<p>
Он подныривал под стволы, чьи судороги ещё не погасили импульс падения. Прорывался через упругое и хлёсткое неприятие ветвей. Полз, вставал и вновь клонился оземь. В глазах то и дело мелькало небо, располосованное кишащими в хаотичной серости ломаными. Не чуял ног, и не ощущал больше ужаса. Все чувства выместила сосредоточенность на путеводных бороздках, прошарканных собственными неподъёмными ступнями, и на предупредительном скрежете над головой... отовсюду.</p>
<p>
Он не сделал ни одного неверного движения. Не прогадал, не оступился, не помешкал. Выбрался из древесной гущи, взбаламученной обрушением заоблачного урагана. Последний барьер — корявая сосновая ветвь толщиной в изломе с бедро не самого тщедушного человека — рухнула на тропу, осыпала серо-палевой хвоей.</p>
<p>
Сглотнул, переметнулся через рубеж, сделал несколько неуверенных шагов и остановился, застигнутый врасплох тишиной, которая вдруг пробилась сквозь биение крови в висках. Позади, в посветлевших дебрях ещё лениво ворочалось с хрустом и щелчками грозное нечто. Замерло...</p>
<p>
Пот замерзал на куртке выжатого дотла ходока, дымилась испарина.</p>
<p>
Померкло.</p>
<p>
Глеб очнулся, когда жаркий длинный язык обслюнявил ему лицо. Открыл глаза — мятая брыластая морда, вислые уши, внимательный янтарно-розовый взгляд из-под оплывших век. Незнакомый голос издалека, за толщей озноба:</p>
<p>
— Что с вами?</p>
<p>
"Я умираю..."</p>
<p>
Несколько дней провалялся в реанимации. Потом его окоченелое сознание оттаяло под тёплым светом матовой лампы, разлитым по стерильно-белому потолку одиночной палаты. Безрассудный пациент не гадал, являются ли индивидуальные хоромы проплаченной данью скорбной традиции отделять смертника от мира живых или же прозаическим результатом достатка. Обречённого морил сон и будил голод. Неутолимый, требовательный. Неуместный и несвоевременный. В протухшей требухе запылала неугасимая топка. Свесив обе тощие ноги в могилу, приговорённый высоким консилиумом молотил ложкой по тарелке, несоразмерной зверскому жору. И слёзный упрёк в глазах жены сменился изумлением, сполна заменившим иррациональную надежду.</p>
<p>
Тесты, анализы. Гул аппаратуры, сканирующей ненасытные мощи. Голод и жажда, потеснившие боль...</p>
<p>
Наконец лечащий врач решился озвучить результаты вынужденного обследования. Снял очки, свёл тонкие золотистые дужки в щепоти, неловко помешал прямоугольными стёклами воздух. Признался: ничего подобного в собственной практике не наблюдал, и в специализированной литературе столь феноменальных данных не нашёл.</p>
<p>
— Не скажу, будто бы теперь я видел всё, — поделился доктор, — но время, повёрнутое вспять, — да.</p>
<p>
Теперь диагноз звучал как "регенерация". В темпе стихийного бедствия восстанавливались деградировавшие ткани, и кропотливая работа сменившего вектор времени с нарастающим пылом требовала энергии и нагрузки. И осмысления.</p>
<p>
Глеб помнил хватку руки, перевернувшей воображаемые часики. Ладонь Ярь-Явора раздавит кремень в пыль, и выжмет из пылинок воду, пожелай того чащобный затейник. Но так ли осязаема жилистая цепкая пятерня, как помнится?</p>
<p>
В гранях воображения — ускользающая от пытливости исследователей разгадка. Внушение, конечно. Понимание. Ни к чему притворство, скептика загнал в обветшалый бор предсмертный ужас — эта розга сечёт немилосердно. Да, приковылял, приполз — потому что боялся умирать. Но именно в сердцевине ветролома понял, как хочет жить... И необратимое обратилось.</p>
<p>
