Длинный забор, кованые ворота.
“Сюда, сюда!” – машет рукой какой-то мужик в засаленной коричневой куртке.
Оборачиваюсь. “Кирилл!” В толпе не вижу его. Пытаюсь протиснуться обратно, но нас с Юлькой буквально заносят во двор. Ворота со скрипом закрываются и, притихнув, мы смотрим друг на друга. Что дальше?
“Давайте внутрь!” – зовёт женщина в белом халате.
Успеваю заметить на табличке у массивной двери слово “НИИ”. По широкой лестнице с облупившимися балясинами поднимаемся на второй этаж. Когда-то здесь было городское имение графа Путятина, я знаю это, потому что уже бывала здесь раньше, но не знала, что из музея сделали научный институт. Сотрудники, все как один, в белых халатах, и прибывающие с улицы люди заполняют розовый зал с колоннами и липнут к окнам.
“Солдаты!” Стёкла дрожат от ещё одного взрыва, но никто не отходит.
“Наши! Наши!” – отзывается кто-то. С первых этажей доносится звучный голос: “Эвакуируемся! Женщин вперёд! Переправим в безопасное место…”
Держу Юльку крепче и отступаю назад. Ещё одна лестница вверх. Ещё несколько человек идут вместе с нами. “Не доверяю я им”, – шепчет один из них.
“Я покажу,” – пожилая “завхоз” в твидовом костюме, тяжело переступает, позвякивая связкой ключей. Вышарканные красные ковры на полу приглушают топот приближающихся ног. Пытаемся ускориться. Забиваемся в тесное помещение. Неровные металлические стены, крашеные зелёной краской, слабо освещены проникающим откуда-то сверху светом. Завхоз плотно закрывает железные двери и тянет на себя рычаг с вытертым блестящим набалдашником. Лифт вздрагивает и ухает вниз. Юлька что-то говорит, но я не слышу за грохотом несмазанных механизмов. Темнота. Ещё один небольшой переход, и мы грузимся в вагонетку.
“Лифт ещё до революции Сергей Петрович повелел сделать, – рассказывает завхоз, пока вагонетка набирает скорость. – Прогрессивный был человек. И железную дорогу прямо к дому от завода прокинул, чтобы добираться удобнее было. Мы и сейчас её для подвоза используем. Виданное ли дело, своя железная дорога в центре города…”
Вагонетка проносится мимо обшарпанных серых стен, пустырей, задних дворов, через какую-то промзону с закопчёнными кирпичными трубами, из которых валит сизый дым. Ветки кустарников шоркают о борта тележки. Жёлтый кленовый лист уносит ветер, принося взамен запах пороха и огня. Мимо спешат военные автомобили. Странные, шумные, когда на таких ездили? В сороковых что ли? В пролете между зданиями показываются марширующие полки. В стороне кучкой стоят матросы в белой форме. Прислоняюсь спиной к стенке. Чувствую в заднем кармане джинсов телефон. Сети нет. Чёрт!
– Мама, где папа?
– Не знаю, малышка, не знаю…
“Конец маршрута!”
Вагонетка дёргается и замирает. Мы снова бежим. Не оборачиваясь, узкими проулками, не разбирая дороги, куда-нибудь, хоть куда. Вдалеке слышится пальба.
“Kom, kom, schneller, schneller!3” – расфуфыренная толстуха выхватывает из толпы и тянет за собой. В арку, через двор, в подъезд. Внутри непрекращающийся галдёж, душно до омерзения, приторно пахнет духами и потом. За распахнутыми дверями квартир сверкают дешёвые блестки и оголённые части тел. Да это же бордель… И тут до меня доходит, что здесь не так.
– Какой сейчас год? – цепляюсь к первой попавшей девице.
– Сдурела что ли?
– Сорок первый! – со смехом отзывается другая.
Как?
Ноги подкашиваются, и я сползаю на пол. Прямо посреди грязного коридора. Прямо с Юлькой на руках.
– Пойдём домой, мама, – произносит она.
– Dein Haus ist hier, mein Kueken4, – ухмыляется над нами толстуха.
Она права. Теперь наш дом здесь…
Всех новеньких отводят в отдельную комнату с высокими потолками и покрытой паутиной лепниной. Обмерки, примерки, вопросы. Откуда, что знаешь, что умеешь?
– Я маркетолог, знаю три языка…
– Марке… чего? Писать умеешь? Будешь секретарём, отправим тебя в Ленинград.
