Я еще слышу его, он пытается до меня докричаться, остановись, не надо, послушай – я не хочу ничего слушать, я отключаюсь от него, бесповоротно, окончательно…
…смерть наступила в результате того, что у покойного недоставало души для поддержания жизни. Каким образом он существовал до этого, остается загадкой…
Стать городом
– …вы хотите стать каким-то конкретным городом?
– Ну, нет… – человек мнется, теряется, – я не знаю…
Оживляюсь. Вот таким я и помогаю, которые еще не знают, которые только смутно представляют себе, какими городами они хотят быть – и нужно помочь, и нужно показать человеку, что такое вообще – город, как это – город, какие они бывают, города, а то так вот живет человек, смотрит на города, и не видит, какие они вообще…
– Ну вот, посмотрите, Прага… а вот это вот Острава… Либерец… Вот, Варшава, например… хотите быть Варшавой?
– М-м-м-м…
– Что такое?
– А можно так, чтобы немножко Варшавой, немножко Прагой, еще немножко Остравой и Зальцбургом?
Мысленно киваю сам себе, ага, наконец-то догадался. Вот это в моей работе главное, чтобы человек сам догадался, что может стать не одним-единственным городом, а может от каждого города взять по чуть-чуть, составить что-то свое…
– Конечно, можно. Давайте еще посмотрим, вы видели не все города…
Я должен показать ему все, все, обязательно, и мосты Праги, и башенки Вены, и розы на балконах Парижа, и плющ на стенах Дорсета, красный по осени, и причудливые часы Йорка, и…
Он должен увидеть все.
Все.
Это моя задача – из кусочков, из осколков, из обрывков помочь человеку составить город, его город, тот город, которым он станет. А ведь это еще не все, дальше пойдут мимолетные, едва различимые нюансы, хочет ли он рассветный холодок Кентберри или полуденный зной Клагенфурта, или дождливый вечер в Вильнюсе, когда осень окончательно вступила в свои права.
Такая работа.
Помочь человеку стать городом.
Так что я вам сразу говорю, если хотите городом – это только ко мне. Вы не ведитесь на яркие рекламы, разноцветные вывески, скидки, индивидуальный подход – врут они все, сунут вам какой попало город, а он, может, и подходит вам, как пятое седло корове… Так что за городами это только ко мне, со мной не ошибетесь, точно не ошибетесь…
…я останавливаю машину на холме, я помогаю выбраться из машины человеку, который уже почти не человек, осторожно укладываю его на траву, бормочу что-то утешительное, это я умею. Работа такая, быть с человеком в последние минуты, проследить, чтобы превратился в город, да не как-нибудь, а как надо, со всеми закоулками, со всеми легендами, воспоминаниями, с осенним дождем на площади, с ветром, сорвавшим листья с каштана возле старой церкви, с месяцем, который зацепился за шпиль…
Что-то не так, говорю я себе.
Еще не понимаю, что именно, но чувствую – что-то не так.
Здесь.
Сейчас.
Настолько не так, что хочется уйти, не просто уйти – убежать, здесь, сейчас, броить человека, самому броситься прочь, и пропади оно все пропадом, пропади, пропади, пропади.
Не бросаю.
Я должен довести дело до конца.
Должен, говорю я себе.
Терпеливо выстраиваю кварталы, окна домов, черепицу крыш, изгибы вывесок, свет фонарей, смотрю, как трансформируется живая плоть, как сухожилия вытягиваются в причудливые каркасы зданий, как сетка кровеносных сосудов растекается причудливым лабиринтом рек и каналов, как нервная система расстилается улицами, как туманом расползаются по улицам недосмотренные сны, как в витражные окна вместо стеклышек встраиваются несбывшиеся мечты, как глаза – зеркало души – растекаются циферблатами на ратуше…
И все-таки с этим городом что-то очень и очень не так, понять бы еще, что не так. Нет, не понимаю, город кажется обычным городом, каких множество – на холмах, на пустырях, на лугах.
Я жду.