Вряд ли бурно выздоравливающий пациент нуждался в трепетном присмотре, но эскулапы впились в уникальный случай с бульдожьим энтузиазмом. Глеб и сам хотел получить исчерпывающий, логичный и не противоречащий научной картине мира ответ на вопрос о своей беспрецедентной живучести. Он не спешил покинуть стерильное убежище. Отсыпался, читал, ковырял всевозможную статистику по мере сил. Прогуливался по заснеженной аллее, рассматривал тонкие стволы молодых клёнов и шёпотом цитировал книгу, полупрозрачные страницы которой ни разу не удосужился перевернуть: "Ты взвешен на весах и найден очень лёгким".</p>
<p>
Деревце... деревце!</p>
<p>
Кто ты есть, Ярь-Явор?</p>
<p>
Супруга с готовностью вняла странной просьбе и навела справки о давно затерявшемся в прошлом однокласснике. Верзила Ярослав погиб за два года до того, как на лесной тропе щуплый желтоглазый чудик заключил с Глебом нелепую сделку. Несчастный случай на стройке... Из родственников только мать и сестра. Мимо.</p>
<p>
"Я ведь сам тебя выдумал?.."</p>
<p>
Нет ответа. Тишь. Вылощенная дворниками белизна. Выскобленная до асфальтовой серости дорожка. Стресс Животворящий — не ответ. Ключ — возможно. Но не ответ.</p>
<p>
Ступишь с дорожки — снег неглубок. Леденистый, засоленный, мёртвый снег. И даже такой — царапает память, холодит душу.</p>
<p>
Искристый ажур в сиреневых тенях. Лыжи тонут в блистательной пыли...</p>
<p>
Позёмка по слоистому насту вдоль опушки. Жарит февральское солнце. Каждое усилие — призрачный звон, всякое движение — вызов. Деревянные клинки по ледяному точилу. Бескровный поединок. Тот, кто всегда впереди, против того, кто никогда не сдаётся. Сбилось дыхание, замешкался, упустил ритм, потерял скорость. Раскалывается белый панцирь земли. Падение в снежную кашу. Руки в кровь о кромку сломанного наста...</p>
<p>
Пасмурно, сырой воздух, серый матовый снег. Тяжёлый, мокрый. Облака мутит липухой. Узкая поляна в мороси подобна бесконечному ущелью. Оглушающие рывки через ломоту, через бесчувствие, через не могу, нелёгкое скольжение в хрусткой топи. Ярь недосягаем, Глеб неотступен...</p>
<p>
Заметённым временем гонкам был зрителем бесстрастный Лес. Или же молчаливая громада чутко осязала сквозь дрёму суету двух тщеславных букашек... Там, под давно растаявшими снегами — ответ.</p>
<p>
Дома облепили дети, впились, повисли — шагу не давали ступить. Старшая "обезьянка" щипала и топырила отцовы уши, ерошила пальчиком жёсткие, упругие, едва отросшие волосы на затылке, на висках. Набаловалась, призадумалась, заглянула в лицо. Глаза завораживающие, светло-карие, лучики-золотинки от бездонных зрачков.</p>
<p>
— Папа, ты волосы покрасил?.. Разве дяди красят волосы?</p>
<p>
Ночью прокрался босиком в ванную, заперся и долго, с пристрастием смотрел в зеркало. Нет седины, ни проблеска. В Новый год в новой шкуре в новую жизнь. Поверил глазам, пришёл в себя. Усмехнулся: разве дяди смотрятся в зеркало? В вымученной ухмылке, исказившей отражение до отталкивающей неузнаваемости, почудился оскал Ярь-Явора. Почудился ли?</p>
<p>
"Разве ты не оборотень, приятель? Вцепишься в глотку и зубами, и когтями. За своё... за то, что называешь своим."</p>
<p>
Не о пустяках просил — и услышан. Лёгок, невесом, ничтожен! Но долги твои велики.</p>
<p>
Деловой человек платит по счетам.</p>
<p>
Когда сползли хлипкие снега, уступая дорогу весне, Глеб не кинулся сломя голову зарывать откупные на ближайшей пустоши. Он просеял груду рекламной шелухи от всевозможных фондов и нашёл ребят, не воспетых голосистыми зазывалами, но знающих своё дело. И не прогадал.</p>
<p>
Первые сеянцы, выхоленные на откуп Ярь-Явору, теперь много выше человеческого роста. Несравнимо.</p>
<p>
Старенький пассажир прильнул к стеклу, засмотрелся ввысь. Мелькают кроны, разбрызгивают солнечную ярь. Ритмичная светомузыка дороги. Машина плавно сбавляет ход. Замедляется лучистый пульс. Прервался.</p>