– Нет, пожалуйста, не надо меня в Ленинград…
Нет, только не блокада, холод и голод… Знать бы хоть ещё какой сейчас месяц…
Нам с Юлькой выделяют койку в углу у окна с видом на тронутый ржавчиной ясень. Укладываю малышку под залатанное и пропахшее мышами одеяло, и она засыпает, обхватив мой большой палец. Она ничего не спрашивает, но, кажется, всё понимает. Даже больше, чем я… Утыкаюсь лицом в колени. В голове полное отупение. Я не знаю, что делать.
– Вот, поешь и дитё покорми, – передо мной возникает тарелка с размазанной пшённой кашей.
– Спасибо…
Поднимаю глаза, но ничего не вижу сквозь слёзы. Койка прогибается под весом.
– Ну, не плачь, – говорит рядом заботливый голос, и чья-то рука гладит меня по спине.
***
– Она плачет!
– Показатели в норме.
Кто-то касается моего запястья.
– Котёнок, эй…
– Кирилл…
Больничная палата и встревоженное лицо мужа. Чуть поодаль доктор с улыбкой смотрит на нас поверх очков.
– Где Юлька? – подскакиваю на кровати, но Кирилл мягко удерживает меня.
– Они с бабушкой ждут в коридоре. Всё хорошо, Катюш, ты просто устала и переволновалась.
– Да уж вы берегите впредь свою супругу, Кирилл Андреевич.
– Ох, непременно, Сергей Петрович.
Они обмениваются загадочными взглядами.
– Что такое? Что случилось?
– Всё хорошо, солнышко, просто скоро у нашей Юлечки будет братик.
– Или сестрёнка, – улыбается доктор.
Олли
Олли страдал. Страдал от мук творчества, которое изливалось из его зудящей души потоками вязкой и мутной жижи. Он запечатлевал эти потоки на холщовых полотнах масляными красками – чёрными и жёлтыми, в геометрических линиях, напоминавших подшипники и шестерёнки; на металлических стенах, повторяя радужные разводы оксидной плёнки; на потрескавшемся асфальте – красным и синим мелом.
Олли выплёскивал свои терзания на бумагу. Простую серую из вторсырья. Белая стоила слишком дорого для простого механика и к тому же была в нынешние времена в большом дефиците.
Олли не доверял машинам – компьютерам, лэптопам, планшетам – с синими безжизненными экранами или даже тёплыми ламповыми, и этим мигающим чёрточкам, которые дразнили его, прыгали и смеялись, когда он пытался создать очередной символ своими негнущимися пальцами.
Зато Олли подружился с машинкой. Раритетной и пожелтевшей от времени, с печатной лентой, от которой везде оставалась сиреневая пыльца, и которую давно нужно было смазать, но Олли нравились тугие клавиши, скрипучая каретка и покрытый ржой рычаг интервала.
"Олли!"
От грозного крика рука Олли дёрнулась, пропечатав на бумаге лишнюю букву.
– Отец! Я создал новое стихотворение, послушай!
Олли вырвал листок из зажима печатной машинки и устремился к вошедшему в мастерскую человеку.
– Почему электромобиль мистера Андерсона до сих пор не готов? – строго спросил мужчина, игнорируя восторг, с которым смотрел на него снизу вверх Олли. – У тебя было простое задание, всего-то лишь поменять предохранители и зарядить батареи, а ты опять мараешь бумагу! Я не для того потратил на тебя целое состояние, чтобы ты мне тут… Что?! – глаза человека округлились, отчего его лицо сразу же стало походить на совиное. – Что это, Олли?! – ткнул он пальцем в угол заваленной железяками мастерской, где в кадке из разноцветных резиновых шин колыхались кудрявые ветви молодого деревца.
– Я подумал, немного зелени оживит…
– Что?! Ты подумал? ТЫ… ПОДУМАЛ? Ты нужен не для того, чтобы думать, Олли! Ты нужен для того, чтобы делать! Делать, Олли! Ты понимаешь это?!
– Но послушай! Послушай, что я написал! Это ведь прекрасно, отец! Послушай!
– Ладно, валяй! – махнув испачканной в смазке рукой, согласился мужчина.