Часы на ратуше отбивают полночь.
Получилось, говорю я себе. Получилось.
Отступаю на шаг назад.
Кланяюсь городу.
Ухожу. Медленно, плавно, со всем почтением к усопшему, сколько ему там было, вроде, девяносто восемь, большой срок.
Когда вы умрете, вы станете городом.
Если захотите.
Я помогу вам, я сделаю вас таким городом, каким вы захотите. Так я говорю тем, кто приходит ко мне. Хотя правильнее будет сказать – сделаю таким городом, каким захочет сам город.
…и все-таки меня не оставляет мысль…
…смотрю на фото.
Мир обрывается.
С трудом выжимаю из себя:
– Д-да… я знаю этого человека…
– Вы…
– …сделал его городом. Вот, договор, пожалуйста… на добровольной основе…
– Вы… что вы с ним сделали?
Нет, не отстает полиция, не отстает, черт побери, что надо-то, что непонятно-то, неужели сволочь какая-то наклеветала, много их, сволочей, завидуют, бесятся, что так вот не могут, как я, сделать человека не абы каким городом, а – Городом, вот и бесятся, вот и…
Чеканю слова.
– Я. Помог. Ему. Стать. Городом.
– Да?
– Именно так. А…
– …а как вы объясните, что он ушел?
Мне кажется, я ослышался:
– К-куда ушел?
– Это у вас надо спрашивать, куда…
Даже не говорю, что у меня спрашивать бесполезно.
…беспрецедентный случай, когда трансформация прошла не до конца, и человек, так и не ставший городом…
– …если вы мне его не найдете, я не знаю, что я с вами сделаю, – он говорит медленно, с расстановкой, я понимаю, что дело серьезное.
Человек.
Человек, который не стал городом….
– …он убит.
– А?
– Убит, – показываю искореженный кусок того, что так и не стало до конца городом.
– …вы его…
– …да.
Рушится мир, выжидаю – секунды растягиваются в миллиарды лет…
– А вы молодец, – человек в форме довольно кивает, – подбили…
Ёкает сердце, так я и думал, что они хотят его убить…
– …если еще раз такое будет, вы не ждите, вы сразу такое убирайте…
Киваю, сразу так сразу.
– …мы-то все понимаем, работа у вас сложная, целый город из человека сделать… всякое случается.
Хочу добавить – всякое, тут же спохватываюсь:
– Ну, мы постоянно улучшаем качество, мы следим, чтобы ничего такого…
…нет, еще не сейчас, говорю я.
Он еще ни о чем не спрашивает, я уже отвечаю – еще не сейчас.
Подождать. Еще день, еще два, еще неделю, еще месяц. Когда все утихнет, когда уползут слухи про чудовищные полумертвые города, которые бродят по лесу.
Мы сидим на веранде, пьем чай. Мне странно, что город может пить чай. Городу не странно. Городу вообще ничего не странно, а вот мне странно все, так много нужно спросить у города, но не сейчас, еще не сейчас…
Завтра не будет
Делаю еще несколько шагов.
С трудом.
Не сегодня, – прошу я, – не сегодня.
Уже понимаю, что он не согласится.
«Сегодня, – говорит он, – сейчас».
Делать нечего, иду в никуда вдоль моря, по дороге, которая не собирается кончаться. Тщетно высматриваю что-то там, бесконечно далеко – нет, ничего, гладь моря.
Не верю себе, когда добираюсь до крепости – мне не нравится, я разочарован, я ждал большего, – чего-то невероятно прекрасного, сводящего с ума своим великолепием – нет, ничего особенного, крепость как крепость.
«Смотри, смотри, – не унимается он, – да ты дальше пройди, там арка, а за ней витражи…»
Прохожу туда, где арка и витражи, щелкаю телефоном – еще, еще, еще, еще.
«Да оставь ты телефон, оставь… глазами смотри… запоминай…»
Я уже не спорю с ним, я смотрю глазами и запоминаю. Каждую арку, каждый изгиб колонны, каждый блик на витражах.
