Порой она куда-то отлучалась - и вскоре возвращалась, сияя от счастья, но тщательно сдерживая собственное сияние. Однажды ему удалось подсмотреть, как она стоя склоняется над столом в кабинете и очень быстро что-то записывает. Пьетро запомнил, на какую полку за какие книги жена прячет тетрадь, и отправил слугу покопаться в том уголке, и верный Фабио принёс внушительную подшивку листов, половина из которых были сплошь исписаны. Стихами. Пьетро углубился в чтение и, видимо, слишком увлёкся, потому что Лукреция застала его врасплох. Неизвестно, сколько она простояла над ним, но дождалась, когда её присутствие обнаружится и вор усовестится, отобрала тетрадь и, всхлипывая над нею, умчалась прочь.
После этого случая она потребовала собственный кабинет и прятала ключи глубоко в корсаж.
Любопытство продолжало разбирать Пьетро, он часто заводил разговоры о поэзии, заручился поддержкой Джованни, и под совместным натиском крепость пала. Лукреция, завышая от волнения голос, прочла отрывок из поэмы о Вавилонском столпотворении. Это было очень пафосно и очень многословно, так что братья ободряюще улыбнулись друг другу, сказали несколько вежливых фраз... и решили больше не возвращаться к этому вопросу.
Но Лукреция не собиралась просто так сдаваться. Впервые в жизни она встретила людей, которым интересно её творчество, и не желала отпускать их безнаказанными.
Раз уж стезя поэта неизбежна, не желает ли она попробовать себя в других жанрах, спросил Пьетро.
Лукреция промолчала.
Тогда он пригласил в гости нотариуса Джакомо Винченцо - с супругой, донной Ренатой. Собственно, ради донны Ренаты всё и затевалось. Дело в том, что она сочиняла стихи. Конечно, злые языки поговаривали, что жене нотариуса, выросшей в деревне, не пристало сочинять стихи, но все, кто слышал её сатиры, начинали смотреть на жён нотариусов и вообще на мир другими глазами. Донна Рената - сухая и жёлтая, как статуя с фасада Сан-Лоренцо, и до самого носа закутанная в плат, как монахиня - буквально преображалась, когда читала. Её внешность уже не существовала, она вся воплощалась в низкий хрипловатый голос, произносящий нечто невообразимое. Попросту говоря, все домашние умирали от хохота. У Лукреции же округлились глаза и вытянулось лицо. Она ненадолго покинула комнату (Фабио уверял, что слышал из коридора сдавленный смех), а потом отвела донну Ренату в сторону и вопрошала, можно ли смеяться над подобными вещами?!
- Ну не плакать же, милая, в самом деле, - отвечала донна Рената.
Писать Лукреция и в самом деле стала лучше. Но была чересчур плодовита и каждый день представляла на суд Пьетро новое творение. Прикованный к постели очередной сменой погоды, он размышлял, есть ли у жены в мыслях хоть немного места на что-либо кроме поэзии и где был его разум, когда он открывал этот ящик Пандоры.
Впрочем, он каждый раз прощал свою Пандору.
Только он приготовился вожделеть Лукрецию, как лёгкий шорох за пологом обозначил присутствие кого-то третьего.
За полупрозрачным пологом неспешно проплыл размытый - завесой и темнотой - силуэт.
Походкой он не напоминал никого из членов семьи.
В таком случае - что здесь делают чужие и какого чёрта они здесь находятся?
Пьетро отодвинул край полога и успел заметить женскую спину - определённо женскую - мелькнувшую в коридоре, мимо двери кабинета...
Лукреция блаженно уткнулась в подушку, подставляя вспотевшую спину свежему воздуху. Она специально отодвинулась поближе к краю, чтобы ненароком не задеть мужа. За девятнадцать лет они научились не задевать друг друга.
Когда Лукреции показали портрет жениха, она обрадовалась. И даже испытала те чувства, которые благовоспитанной девице испытывать не полагается. Но когда её предупредили, что жених лет с двадцати страдает подагрой и в лучшие дни хромает на обе ноги, сердце её упало в пятки. Что ж, ладно, сказала она себе, всё не так уж плохо. Он старше тебя всего на девять лет, и вы ещё можете найти общий язык, навряд ли у него будет достаточно сил, чтобы ходить налево, и тебя саму он не будет часто беспокоить, а если ему вздумается тебя побить, тебе будет легко убежать. Твою подругу Джерониму в тринадцать лет выдали за сорокалетнего вдовца, который за малейшую провинность таскал её за волосы, а в пятнадцать она умерла на вторых родах. Так что тебе, дорогая, ещё повезло. С этими словами она водрузила сердце на место и двинулась к алтарю.