Олли откашлялся и, выпрямившись, продекламировал, почти не подглядывая в листок:
– Мой бензобак пробил наждак
Бензин весь вытек
Это такъ
– Тьфу ты, – смачно сплюнув на бетонный пол, мужчина развернулся и зашагал к выходу. – Сегодня же позвоню твоим разработчикам, скажу, что они подсунули мне какую-то бракованную копию, – сквозь зубы грозился он, потрясывая кулаком. – У всех роботы как роботы, а мой, мать его, стихи сочиняет!
Олли смотрел вслед "отцу". Вентиляторы его гудели, тщетно пытаясь остудить раскалявшиеся микросхемы.
– Не смей упоминать мою мать! – закричал он, выпуская пар через слуховые отверстия. – Ты, человек, ничего не понимаешь в искусстве!
– Да куда уж мне, – пробормотал мужчина, оборачиваясь. – По маме соскучился? Что ж, сдам тебя обратно, для опытов. Будешь там мамаше стишата свои рассказывать. Роботам нужны эмоции, – передразнил он Дорин Саншайн, главу департамента интеллектуальных систем "Фейербах Роботикс". – Тупоголовая курица! Роботам нужны мозги, чтобы работать, а не заниматься всякой чушь… ю…
Последний звук вышел сквозь округлившиеся губы главного механика и повис в наступившей тишине. Его тело обмякло и сползло по стенке, оставив на тусклом металле неровные красные полосы.
– Не смей упоминать мою маму, – понизив голос, произнёс Олли и принялся с остервенением размазывать полосы, создавая новый, поистине шедевральный рисунок.
Нуар, детективы, остросюжетная проза
Японский кот
Я просыпаюсь от адской головной боли. Капли дождя стучат по металлической крыше, и этот звук, похожий на набат, разносится по тёмному полупустому дому. Отрываю голову от подушки и сажусь, свешивая с кровати ноги. Пол качается, словно корабль во время шторма, и я вижу два окна вместо одного. На столе почти допитая бутылка бренди. Хорошо иметь друзей среди бутлегеров. Плохо, когда они постоянно грозятся открутить тебе башку.
Оборачиваюсь. Очерчиваю пальцами обнажённый изгиб тела. Бурная выдалась ночка.
В коридоре раздаётся звонок. Когда-нибудь я разобью этот чёртов телефон. Его пронзительная трель поднимет из могилы даже мёртвого.
Встаю, обматываюсь простынёй и хватаю бутылку. Дощатый пол неприятно холодит босые ступни, бренди обжигает горло.
– Что? – рявкаю в трубку.
– Эй, Мёрдок, я тебя разбудил?
Бенкси. Мой помощник.
– Чёрт тебя дери, Бенкси! Который сейчас час? – сползаю на пол, прислоняясь спиной к стене.
– Уже десять, – отвечает Бенкси.
Десять.
Семь лет, а я никак не привыкну к этому городу. Здесь почти никогда не бывает солнца, сумерки переходят в ночь, а ночь в сумерки. Без часов не понять, сколько сейчас за окном – пять утра или пять вечера, или может быть вообще полдень.
– У тебя должна быть очень веская причина, чтобы будить меня в такую рань.
– Она у меня есть! – Радостно отзывается Бенкси. – У нас появился клиент!
– Клиент?
– Да, и он готов заплатить кучу бабок!
– Сейчас буду.
Похмелье снимает как рукой. Неужели и на нашу улицу пришёл праздник?
Допиваю одним глотком остатки бренди и поднимаюсь на ноги. Возвращаюсь в комнату, чтобы одеться. Бросаю взгляд на кровать. Спит словно ангел, безмятежно раскинув руки. Вдруг нестерпимо хочется прикоснуться к горячей коже, от которой так сладко пахнет мускатом, и повторить то, что было ночью, но вместо этого лишь шепчу на ухо: «Дождись меня, детка. Похоже, вечером у нас будет повод отпраздновать».
Бенкси встречает меня у самого входа. Карие щенячьи глаза за толстыми стёклами очков подобострастно смотрят на меня снизу вверх, пока мы идём по коридору в наш офис. На самом деле мы с ним одного роста, но он сутулится и похоже ему нравится показывать мне моё превосходство.
«Он крупная шишка», – говорит Бенкси вполголоса. – «Уже два часа сидит в твоём кабинете. Сказал, что будет разговаривать только с тобой».
