Глаза натурально сияли. Всю чувственность всех детей мира закапали туда специальной пипеткой, знать бы, как приготовили эту эссенцию?
"Чай у них пил". Игорь, как ни странно, помнил точную цитату. "Я заблудился. Был у цыган и заблудился. Чай у них пил", - вот как она звучала в устах четырёхлетнего Кирюхи, который вернулся домой после полуторачасового отсутствия. Ленка потеряла его посреди рынка и сбилась с ног, разыскивая и боясь позвонить домой, мужу, чтобы позвать его на помощь. А малыш сам пришёл домой и огорошил открывшего дверь отца этой фразой, которую Игорь, как оказалось, запомнил не хуже домашнего адреса.
Теперь существо с внешностью Кирилла использовало её для своих дремучих целей... хотя, почему дремучих? Простая, вырванная из контекста фраза поразила Игоря, как пуля в сердце.
- Зачем ты вернулся? - хрипло произнёс он, почувствовав, что что-то в его голове внезапно провернулось и встало на место, будто ржавые винты под напором матюков и плоскогубцев неведомого слесаря-сантехника, который привык хватать мысли и стремления людей мозолистыми пальцами и править их молотком.
- Я пришёл... - выдохнуло существо. Кажется, будто каждое осмысленное слово требовало от Кирилла просто-таки нечеловеческих усилий. Впрочем, Игорь был уверен, что сын его теперь имеет слабое сходство с человеком. - Чтобы показать тебе... правду. Ты... иди... за мной.
- Ружьё-то я смогу взять? - опасливо спросил Игорь.
- Не нужно. Мы идём. К твоей женщине и маленькому знатоку.
- Маленькому знатоку?
- Маленькому неродившемуся. Сидящему на пороге между-тем-и-этим. Знатоку.
Фразы были рубленными и короткими, однако, они давались пацану всё легче. Будто блины молодой хозяйке. Кирилл покачался с носка на пятку. Чего было больше в этом движении - неуверенности или неумения донести некую прописную истину?
- Твоя женщина? Так ты, значит, теперь называешь мать? Ты не причинишь ей вреда? - Игорь опустился на корточки, глядя в чёрные, как перезрелые вишни, глаза мальчика. Колени его дрожали. - Сын, сначала я должен потребовать от тебя объяснений. Ты не представляешь, как мы с Ленкой переживали. Особенно твоя мамка. Мне до сих пор приходится запихивать ей в рот пищу и поить её насильно, чтобы она не впала в кому... чтобы не причинить вреда твоему брату. Ты знаешь, что она хотела сотворить с собой? Впрочем, мал ты ещё, слушать такие вещи. Просто... не удивляйся, если вдруг она будет реагировать не слишком разумно. Будет кричать, бесноваться, или что-то ещё. Её будет сложно куда-то отвести против воли. Поэтому, пацан, говорю тебе: будет гораздо легче, если мы с тобой сядем и поговорим, как отец с сыном. Я вижу сейчас, что ты уже значительно лучше, и можешь рассказать мне хотя бы часть всего, что произошло. А я потом в как можно более мягкой форме объясню всё твоей маме.
Какие-то секреты активизировались, заполняя речь фальшью, но Игорь уже не мог остановиться. Он говорил и говорил, выплёскивая всё накопившееся, всё несказанное и недооформленное в слова.
- Сказ будет потом, - сказал Кирилл. Человеческая речь давалась ему всё легче, но проблема выбора слов, похоже, вставала высоченным забором, через который следовало перелезать вновь и вновь. - Сейчас пора уже. Веди меня к ней и нему. Не причиню им боли.
И Игорь повёл, оставив ружьё валяться на полу. Он переставлял ноги, как оглушённый, как человек, внезапно открывший, что в банке с огурцами, с которой он бок-о-бок прожил уже десяток лет, живут свои собственные крошечные разумные человечки.
Игорь смотрел на Ленку так, будто только пробудился от долгого сна. Только теперь как будто рассыпалась шаткая преграда перед глазами, мешавшая разглядеть вещи полностью, как они есть, и оставляющая десяток маленьких дырочек, в которые Игорь мог заглядывать как в дверные глазки. Он помнил синяк от наручников на запястьях Ленки - вроде, не слишком серьёзный, стерпит. Видел грязные разводы под глазами. Видел вздувшийся живот, прожилки на котором проглядывали даже сквозь облегающий свитер. Слышал односложные, тяжкие ответы на его поверхностные однообразные вопросы; они казались обычным делом. И теперь забор рассыпался, не то от старости, сам собой, но скорее от ровного дыхания Кирилла. Он увидел жалкую женщину, падшую, но не сломленную, неуклюжего зверёныша, который, судя по следам зубов, пытался даже перегрызть ствол пальмы. Попробовал загородить жену от глаз пацана, но не больно-то в этом преуспел. Впрочем, выражение глаз сына не поменялось ни на йоту. Он как будто знал всё заранее, более того, знал наперёд всё, что Игорь попытается сказать в своё оправдание, и всё, о чём он умолчит.