Она приготовилась к безрадостной затворнической жизни и завела тетрадь потолще, чтобы скрашивать уныние стихами.
Но сочинять удавалось лишь урывками.
Во-первых, она сразу забеременела.
Во-вторых, дома всегда было многолюдно. Банкиры, купцы, художники, архитекторы, музыканты и просто соседи с незавидным постоянством посещали кого-нибудь из Медичи, а поскольку делом чести считалось делить все развлечения и заботы с семьёй, каждый встречавший гостей обязательно приглашал родственников. И чтобы не заставлять Пьетро лишний раз преодолевать лестницу, семейный совет частенько собирался у него.
В-третьих, лодка их семейной жизни время от времени наталкивалась на один подводный камень - раздражительность супруга. Лукреция понимала, что виною тому плохое самочувствие, и старалась не принимать ничего на свой счёт, но всё же было неприятно, когда в тебя кидают подушкой или полотенцем, и пришлось учиться их ловить, что тоже отнимало время.
В-четвёртых, она познакомилась с Джованни, который всегда умел их помирить и обожал заниматься с детьми. Ещё он часто готовил речи, чтобы выступить на заседании приоров или в университете, и брату с невесткой вменялось в обязанность их оценивать. У добродушного, жизнерадостного и красноречивого Джованни был лишь один недостаток - жена Джиневра. Этой даме всегда недоставало мягкости, которая так ценится в женском характере, а когда Козимо лишил младшего сына должности и передал её старшему, открыто начала всех ссорить. Сам Джованни не предавался унынию: во-первых, он этого не умел, а во-вторых - не тяготел он к финансовым сферам. Пьетро же, по словам отца, умел считать деньги и всех вокруг запрячь - а что ещё нужно банкиру? Так или иначе, банк Медичи постепенно выбирался из убытков, созданных Джованни, и мнение какой-то вздорной склочницы хозяина не волновало. Но, в конце концов, любой устаёт от постоянных скандалов, а тонкую натуру Лукреции они просто выворачивали наизнанку. И Лукреция решила по-своему, по-женски, положить конец злобе Джиневры. Поздно вечером она прокралась к спящей невестке и выкрала её любимую синюю чоппу, заботливо приготовленную, чтобы надеть завтра утром. Столь же заботливо Лукреция расстелила платье на столе и полночи провела за рукоделием, не пожалев свечей. Сияюще-жёлтым шёлком, крупными, но аккуратными стежками она вышила на спине, мастерски обходя складки, неприличное слово. Она вложила в работу всю душу и втайне ликовала, под завесой добропорядочности, когда с явлением Джиневры завтрак был напрочь забыт. С тех пор Лукреция преисполнилась торжествующего спокойствия, а Джиневра придерживала язык. И оказалась вполне приятной собеседницей.
В-пятых, подрастали дети.
В-шестых, свекровь окружила старшую невестку неподдельной заботой и неустанно делилась с ней жизненным опытом. Контессина знала двадцать способов мариновать мясо, сорок способов подать его на стол и ещё шестьдесят, как испортить мужу аппетит. Лукреция посвятила ей рондель "Рачительная хозяйка" - который ни за что на свете никому не показала бы.
В-седьмых, Контессина уже не справлялась с прислугой, и Лукреция вынуждена была помогать ей следить за хозяйством.
В-восьмых, от служанок всегда можно было узнать все новости, и Лукреция начала задерживаться в людской по собственной воле.
В-девятых, она обзавелась многочисленными знакомствами и нашла новых подруг, столь же увлечённых искусством... Взять хотя бы донну Ренату, жену нотариуса Винченцо - и поэтессу. Или синьору Стефанию, коллекционера и мецената.
В-десятых, взрослели дети. Доерьми Лукреция гордилась: их образованности и манерам могла бы позавидовать сама императрица Священной Римской Империи. Внешность, к немалой радости матери, они унаследовали от отца: тёмные продолговатые глаза, широкие скулы и правильные, хоть и резковатые черты. К сожалению, мода ценила другое, и Мария всегда сердилась, если фра Филиппо в своих набросках сглаживал её римскую горбинку.
- Моя картина - пишу как хочу, - восклицал художник, исчерпав все доводы.
- А нос - мой! - возмущалась натурщица. И тем, как гневно раздувала ноздри, вскидывала голову и ударяла кулаком по подлокотнику, разительно напоминала дедушку Козимо.
Румяная Бьянка, когда улыбалась, становилась похожа на дядю Джованни.