Он позволяет мне отдохнуть – мало, слишком мало, снова поднимает меня, снова гонит в никуда, на этот раз – на вокзал, куда теперь, в какую еще Черногорию…
«Смотри, – не отстает он, – смотри».
Я уже понимаю – не может быть никаких «можно не сейчас», никаких «можно потом», он погонит меня дальше, дальше, по странам, по городам, а в Исландии сейчас солнце заходит в полночь, и светит на водопады, ты это должен увидеть, обязательно…
На станции он говорит мне не садиться во второй вагон, – я даже не спрашиваю, что там во втором вагоне, я уже знаю – лучше не садиться. Устраиваюсь в третьем вагоне, как он велел, он не отстает, смотри, смотри, тут сейчас такие деревья будут, закачаешься, а потом замок в скале…
Я уже не спрашиваю его, почему нужно смотреть скорей-скорей сейчас-сейчас. Я уже не спрашиваю, что случится потом, – судя по всему, очень скоро, просто до черта скоро, когда я уже не смогу увидеть все это…
Я не спрашиваю его, что случится.
Уже не спрашиваю.
Я уже знаю – он не ответит.
И почему-то мне уже не страшно.
Страшно мне становится потом – когда он говорит мне остановиться на лугу, пройти по траве, нет, там дальше нет никакого замка, и ничего нет, ты просто стой и смотри, как шелестит на ветру трава, залитая солнцем, как носятся высоко в небе юркие ласточки.
Я не выдерживаю, я отвечаю, что такие вещи можно посмотреть и дома, можно подумать, в Воронеже травы нет, и ласточек, а здесь уж давай города, и все такое…
Вот здесь мне и становится страшно.
Когда он говорит – надо сейчас.
Здесь я уже не выдерживаю, я спрашиваю, что дальше случится с травой, с солнцем, с ласточками – он не отвечает. До меня долетают только какие-то уклончивые обрывки мыслей, что ему нельзя говорить такие вещи.
Он…
Ловлю себя на том, что по-прежнему называю его он, хотя никакой он не он, а самый что ни на есть я.
Вечером в гостинице я ненадолго успокаиваюсь, – начинаю верить, что беда случится со мной, только со мной, какая-нибудь авария, болезнь какая-нибудь, ну мало ли какие есть болезни – тут же спохватываюсь, если бы он, то есть я, умер, он, то есть, я, уже ничего не говорил бы оттуда, из завтра. Осторожно спрашиваю его (меня), видел ли он сегодня других людей. Он не отвечает.
Что случится, спрашиваю я его, что, черт возьми, произойдет. Почему нужно – сейчас, почему нельзя потом, почему не будет никакого потом, нет, не пойду я ни на какую гору, пока не скажешь мне, черт возьми, что случилось…
Он уходит.
Молча.
Просто.
Вот так.
Я больше не слышу его голоса из ниоткуда, он больше ничего мне не подсказывает, – и от этого страшно, так же страшно, как было в тот раз, когда я впервые его услышал.
Я иду на гору. Я понимаю, что надо идти на гору, идти сейчас, потому что потом чего-то не будет, или меня, или горы, или всех нас вместе, или…
Охота зайца
Эйкин Драм прицеливается, выискивает среди холмов неуловимого зайца – нет, нигде не мелькнет заяц, затаился заяц, как будто и нет его, но Эйкин чувствует – он здесь, он рядом, подкарауливает, выслеживает, смеется над Эйкиным, – ну ничего, у-у-ух, Эйкин Драм его подстрелит…
Эйкин Драм спускается с холма, оглядывает серую пустыню – что-то мелькает на горизонте, заяц ли, не-ет, не заяц, тут другое что-то, да что другое, заяц и есть, то тут, то там, мелькает, прыгает на границе света и тени.
Чер-р-рт…
Эйкин Драм вскидывает ружье, целится, стреляет – в пустоту.
Промазал.
Промазал, черт побери, промазал.
Снова мелькает заяц где-то там, там.
Эйкин Драм сжимает зубы.
