Я проснулся несколько часов спустя лежащим на холодном полу, где меня накрывало небольшое одеяло. Я бы дрожал от холода, но к моей спине прижималась Пенни, и её тепло согревало меня. Я попытался сесть, и миг снова стал качаться вокруг меня. Я снова закашлялся, но в этот раз я сумел дотянуться до ночного горшка, и не запачкал всё вокруг.
Тёплая ладонь легла на мою руку:
— Давай я помогу тебе забраться обратно в кровать, — сказала Пенни. Я думал, что смогу и сам, но это оказалось не так. В итоге Пенни затащила меня туда исключительно собственными силами, продев руки у меня под мышками. По мне прокатилась агония, когда мои рёбра взяли на себя часть нагрузки, и это дало мне силы помочь ей моими ногами. Наконец я оказался в кровати, и она накрыла меня одеялом.
— Пенни, тебе не нужно делать всё это для меня, — сказала я ей, когда она склонилась надо мной, её тёмные волосы качнулись у её лица водопадом локонов. Моя способность говорить поразила даже меня самого. Она странно на меня посмотрела, широко раскрыв глаза, поднеся своё лицо близко к моему. На миг время остановилось, его течение удерживала сила, которую я не мог понять, пока наконец Пенни не прижала своё лицо к моему, мягко поцеловав меня.
— Я буду делать что захочу, Мордэкай Элдридж, и ни смерть, ни герцоги, ни доктора не удержат меня от тебя, — заявила она. Тут я мог бы заплакать, но я был слишком слаб, а тело моё пересохло. В моей голове промелькнула тысяча ответов, но у меня не было ни времени, ни сил на то, чтобы их произнести.
— Спасибо, — просто ответил я, и снова закрыл глаза, когда она легла на кровать позади меня. Я хотел поговорить с ней, многое ей объяснить, но вместо этого я заснул в безопасности её объятий.
Я проснулся несколько часов спустя, когда почти рассвело. Во сне я каким-то образом сумел повернуться на бок, что наверняка было больно, но я не помню, как делал это. Я чувствовал, как Пенни тихо дышит мне в шею. «Подумать только — из всех моих подростковых фантазий сбылась именно эта, а я совершенно не в состоянии ею воспользоваться», — подумал я про себя. Я слегка сдвинулся, ровно настолько, чтобы лучше чувствовать её прижавшееся ко мне тело. Признаю, даже при смерти я — грязный, грязный человек.
Через какое-то время я осознал, что она смотрит на меня. Она тихо проснулась, и лежала неподвижно. «Она, наверное, думает, что я всё ещё сплю», — осознал я.
— Я всё ещё жив, — сказал я.
— Знаю, — прошептала она мне в ухо. Каким бы полумёртвым я ни был, это всё же заставило электрическую дрожь пробежать по моей спине. Она по-прежнему обнимала меня, и с моей стороны возражений не поступало. Прошло тридцать минут, и я понял, что придётся испортить этот момент.
— Пенни…
— Да? — ответила она.
— Мне нужна вода, у меня так пересохло в горле, что я почти не могу глотать, а потом, я думаю, мне надо будет немного побыть одному, — сказал я. Мой мочевой пузырь стал наконец выдвигать собственные требования, несмотря на потерю крови и недостаток жидкости в теле. Пенни принесла воды, и я выпил её в таком количестве, которое, вероятно, было неразумным, учитывая состояние моего живота. Затем она посмотрела на меня:
— И как же мы будем это делать? — сказала она.
Я знал, что она имела ввиду.
— Мы? Я, может, и инвалид, но будь я проклят, если позволю тебе сделать это вместе со мной, — заявил я. Это привело к спору, который я проиграл, но в конце концов мы пришли к компромиссу. Я завернулся в покрывало, и встал у окна, опираясь на стену. Она стояла в нескольких футах у меня за спиной, готовясь подхватить меня, если бы я начал падать.
Несколько стеснительных минут позже я снова лежал в кровати. Я думал, что уж теперь она оденется и уйдёт. В конце концов, у неё по-прежнему была работа. Я ошибался — она забралась ко мне под одеяло. Я подумал о её поцелуе прошлой ночью, и истово пожелал быть более здоровым. Исполнявшая желания фея меня проигнорировала.
После этого мы не спали, а отдыхали, бодрствуя. Ну, по крайней мере я отдыхал. Я не уверен, зачем к этому моменту лежала в кровати она.
