Затем трудовик уединяется в подсобке. Класс тонет в тонне стружки, весёлом бормотании и звуках "жух-жух".
Костя стругает ножку. Получается та не очень. Дерево попалось плохое - слишком сухое и с трещинами. А ещё в нём есть необрабатываемая сердцевинка.
- Жух-Жух-Жух.., - раздаётся со всех сторон. - Жух-Жух-Жух...
Но помимо этого звука Косте чудится и другой. Писклявый и противный. Зовущий. Доносящийся из Кладовки. Надрывный до безобразия.
Папанька, папанька...
- Так, Курчинчкий, что случилось? Ты почему не работаешь?
Савельич стоит перед ним.
Костя вдруг вздрагивает и осознаёт, что очень долгое время просто смотрел на подсобку.
- Да я это.., - пытается оправдаться он. - Пытаюсь, но не выходит. Не стругается она, видите? Тут штука эта есть.
Савельич смотрит на него. Пронзительные маленькие глазки заставляют волосы шевелиться на голове. Он знает? Он что, знает? Да нет, же, нет...
Затем худая фигура удаляется. При каждом её шаге с сине-чёрной "мантии" сыплется стружка и опилки... Через несколько секунд он возвращается.
- Вот. Этот бери. Тот затупился просто. И поторопись, скоро перемена уже.
С новым рубанком дело и правда идёт гораздо легче. Вскоре ножка от стула готова. А там и вторая.
Всё это время он искоса поглядывает и на Савельича, что сидит за массивным зеленоватым столом и наблюдает за классом, и на таинственную запертую дверь.
Звенит звонок. Мастерская пустеет. Класс рядком - с Савельичем во главе - двигается в сторону столовой. Возле гардеробной Костя незаметно отделяется от остальных. Дверь в мастерскую не заперта и он оказывается внутри. Игнорируя запах стружки, он - медленно и неуверенно - крадётся к той самой двери. Ботинки при каждом шаге липнут в слоях стружки. В мёртвой тишине янтарная деревянная дверь ещё более зловещая, чем раньше.
Глаз неуверенно приближается к тёмному зловещему отверстию. Костя старается не издавать ни звука. Он даже не дышит.
Лампочка теперь не горит. Темнота такая, что хоть глаз выколи. От такого сравнения становится не по себе. В памяти снова всплывает тот ржавый гвоздь... Костя из о всех сил напрягает зрение и пытается понять хоть что-то, но ничего не выходит. Видны лишь слабые очертания - но и только.
А ещё что-то шуршит.
Костя прислушивается. Кажется, что там что-то перетаскивают.
- Папанька мной будет доволен.
Сердце в груди бахает словно пушка, Костя тут же отскакивает. И в этот момент на плечо ему ложится чья-то цепкая рука...
- Курчинский, ты чего тут?
Худое и впалое лицо Савельича теперь бледное как мел. Цепкие пальцы трясутся.
Пока Костя пытается наконец обрести контроль над онемевшими и пересохшими губами и вымолвить хоть что-нибудь, но за спиной раздаётся:
- Папанька пришёл! Паранька пришёл! Ура! Папанька, ты принёс? Папанька, ты мне куколку принёс?..
Грязные пальцы вдруг сильнее впиваются в плечо.
- Курчинский, ты это...
Пальцы разжимаются. Савельич дёрганной походкой идёт до двери. Закрывает её. На ключ! Потом убирает ключ в карман. Медленно подходит к столу - словно бы чего-то выискивая, - возвращается назад. В это время Костя уже может говорить:
- Савельич... То есть Игорь Павлович, я тут это... Я телефон забыл, вот и вернулся за ним.
- Ааа, телефон, - говорит хриплый голос.
- Папанька, папанька, папанька!..
Костя ощущает вдруг на своём запястье больнючую хватку.
- Пойдём, Курчинский, пойдём.
- Игорь Павлович...
- Пойдём, Курчинский. Сюда, Курчинский.
Ноги почти не слушаются. Они оказываются в соседнем помещении. Тут очень мало свободного места. Всё забито хламом под потолок: старые парты, доски, бруски, инструменты, неудавшиеся подделки. Вот даже его "троешная" столешница проглядывается. Свет из окон почти и не виден. Всё погружено в слабый полумрак.