Лукреция, упрямо сжимавшая губы и многозначительно произносившая "ну-ну", была вылитый Пьетро.
Воспитание сыновей давалось сложнее. Они росли сорванцами. Однажды Лоренцо забрался в колодец - который оказался слишком узким для взрослого человека, и выбираться приходилось самому.
- Ничего страшного, - подбадривал отец, склонившись над каменным зевом. - Там специально есть крюк - подтянись на нём и дотянешься до верёвки.
- Только осторожнее, - подхватывал Джованни. - Он уже расшатался.
- Хватит сеять панику, - перебивал Козимо. - Там есть второй - чуть ниже и левее...
Слава Богу, Лоренцо быстро повзрослел и занялся красавицами и пирушками. Но оставил достойную смену - Джулиано...
Иногда Лукреция представляла, что Джеронима жива, и мысленно писала ей письма, подробно рассказывая о своей жизни:
"Дорогая Джеронима, мне не на что пожаловаться. У нас пятеро чудесных детей, мы замечательно ладим, дела идут хорошо. Наш дом полон родственников, друзей, партнёров, меценатов, несносных художников и скульпторов-содомитов. Я многое узнала о банковском деле и об устройстве колодцев..."
Только Лукреция приготовилась поставить точку, подозрительный шорох спугнул эфемерное счастье дружбы.
Лёгкая поступь мгновенно разрушила сон. Это не дочери: их походку она знает наизусть.
Лукреция приоткрыла глаза. Пьетро тоже не спал: он наблюдал за чем-то или кем-то в щель между занавесями.
Лукреция не разглядела издали - и тихонько спустилась с кровати, и босая, с туфлёй в руке, последовала за тенью.
Женщина - в этом сомневаться не пришлось - грациозно ступала и в то же время весьма спешила. Угнаться за ней было сложно. Только ночным маяком белела рубашка, мерцало златотканое платье - да маятником раскачивалась коса, блестевшая перед привыкшими к темноте глазами. Цвет волос был неопределённым, лица было не разглядеть вообще - она не оборачивалась.
Лукреция отчего-то поняла, что не хотела бы встретиться с ночной гостьей лицом к лицу, и аккуратно соблюдала расстояние.
Дама проплыла по лестнице - в сторону спальни Лоренцо. А, ну понятно, подумала Лукреция, теперь всё ясно. Новая любовь. Ни на Леонеллу, ни на её предшественницу - Лауру - она похожа не была. Но разодетая дама миновала дверь спальни, а за дверью в тот самый момент раздался голос Леонеллы:
- Я уже хотела дать тебе отставку - за то что бросил меня наедине со своей семейкой.
- Какая отставка? - возразил надломленный голос четырнадцатилетнего Лоренцо. - Я же тебе плачу.
- Чьими деньгами?
Умная девочка, отметила Лукреция. Она внезапно поняла, что куртизанка Леонелла не старше её сына... Но пока прислушивалась - цель была потеряна из вида. Лукреция - с позорным чувством поражения, непригодившейся туфлёй и ценным грузом размышлений по поводу старшего сына и его связей - вынуждена была вернуться на второй этаж.
Крепкий сон очистил её совесть, а наутро они с Пьетро одновременно заявили, что им приснилось нечто странное.
Судя по тому, что Козимо расспрашивал внучек, не затеяли ли они какой-нибудь карнавал или спектакль, он тоже встречал в полумраке нарядную даму. Старик плохо спал из-за духоты и чуть ли не каждую ночь отправлялся прогуляться по первому этажу.
На воровку она не была похожа - хотя кто их знает: девица отвлекает, притворяясь призраком, а остальные тащат всё, что подвернётся. Но это предположение рухнуло, не успев утвердиться: в доме ничего не пропало. Да и запирать окна сейчас равносильно самоубийству, а это, как известно, гораздо более тяжкий грех, чем воровство.
Сошлись только в одном: чтобы хозяйке дома не переутомляться и не подвергать себя опасности, на следующую ночь слежкой займётся Фабио - запасшись светильником и дубинкой.
Вместе с приятелями Бруно и Энцо он исправно нёс ночную стражу и доложил наутро, что девица была весьма хороша собой и направлялась в сад. Как можно было направляться в сад при запертых дверях, слуга не уточнил, но та вольность, с которой в доме Медичи обращались с ключами, могла всё объяснить. А что именно девица делала в саду, слуги не знали, потому как всю свою бдительность направили на кувшин вина. А поскольку Бруно был виночерпием и имел собственные ключи от погреба, здесь объяснений даже не требовалось.