— Доктор сказал, что ты умрёшь, — сказала она мне.
— Тогда надеюсь, что он чаще ошибается, — ответил я. — Думаю, я и умер бы, но прошлой ночью я сумел исправить часть повреждений, — закончил я. Это привлекло её внимание, и следующие несколько минут я объяснял ей, через что прошёл в течение ночи. Чуть позже я задал свой собственный вопрос:
— Я думаю, Роуз оставила тебе ночную рубашку, я видел её на столе, — упомянул я, ненавидя себя за эти слова.
— Оставила, — сказала она. Это было утверждение.
— Тогда почему ты её не надела? — спросил я. Дурость бессмертна[11] — я, наверное, шёл на поправку, если ко мне так быстро вернулся мой идиотизм.
— Боишься, что ещё больше повредишь моей репутации? — спросила она.
Это заставило меня напрячься, но она по-прежнему выглядела расслабленной.
— Да. Подожди, нет, я не это имел ввиду, — заторопился я. Мой общий недостаток красноречия, который, похоже, всегда проявлялся в присутствии Пенни, заработал в полную силу.
— Он, может, и забрал мою невинность, но у меня всегда будет это время, пусть только и потому, что ты был слишком слаб, чтобы сбежать от меня, — сказала она с равной долей тоски и гнева в голосе.
— Нет, не забрал, Пенни. Я уже не первый день пытаюсь рассказать тебе об этом, — сказал я.
— Что? Как ты можешь знать о чём-то подобном? — ответила она, начиная злиться. Я беспокоился, что всё превратится в повторение нашего разговора, случившегося в прошлый день. Если бы только я мог ей показать, чтобы миновать все неправильно высказанные значения и непонимания. Тут меня и осенило. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что если бы я знал об опасностях, то не попробовал бы, особенно учитывая мою неопытность.
— Позволь мне показать тебе, Пенни. Я думаю, я знаю способ, ты мне доверяешь? — одарил я её своим самым эмпатическим взглядом, не будучи уверенным в её реакции.
— Магия? — спросила она.
Я кивнул, думая, что она наверняка окажется, но она не отказалась:
— Окей, что мне делать? — ответила она. Я перекатился на другой бок, что вызвало у меня боль по всему телу, но я хотел видеть её лицо. Будучи совершенно неопытным в постели, я не подумал о том, как в этой ситуации расположатся наши руки и ноги. Я наивно полагал, что она просто отодвинется назад, чтобы дать нем достаточно места, чтобы лежать лицом к лицу, не касаясь друг друга, как это было в невинные дни нашего детства. Вместо этого она пропустила свою ногу под одной из моих, и положила руку мне на пояс. К счастью, мы были накрыты одеялом, поскольку я начал чувствовать себя достаточно хорошо, и подобная близость заставила меня ощутить шевеление внизу.
Я как мог постарался подавить эти мысли, и сделал глубокий вдох. Вызванная им боль великолепно справилась с тем, чтобы вернуть мой разум к делам. Я посмотрел ей в глаза, пока она не сказала:
— Что дальше?
— Мне нужно ненадолго коснуться твоего лица — я думаю, что этого хватит, — сказал я. Она кивнула. Я изучил только одно лайсианское слово, относящееся к разуму, но я думал, что его хватит для задуманного мной. «Ми́ррэн», — сказал я, потянувшись своим разумом, чтобы коснуться её собственного. Я поднял руку, чтобы коснуться её лица, но она не стала этого ждать, и одновременно с моим движением она подалась вперёд, внезапно поцеловав меня.
Мир исчез. Ощущение было похоже на то, что случилось с лошадью Марка, но по-другому. Не было внезапного погружения, как было тогда, и я не покинул моё собственное тело. Вместо этого наши сознания слились вместе, сплетя наши мысли и чувства. Я ощущал её тело так же, как своё собственное, но оно всё ещё было «её», в отличие от того, как это происходило прежде. В каком-то смысле, оно было менее полным, но очень нежным.