<p>
Вежливое молчание.</p>
<p>
— Молодой человек, теперь вы понимаете, зачем мне понадобилась такая антикварная роскошь, как машина с водителем?</p>
<p>
Обернулся, хлопает ресницами. В волнистой чёлочке по градиенту переливаются каким-то неописуемым ультрафиолетом аккуратные пряди. Лишь трухлявые старцы помнят те времена, когда мужчины считали чем-то зазорным красить волосы. И лакировать ногти.</p>
<p>
Сдержал нахлынувшее раздражение.</p>
<p>
— Помогите мне выйти.</p>
<p>
Дверца бесшумно замкнула обтекаемый бок такси. Обошёлся бы и тачкой, начинённой только электронным интеллектом, но не захотел уходить в одиночестве. Позволил себе роскошь неуверенно пожать руку глуповато улыбающегося в неведении провожатого.</p>
<p>
— А как же вы...</p>
<p>
— Меня ждут.</p>
<p>
Терпеливо. Целую жизнь.</p>
<p>
Не верится, но когда-то здесь расстилались до горизонта истощённые поля чахлого бурьяна. Опекуны давно оставили рукотворный лес, и не всякий глаз уловит строгий ритм светотеней, не свойственный первозданности. Но тропа ещё различима.</p>
<p>
Первенец заматерел и одичал. Очаровывает и тревожит. Лес всегда полон угрозы. На всех уровнях и в любых проявлениях. Выдохнула флейтовую мелодию иволга. Значит, лето вытопило наконец весну. Но солнечная птица не славит теплую сытную пору. А просто изливает испуг и негодование на вторгшегося в привычный мирок человека. Или бранится с соседями. Посверкивают свысока пристальные глазки, яркие, словно зрелые ягоды костяники или брызги крови. Любое сравнение неточно. Любая безмятежность обманчива.</p>
<p>
Но человек устал бояться. Завязнуть в недоказуемых долгах. Не сдержать слово. Просить о милостях и отсрочках. Бессмертие не по силам простому смертному.</p>
<p>
Он боялся за дочерей, затем и за внуков. С годами всё настойчивее и болезненнее терзала мысль: что если не удастся выполнить незабываемое обещание? Неотвратимая и непредсказуемая Жница играючи перережет нитку пульса в любой миг, для смерти ничего не весит слово невесомой души. Не означены условия сделки. Не выцарапаны на утоптанном песке, не отражены в талой воде. Не высечены в памяти, но не дают покоя. Не унаследуют ли долг потомки человека, коего никто не тянул за бескостный язык? На что способен желтоглазый зубоскал — немногословный бесплотный чудотворец из чащи воображения?..</p>
<p>
Способен ли человек на какие-либо решения и шаги без побудительного страха? За себя, за близких. Страха небытия или затаённого позора. Не Глебу искать ответ. Взгляд безуспешно ищет тропу. Меркнет и рябит свет под сомкнувшимися кронами. Забыты плешивый кочкарник и освежёванная бросовая земля. Всюду рослый, полнозвучный лес. Дело всей жизни.</p>
<p>
Призвание и страсть хищника, никогда не упускавшего добычу. Не прощавшего слабины. Урвавшего немало животрепещущих кусков. Разорившегося разорителя. Старого дурака, не оставившего внукам сокровищ. Подобно тому как расточительный фараон, уверовав в миссию солнцерожденного, возводил на калёных песках сакральные громады, теребимый лишь собственным воображением должник годами распылял состояние на загаженных пустошах.</p>
<p>
На живых колоннах беспечальной гробницы не разберут имени, заслуг и грехов покойного. Не найдут ни косточки. Спохватятся поздно, и лесной дух не выдаст долгожданной пищи. Что ни мошка — всё мяса крошка.</p>
<p>
Ощерился: достоин тебя мавзолей, любимец богов!</p>
<p>
Всходы последней растраты не навестил, только любовался в стерео-приложении к отчёту юными деревцами, тонёхонькими стволиками и крошечными листочками. Далеко то захолустье. Нет денег на дорогу. Оставил немного... на услуги перевозчика, чьего имени не спросил, и чистую хлопковую рубаху.</p>