Ничего, он доберется до зайца… доберется… обязательно…
Заяц прицеливается, выискивает среди холмов неуловимого Эйкина Драма – нет, нигде не мелькнет Драм, затаился Драм, как будто и нет его, но заяц чувствует – он здесь, он рядом, подкарауливает, выслеживает, смеется над зайцем, – ну ничего, у-у-ух, заяц его подстрелит…
Заяц спускается с холма, оглядывает серую пустыню – что-то мелькает на горизонте, Эйкин ли, не-ет, не Эйкин, тут другое что-то, да что другое, Эйкин и есть, то тут, то там, мелькает, прыгает на границе света и тени.
Чер-р-рт…
Заяц вскидывает ружье, целится, стреляет – в пустоту.
Промазал.
Промазал, черт побери, промазал.
Снова мелькает Эйкин Драм где-то там, там.
Заяц сжимает зубы.
Ничего, он доберется до Эйкина Драма… доберется… обязательно…
Эйкин Драм спускается по склону кратера, оглядывает Море Спокойствия – ему кажется, что заяц затаился где-то тут, да что – кажется, не так-то просто найти серебристого зайца на серебристой луне. А надо искать, надо выхватывать взглядом малейшие мелькания, стрелять – но так, чтобы наверняка, патроны тоже не бесконечные…
…выстрел.
Эйкин Драм падает, зажимает простреленное плечо, чер-р-р-рт, опередил заяц, опередил…
Заяц спускается по склону кратера, оглядывает Море Спокойствия – ему кажется, что Эйкин Драм затаился где-то тут, да что – кажется, не так-то просто найти серебристого Эйкина на серебристой луне. А надо искать, надо выхватывать взглядом малейшие мелькания, стрелять – но так, чтобы наверняка, патроны тоже не бесконечные…
…выстрел.
Заяц падает, зажимает простреленную лапу, чер-р-р-рт, опередил Эйкин, опередил…
Ничего, Эйкин Драм зайца добьет, обязательно добьет, луна будет его, Эйкина, а не зайцева.
…зайцева, а не Эйкина. Потому что луна должна принадлежать кому-то одному…
Эйкин переводит дух, прячется за извилистой кромкой кратера, вспоминает те времена…
…те времена, когда не спрашивали, чья луна, когда даже мысли не было, что луна может быть чья-то, луна, она сама своя, луна, она и есть луна. В те времена, когда собирались вместе, ели блинчики с сюртука Эйкина Драма, ветчину из штанов, коржики, пили травяные настои, заботливо приготовленные лунным зайцем…
Это было как будто бесконечно давно.
И не с ними, совершенно не с ними, как будто бы с кем-то другим…
Почему, спрашивает себя Эйкин Драм.
Почему.
Выстрелы.
Там, вдалеке, как будто на обратной стороне луны.
Это уже не Эйкин Драм.
И не заяц.
Это уже те, другие, которые там, которые стреляют, – беззвучно, потому что здесь нет атмосферы, только дрожит луна, разрываемая снарядами, взмывает в пустоту лунная пыль, оседает медленно-медленно…
Почему, спрашивает себя заяц.
Почему.
…в древнекитайской поэзии, в частности, упоминается заяц, который живет на луне в лунном дворце – этот заяц знает секрет лекарства, которое дарует бессмертие…
…изначально встречается в начале XVIII века, в более поздние времена ХIХ песенка претерпела множество изменений, появилось много вариантов текста про человечка на луне. Где-то он упоминается, как Эйкин Драм, в других источниках…
…продолжаются споры о том, кому должна принадлежать Луна, ни одна из сторон не хочет уступать…
…Эйкин Драм спохватывается, понимает, что делать, поворачивается туда, где стреляют, целится…
…где стреляют, целится…
…продолжается расследование убийства руководителей крупнейших держав, удивительно, что оба были убиты в одно и то же время в противоположных точках Земли…
Новости дня
…здесь надо кричать от боли.
Надо.
Кричать.
От боли.