Слова больше не имели эффекта, в наших сердцах слова — лишь вуаль, тонко покрывающая реальность нашего существования. Вместо этого я оживил память о том, что случилось той ночью, что я сделал, какой я её нашёл, и затопившие меня тогда эмоции — будто всё это происходило снова. Она в свою очередь показала мне свои собственные воспоминания, до и после, когда она проснулась. Боль, через которую она прошла после этого, заставила меня устыдиться того, что я так мало сделал, чтобы найти её и объяснить, но я ощутил, как она сказала мне выбросить это из головы и простить себя. Её собственные чувства перетекли из паники и ужаса перед случившимся к тёплому принятию моего участия. В особенности её разум продолжал возвращаться к тому моменту, когда я той ночью мягко положил её в её кровать. Она пробовала это воспоминание на вкус, ощущая эмоцию, которая пронизывала меня, когда я той ночью смотрел на неё, лежавшую в кровати — такую хрупкую и красивую.
Я смутно осознавал, что мы всё ещё целовались. Пока всё это происходило, мы оставались сомкнутыми в этом объятии, хотя почти не двигались кроме как для дыхания. Я ощущал и её собственное осознание тоже, и её сердце забилось быстрее. Во мне зародилось такое возбуждение, что я чуть было не потерял связь с ней, но я быстро приноровился… я пока не хотел терять её. Я ощущал изменения в ней, а она — во мне. Моё возбуждение выросло настолько, что я не мог его контролировать, но она не отстранилась.
Моё ноющее тело она ощущала так же уверенно, как мои эмоции. Она аккуратно повернула меня на спину, и забралась сверху. Глупость того, что мы делали, заставила меня замешкаться на миг, но тут я почувствовал её разум, серьёзный и целеустремлённый. «Мне это нужно, Морт, мне нужно стереть страх, который он оставил во мне». Это были не слова, это был смысл, который пересёк разделяющее нас расстояние.
Я отбросил свои сомнения, и последовавшие за этим события были принесли как боль, так и радость. По иронии судьбы мне было больнее, чем ей, из чего можно было бы сделать отличную шутку, если бы нам было кому рассказать её. Следующий час был незабываемый для нас обоих, уверен, поскольку наши сознания всё время оставались сплетёнными вместе, пока я наконец не выбился из сил, после чего меня настиг сон.
Глава 16
Различные правители и повелители людей, как короли, так и дворяне, давно имеют непростые отношения с волшебниками и магами. Они не могут с лёгкостью проигнорировать такую мощь в руках одного человека. Такие могущественные люди — обоюдоострый клинок, равновероятно способный как порезать руку держащего его лорда, так и уничтожить его врагов. Мудрые правители относятся к ним внимательно, потому что не могут легко обойтись без преимуществ, даруемых волшебником, но они должны постоянно быть подозрительны к человеку, властному убить одним словом.
Солнце сияло сквозь облака, а Тимоти работал, пропалывая садик при кухонном дворе. Садик был маленьким, ни в коей мере не способным обеспечивать всех людей, которых каждый день кормили в замке. Большую часть еды приводили на повозках. Вместо еды повар растил в этом садике травы и специи, и разную мелочь, которую следовало употреблять свежей. Тимоти часто давали задачу удостовериться, что садик был прополот как надо, но собирал растения повар только сам, когда ему что-нибудь было нужно.
Большинство других мальчишек, живших в Замке Ланкастер и поблизости, не любили полоть, но Тимоти никогда не был против этой работы. Он потерял мать ещё в младенческом возрасте, и у него было мало друзей среди живших поблизости детей, поэтому у него часто было слишком много свободного времени, даже учитывая выдаваемые ему задания. Садик был полон растений, и грязи, не говоря уже о самых разных насекомых и маленьких тварях, вроде лягушек. Лягушки ему весьма нравились. Поскольку спешки никакой не было, повар никогда не жаловался, если прополка занимала несколько часов, лишь бы он не повредил растения. Так что он полол, и болтал с лягушками, полол ещё, а потом отвлекался на сверчка. Маленьких мальчиков легко отвлечь, и Тимоти не был исключением.
Когда его накрыла тень, он посмотрел вверх — над ним стоял Отец Тоннсдэйл, улыбаясь ему:
— Вот ты где! Я повсюду тебя ищу, Тимми!
— Я всё это время был прямо здесь, Отец! Повару нравится, когда я пропалываю, и он не против, если это занимает много времени, — одарил он Отца Тоннсдэйла своей лучшей улыбкой.
Старый священник взъерошил ему волосы, улыбаясь:
— Всё в порядке, мальчик, мне просто нужно, чтобы ты сбегал для меня в город кое за чем.
— Конечно, Отец, тут я могу и потом закончить, — ответил Тимоти, отряхиваясь.