Наш офис находится на двадцать пятом этаже. Два смежных кабинета, в которых едва умещаются три стола, заваленные до самого потолка всякими бумажками. Понятия не имею что там, на этих бумажках, но никак не могу заставить себя или Марлоу повыкидывать их к чертям собачьим. Марлоу – это наша секретарша, пергидрольная блондинка с бюстом четвёртого размера. Она недолюбливает меня, и это взаимно. Давно подумываю о том, чтобы заменить её, но что-то не вижу у нас за дверью очереди из желающих работать в каком-то захудалом детективном агентстве. Когда-то мы были одними из лучших, нам не претило возиться в грязном белье, от которого другие, более приличные агентства только воротили нос. Но грянула Великая депрессия, и у наших клиентов появились более насущные проблемы, чем неверные жёны и нечистые на руку партнёры. И всё же нам как-то удавалось оставаться на плаву, перебиваясь всякой мелочёвкой. Поэтому сообщение Бенкси о том, что к нам пожаловала крупная шишка, меня безмерно обрадовало. Может, кто из бывших заглянул по старой памяти?
Толкаю дверь и застываю на пороге. Да это же Ростер Гармиш, крёстный отец нашего города. Он сидит, положив ноги на мой стол, и пепел от сигары падает на его впалую грудь. Дорогой костюм висит на нём словно на вешалке, а морщины в уголках губ и вокруг глаз кажутся глубже и темнее. Вообще-то он совсем не стар, ему не больше пятидесяти, но в последнее время Гармиш сильно сдал, на фотографиях полугодовой давности он выглядел бодрее.
– Вы – Мёрдок? – спрашивает он, высверливая меня взглядом.
– Добрый день, господин Гармиш, – кидаю пальто на стул, а сверху шляпу.
– Я думал, вы старше, – говорит он.
– Вы же не возраст мой пришли обсуждать, – беру со стола портсигар и вытягиваю сигарету. Он достаёт из кармана пиджака массивную зажигалку и даёт прикурить.
– Мне нужна ваша помощь… М… Мёрдок, – говорит он, наблюдая, как я сажусь на край стола и затягиваюсь.
– Я вас слушаю, – пускаю в потолок струю дыма.
Он морщится. Не привык к такому фамильярному обращению, но я не из тех, кто будет лизать ему ботинки, и он, кажется, об этом знает, поэтому отвечает:
– Несколько дней назад из моего дома украли статуэтку. Это не простая статуэтка, М… Мёрдок, – он снова запинается на моём имени.
– Я догадываюсь, раз вы обратились ко мне, а не в полицию, да ещё и пришли лично, а не вызвали своих головорезов.
– Я так не работаю.
– Слухи говорят обратное.
– Слухи многое говорят, – он задумчиво вычерчивает сигарой в воздухе полукруг и испытующе смотрит на меня, – например, что вам больше по нраву…
– Расскажите лучше о статуэтке, – перебиваю я.
И почему всем так нравится обсуждать мою личную жизнь?
– Это японский кот – манэки-нэко. Он отлит из чистого золота и сам по себе стоит немалых денег, но его ценность заключается в другом. Под монетой скрыта ниша, и в ней спрятана микроплёнка. Я бы очень не хотел, чтобы она попала не в те руки.
– И всё же вы полагаете, что кота украли не из-за неё.
– Именно поэтому я к вам и пришёл, – на его лице промелькнула тень улыбки. – Похоже, о вас говорят правду, вы читаете мысли.
– Читаю мысли, – усмехаюсь я, стряхивая пепел прямо на пол. – Просто я умею смотреть и видеть. Я найду вашего кота, господин Гармиш.
– Я даю вам два дня, – он тушит сигару в хрустальной пепельнице, переполненной окурками, и поднимается из-за стола. – Вы знаете, где меня отыскать.
– Разумеется, – отвечаю я, и, когда он уходит, зову Бенкси.
Он появляется сразу, как будто только и ждал под дверью.
– Собирайся, нам нужно поговорить кое с кем, – засовываю портсигар в карман и спрыгиваю со стола.
До места добираемся на трамваях. Ненавижу эти дребезжащие железяки. Когда-нибудь я уже, наконец, разбогатею и куплю себе «Роллс-ройс», а пока приходится мириться с этим Содомом. Снаружи дождь, внутри духота и тяжёлый запах пота, перегара, дыма и почему-то чеснока. Старуха с залатанной сумкой неодобрительно косится на меня. Какая-то девка со стрижкой под мальчика призывно облизывает губы и подмигивает мне. Скалюсь ей в ответ. Не до тебя, детка.