- Что же у нас получилось? - спросил не то себя, не то жену Игорь. Он походил на человека, долго решающего сложный математический пример и вконец запутавшегося в собственных записях.
Она подняла голову, будто не поняв, к кому он обращается. Ленка будто поменялась своими карими глазами с какой-нибудь пробегающей кошкой. Белки стали прозрачными и водянистыми. Она смотрела на сына и как будто не видела его.
- Кто это? - спросила она, переплетя пальцы за спиной. - Освободите меня, прошу вас. Мне скоро рожать. Отведите меня к врачу.
Кирилл подошёл к ней совсем близко. Склонил голову на бок, разглядывая раздувшийся живот матери, потом сказал:
- Мы встретились, чтобы решиться, Слышащий первым. Встретились, чтобы решиться.
Игорь, у которого кто-то отнял дар речи, наклонился, чтобы включить прожектор. Когда фигуру Кирилла выхватил из темноты яркий луч, горло женщины, как расстроенный музыкальный инструмент, исторгло длительную высокую ноту. То, что было когда-то Кириллом, просто ждало, ничего не предпринимая.
- Зачем ты вернулся? - прошептала она. - Я, должно быть, уже брежу.
Уделив матери долгий внимательный взгляд, Кирилл повернулся спиной.
- Я вас смотрел. Все нужны всем. Теперь пойдёмте.
Интонации... мальчик как будто пытался пользоваться интонациями, но они выходили у него совсем не те, которые положено употреблять в данном контексте. Словно некто, дорвавшись до какой-то комнаты управления в недрах детской головы, дёргал за все рычаги подряд, не слишком заботясь о результате.
Игорь принялся шарить по карманам в поисках ключа от наручников, но не нашёл. Он не смог даже вспомнить, когда последний раз расстёгивал браслеты на запястьях жены. Тогда он сходил за садовым секатором, перекусил блестящую цепочку и спросил:
- Эй, пацан, у нас будет время собраться?
- Сюда вы больше не вернутся. Идёмте.
Игорь только теперь заметил, что на ногах у мальчишки ничего нет. Гладкая кожа отливала красным. На левой ноге отсутствовал мизинец, на правой - два средних пальца, а мизинец выглядел помертвевшим и как будто готовым вот-вот отвалиться.
- Это от обморожения? - спросил он.
- Возможно, - сказал Кирилл, не посмотрев ни на него, ни вниз, на свои ноги.
- Болит?
- Боль мало что значит теперь, когда есть Голос.
Игорь потёр виски. Связанная, ладная, по сравнению со всеми остальными, фраза звучала в устах мальчишки как нечто чужеродное. Словно речь политика на губах бродяги.
- Вы и вправду чужаки? Вы пришли откуда-то из другого мира и захватили наших детей? - спросил мужчина, водрузив на себя жену. Она пыталась идти сама, но получалось плохо.
Кирилл повернулся и последовал прочь, будто готов был в любой момент растаять в воздухе. Казалось, будто спина ребёнка может сию секунду треснуть и расползтись под внимательным взглядом, как размокшая картонка. Игорь не отрывал от неё луча фонаря и крупно вздрогнул, когда то, что было когда-то Кириллом, вдруг обернулось к нему и улыбнулось.
- Не говори глупых слов, папа, - сказал он, отчаянно переигрывая и фальшивя. - Я тот же, кем был. Просто кое-что произошло. Нам всем открылась тайна.
- Какая тайна? А всем старшим ребятам тоже открылась тайна? Что-то, из-за чего они дружно свели счёты с жизнью?
- Придётся рассказывать давным-давно. Долго.
- Уж потрудись, - зарычал Игорь, внезапно почувствовав горечь за погибшее поколение. Когда всё в одночасье рухнуло в пропасть, какое право они имеют приходить и рассказывать о какой-то тайне? Нет такой тайны, которая своим открытием способна обратить смысл существования человечества в источник его ненависти.