Отец Тоннсдэйл описал ему дорогу к дому в городе, где был необходимый ему предмет. Он сказал Тимоти, что этот предмет будет маленьким, но тяжёлым, возможно — в банках. Ему надо было взять его сразу же, и принести обратно в часовню.
— А что внутри? — с любопытством спросил Тимоти.
Старик заговорщицки подмигнул ему:
— Это секрет, сюрприз для Мордэкая, когда он поправится. Что-то вроде фамильной ценности, он будет рад её получить. Просто помни: не говори никому, пока не принесёшь её мне. Мы завтра скажем ему вместе, если тебе так лучше.
Тимоти обрадованно пустился бегом, полный бескрайней юношеской энергии. Мордэкай ему нравился, и он беспокоился, что тот может не поправиться от своего падения. Поручение, которое могло чем-то помочь, подняло ему настроение.
Утром после охоты Дэвон провёл в ожидании снаружи покоев Герцога. Его вызвали на рассвете, и хотя он явился в течение двадцати минут, с тех пор он прождал уже почти час. Заставлять его ждать так долго было знаком недовольства со стороны доброго Герцога, и Дэвон это знал.
Какой-то человек сунул голову в помещение:
— Сейчас Герцог вас примет.
Дэвон сделал глубокий вдох, и последовал за ним — он был уверен, что будет неприятно. Внутри комнаты за маленьким столом сидел Герцог, только что закончивший завтракать. Других стульев не было, хотя Дэвон был уверен, что всего лишь несколько дней тому назад видел здесь несколько штук. Ещё один тонкий намёк — его заставили остаться стоять.
— Вы звали меня, ваша светлость? — сказал он, поскольку Джеймс Ланкастер, похоже, не был расположен начать разговор.
— Я хотел поговорить с тобой насчёт вчерашних событий, — прямо заявил Джеймс, не будучи из тех людей, кто ходит вокруг да около после начала разговора, и вид он имел напряжённый. Дэвон заметил, что в покоях было два вооружённых охранника, что было близко к прямому оскорблению. Ведь Герцог же не планировал арестовывать его?
— А, я этого ожидал, ваша светлость. Молодой Дориан выглядел весьма расстроенным, когда мы виделись последний раз, — сказал он, сильно приуменьшая, но Дэвон не собирался навязывать Герцогу свои слова.
— Если под «расстроенным» ты подразумеваешь «ворвался сюда и потребовал твоего немедленного ареста, суда и казни», то — да, он был весьма возмущён, — сказал Герцог, и выражение его лица почти не оставляло сомнений относительно того, что он думал об этом деле.
— Я и не осознавал, что он обвинял меня всерьёз. Я думал, что он может остыть, когда услышит мои объяснения, — сказал Дэвон. Сам он ничего такого не думал, но никто не поймает его на высказывании даже намёка на то, что он был в чём-то виноват. Из своего долгого опыта он знал, что как только гончие почуют запах крови, только кровь их и удовлетворит.
— Из его рассказа следует, что он почти срубил тебе голову, прежде чем ты сделал что-то, чтобы помочь Мордэкаю. Что с ним было сделано прежде, и как именно ты ему помог — неясно. Едва ли это похоже на человека, который может быть готов забыть и простить, — произнёс Герцог, не отводя взгляда от глаз Дэвона.
— Ваша светлость, честное слово, я никакого отношения к этому несчастному случаю не имел, и я затруднялся придумать, как ему помочь, когда я до него доехал. Он врезался в дерево, и не дышал. Дориан безосновательно предположил, что я был тому виной. Не принимай я во внимание его горячую кровь, я бы вызвал его на поединок за такое оскорбление, — сказал он, изображая праведное негодование.
— То было бы глупо с твоей стороны, он бы выпустил тебе кишки в течение минуты, — сказал Герцог, и немного помолчал. — Если ты никак не спровоцировал несчастный случай, то что же ты сделал, чтобы спасти его жизнь?
— Если ваша светлость позволит мне быть откровенным, мне стыдно признать, что молодой Дориан привёл меня в такое состояние, что я и не знал, что делать. Он выглядел готовым срубить мне голову, и я находился в очень невыгодном положении. Так что я притворился, что я мог каким-то образом заставить его снова дышать. Вообще, то была милость богов, когда Мордэкай начал поправляться, иначе меня наверняка тут не было бы, — сказал Дэвон, изображая смущение.