- Сядь, Курчинский.
Ноги сами подгибаются возле табурета.
Трудовик оказывается за потрёпанной - советской ещё - партой напротив. Длинные руки его тут же тянутся куда-то к ящику...
- Игорь Павлович, не надо, я никому не скажу...
На свет появляется бутылка водки. С грохотом она опускается на осыпавшуюся зелёную краску.
- Папанька, ты куда ушёл?! Ты где?!..
- Игорь Павлович.., - слёзы сами скатываются по щекам. - Я ведь это... Я ведь за телефоном только... Я никому, честно...
Гранённый стакан пустеет за секунду. И снова полнеет.
- Об этом знать никому не положено, Курчинский. Ты ведь понимаешь, да?
Три поспешных кивка.
- Да, да. Да я и никому...
- Хватит. На вот...
Трудовик было придвигает стакан и к Косте, но быстро одумывается и сам опустошает его. Снова за секунду. Теперь бутыль наполовину пуста.
Затем он подносит к носу рукав - вонючий от опилок, - занюхивает.
- Вот ведь, ж... Ситуация... Сорвался всё-таки... Мда-мда... Мда. Нельзя мне пить, Курчинский. Понимаешь? Нельзя.
- Из за болезни?
- В какой-то степени, - не весело ухмыляется он. - Дар у меня, понимаешь?
Костя торопливо вертит головой.
- Не понимаешь, значит. Да и откуда тебе понимать? Дар мне от бабки ещё достался. Она у меня ведуньей была - к ней вся деревня лечиться ходила. Из столицы даже приезжали - было дело - вот...
Двадцать секунд он молчит. Молчит и Костя. Затем продолжает:
- В общем, дар у меня от неё. Только другой. Я лечить не умею, я оживлять могу. Не людей - нет, я же не этот... Не "некромонах" там какой-нибудь из ваших игр, нет. А вот вещи - пожалуйста. Кукол, например, понимаешь?.. Не понимаешь... Ну слушай. Оживлять я, правда, не всегда могу и не всё. А лишь когда напьюсь хорошенько и в пьяном угаре сотворю что-нибудь. И вот тогда это "что-нибудь" и оживает, понимаешь?.. Как Папа Карло этот, итить его налево... Ой, извини, Курчинский. Мне бабка ещё всю жизнь твердила: никогда, мол, не пей. Это тебя до большой беды доведёт. Вот я и не пил... Да сорвался, блин. Опять...
В этот момент стеклянная бутылка была пуста. Лишь капелька чуть блестит внизу. Голос трудовика запинается.
- А тот, что в шкафу?
- Буратинко-то? Да. Это тоже. Я его тоже по-пьяни сотворил. У друга - ты его знаешь - он физрук - праздник был. Ну мы и накатили немного. Я ещё подумал тогда: я себя контролирую, я быстро остановлюсь. Наружу оно точно не вылезет. Ан-нет, сука... Ой, извини, Курчинский. Извини... Ну, в общем, очнулся я в своём гараже, а там уже он. Ручки свои ко мне так тянет, "папанькой" меня называет... А я его "сынок". "Сыночек"... Ой, - он вытирает влагу с глаз и продолжает: - Вот я оставил его у себя - Буратинку-то. У меня с этим даром ещё история одна была. Это много лет назад случилось. Я тогда ещё молодой был. И тоже сорвался. Очнулся я, а в руках у меня - шкатулка. Красивая такая, резная. Прямо как у Бажова эта малахитовая шкатулка. Только деревянная. Открываю я её и тут же отскакиваю: чертёнок оттуда вылазит. Маленький, зелёненький, с рожками весь. Глазки шальные, как у бандита. Чеховский, в общем. Вылазит он оттуда со своей "вилкой" этой и тут же за дверью скрывается - только его и видели. И неделю потом у нас на районе собак дохлых и выпотрошенных находили. У меня тогда бабка ещё жива была - она мне и посоветовала шкатулку эту сжечь и к бутылке больше не прикасаться. Так я и сделал. И собаки дохнуть сразу и перестали.
Всё это время Костя странно косится на пустую бутылку.