь, действительно, это редчайшая возможность первым увидеть то, чего не видел никто до меня. Я решил — пусть будет “Opportunity”.
Ночью мне снились сны. В них блистающие небесные машины, ведомые бравыми машинистами, поднимались в небеса, чтобы достигнуть других планет — не только Марса, но и Луны, Юпитера, Венеры и, может быть, даже звёзд. Машины реяли, сокращая расстояние и время между засушливой Сахарой и снежной Россией, Америкой и Индокитаем. Европа расцветала фейерверком взлетающих небесных машин. Могучий глас поверх моего сознания произнёс: “Это - будущее...” и я проснулся.
Всё утро до обеда сон этот не шёл у меня из головы. Я думал об этой фразе, она преследовала меня повсюду. И когда я оказался у своей небесной машины и взглянул на неё ещё раз, “Opportunity” показалось мне какой-то блёклой тенью новой идеи. Что такое “возможность”, как не попытка урвать свой маленький кусочек славы? Ведь грядёт неумолимое будущее, в котором возможности будут у многих, ежели не у всех! Так небесная машина получила своё окончательное имя.
<p>
<a name="TOC_id20228147" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20228149"></a>ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
о том, как стороны приходят к сотрудничеству
Уэллс сидел на краешке стола, задумчив, явно пребывая во власти своей личной истории будущего, к которому он так стремился. Я, будучи новым человеком и не успев ещё пропитаться его настроем, имел суверенитет в суждениях, но чувствовал, как эта его идея начинает проникать в меня. Кажется, сама затея была по мне.
Я вытащил из-за пазухи старую тисовую трубку. Оглядел её, затем постучал чашечкой по каблуку. Большим пальцем вдавил в чашку порцию табака. Зажал трубку зубами, достал из кармашка куртки серник и чиркнул им о рукав. На конце спички вспыхнул огонь и я, не мешкая, прикурил. Уэллс смотрел на эти действия с лёгким, как мне показалось, недовольством, но не сказал ни слова. Просто отсел подальше, переместившись со стола в кресло.
— Да, это очень необычно, мистер Уэллс. — Я посмотрел на него через стол. — И что же мы, так запросто залезем в вашу машину и полетим?
Он поёрзал в кресле, опёрся локтем о подлокотник. Я чувствовал, он и сам испытывает уверенность отнюдь не во всём. Он решительно взглянул мне в глаза:
— В целом — да, мистер Дрейк. Именно, что сядем и полетим. Машина завершена, проверена и испытана в достаточной степени, чтобы на ней можно было совершить означенное путешествие. Вопрос только лишь, кто его со мной разделит.
— Ну хорошо. А к чему вам помощник? Какие обязанности вы хотели бы возложить на меня?
— У моего ассистента, Джозеф, будет масса различных обязанностей. Впрочем, как и у меня самого. Иначе, зачем мне ассистент? — улыбнулся он. — Для начала вы ознакомитесь с практическим списком нужд экспедиции, который я составил. Мне довелось мало где побывать и потому я не имею ни малейшего опыта вылазок в места более дикие чем Хайгейт Вуд. По этой причине, мой список совершенно неполон и в нём учтены лишь предметы, в коих я не испытываю ни малейших сомнений.
Далее, мы закупим недостающее и доставим на “Future”. После чего я преподам вам краткий курс управления машиной, дабы вы могли заменять меня; путешествие нам предстоит долгое — по моим подсчётам, мы проведём в эфире не менее шести дней.
Я не знаю, что нас ждёт на Марсе. Эта планета изучена крайне мало. Науке известно, что она засушлива и испещрена сетью каналов, о происхождении которых в учёном мире ведутся жаркие споры. Как я полагаю, мы раз и навсегда сможем поставить точку в этом вопросе.
Ах, да. Я совсем забыл об одной важной вещи — вашем личном интересе. Вы будете получать пять шиллингов в день — до момента, когда мы оторвёмся от поверхности Земли. После того, как это случится, ваш гонорар возрастёт до одного фунта в сутки. Плата столь высока, потому как и риск немалый. Мы отправляемся в неизвестность способом, который никто до нас.. кхе-эх-х..
Внезапно он зашёлся судорожным кашлем. Лицо его покраснело, как будто его кто-то душил. Я подскочил к нему, но он из последних сил указал рукой и просипел “откройте дверь, скорее...” Я подбежал к двери и распахнул её что есть мочи. Затем вернулся к Уэллсу, закинул его руку себе на шею и потащил к выходу.
На улице он осел на ступени крыльца. Глаза его были закрыты и он тяжело дышал, щёки его из красных становились бледными. Наконец он приоткрыл глаза, увидел меня и протянув руку слабо, начал пытаться что-то объяснить. Я прервал его попытку:
— Что же вы не сказали, что у вас астма?! — ярости моей не было предела. — Как так можно-то?..
— Я… не хотел… лишать вас… привычного образа…
— Да знаете ли вы, табак можно не только курить, но и нюхать или жевать и даже компрессом прикладывать! Если вы не переносите дыма — я могу не курить.
— Благодарю… вас… Джозеф. — Он улыбнулся мне слабой кривоватой улыбкой и снова прикрыл глаза. Я на всякий случай проверил его пульс, убедившись, что он возвращается в нормальное состояние.
Мы побыли на улице какое-то время. Уэллсу стало лучше, следы недавнего приступа почти что исчезли — кожа его приобрела обычный оттенок. Помещение проветрилось в достаточной мере, для того чтобы мы смогли вернуться в него без вреда для Уэллса.
Он тяжело сел в своё кресло, поправил ворот рубашки.
— А вы ещё и доктор, как выясняется. Обучались?
— Нет, мистер Уэллс. Чаёвничал с судовым лекарем будучи на флоте, да был помощником при госпитале, когда служил в армии.
— Однако, вы распознали астму, — он поводил ворот рубашки туда-сюда, словно до сих пор испытывал удушье, — что не каждому лекарю доступно. Меня эта напасть донимает с детства. Раньше приступы были чаще, а ныне очень редки. Но я рад, что у вас ещё и к медицине есть талант.