- Игорь, - зашептала на ухо Ленка. - Скажи ему, чтобы уходил к чёрту. Я его уже похоронила.
- Я обязательно так и сделаю, дорогая, - сказал Игорь, дотронувшись до распухших от попыток освободиться костяшек пальцев. - Только после того, как он расскажет нам всё.
Шажок за шажком, как неуклюжее и смешное четырёхногое животное, они стали спускаться по лестнице. Спина Кирилла то скрывалась в темноте, то выступала из неё, как могильная плита, сброшенная с гроба воскресшим Иисусом. Внизу, возле двери, споро разобрали баррикады. По мере того как ширилась полоса света от открывающейся двери и свежий воздух, пахнущий уже теплом, вползал в лёгкие, в душе Игоря наступало какое-то благоденствие. Как будто бесплодная земля, которую он поливал исключительно керосином сидя между картонными коробками возле примуса, вдруг дала один-единственный зелёный побег.
Когда солнце отправило в глаза вышедшим на свет людям сотни и сотни метких своих стрел, Кирилл повернулся и начал рассказ на своём нелепом, ломаном языке.
Всё началось с голоса в голове. Нет... не голоса, а - Голоса. Для всех детей это случилось в одно и то же время, четырнадцатого февраля, с трёх до четырёх утра. Все они проснулись от голоса в голове, как будто кто-то наклонился к самому уху и заговорил... только глубже. Куда глубже. Голос был в самой голове. Он звучал так громко, так торжественно, что услышишь, даже если будешь затыкать уши. Даже если сам будешь орать, что есть мочи. Всё остальное померкло и перестало иметь значение. Всё стало как в больничной палате, где даже в глазах медсестёр всё белоеЈ чистое... стерильное до тошноты. Только Голос всё вещал и вещал, слова - каждое, как гул в турбине самолёта, - начисто выдували из головы все другие мысли. Нет, тогда Кирилл не больно-то понимал, что говорит этот голос, потому что было слишком громко... и был какой-то шум на фоне, вроде как радиопомехи или рёв турбин взлетающего самолёта, что заглушает голос капитана. Но как же хотелось понять, о чём он говорит! Больше всего на свете. Там были такие прекрасные слова, которые не найдёшь ни в одном словаре. Но куда удивительнее был смысл этих слов. Голос будто диктовал ответы на самую запутанную шахматную партию на земле. Открывал несколькими словами все тайны и делал их незначительными, меркнущими перед одной, великой Тайной, как свет фонаря меркнет перед солнцем. Нет, серьёзно, это было так громко, что если бы Игорь с Ленкой не ругались, они бы тоже, наверное, могли бы услышать: достаточно просто приложить ухо к уху ребёнка и послушать.
Даже сквозь весь этот многозначительный шум Кирилл слышал ссору. В то утро он слез с кровати и пошёл на звуки. Видел всё от начала до конца, но не было ничего на целом свете, что могло бы его тогда взволновать. Всё было таким, будто ты очнулся от сна и обнаружил, что всё вокруг - картонная коробка с игрушками. Что другие люди - просто пластиковые солдатики, и сам ты недалеко от них ушёл... вместе с тем, если бы, скажем, ты вдруг сгорел или был разломан на мелкие клочки, всё равно остался бы сам собой, цельным и полным, и никуда бы не исчез.
Тогда он начал выбираться под солнце... под настоящее солнце, то, которое Кирилл чувствовал, есть впереди. Проделал в коробке одну дыру, другую, и вылез... да, он ушёл из дома. "Эта смешная штука, в которой вы чувствуете себя спокойно, больше не была моим домом", - обретя вдруг красноречие, сказал Кирилл. Он чувствовал, что должен воссоединиться с остальными. Он знал, что есть ещё многие и многие открытые души, с которыми нам достаточно просто быть рядом, чтобы испытать... Господи, какое мелкое слово! Не удивительно, что люди всё время ссорятся и воюют, как можно в этом варварском языке отыскать что-то хоть мало-мальски годное к использованию? - испытать притяжение душ.
- Но почему ты не отвечал, когда мы к тебе обращались? - спросил Игорь.
- В мире не стало слов, которые... которые могли иметь хоть какое-то значение, - ответил Кирилл. - Это как если бы горы вдруг стали меньше Я-меня, и вся планета стала меньше Я-меня, а вы бы так и остались у моих ног, словно песчинки. Разве я мог бы рассказать, что вижу за краем вселенной?