Крик не получается, переходит в жалобный хрип.
Смотрю на то, что было моими ногами, на то, что осталось от ног. По щиколотку, говорю я себе. Нет, выше, говорю я себе. Авария, говорю я себе. Нет, какая, к чертовым свиньям авария, если я здесь, на конференции, да нет уже никакой конференции, пустой зал…
…кровь, кровь, кровь, кровищща, холод, замерзшие мысли путаются, стучат зубами, кутаются в остатки сознания. Дальше все как во сне, рвать рубашку на мелкие полосы, жгут, жгут, как его делать, этот чертов жгут, почему-то не к месту и не ко времени вспоминается, почем была куплена рубашка, к черту, к черту, все к черту, жгут, обмотать, вот так…
…вроде получилось, говорю я себе, получилось, перестало хлестать, как из сорванного крана. Хочется выть от боли, скулить, чувствую соленые потоки на лице, хорошо, что никто не видит.
Оглядеться. Спросить себя, почему вижу не весь зал, только кусочек зала, стены обрываются в пустоту, даже не в пустоту, а не пойми во что…
Прислушаться. Сдавленный стон, хрип, где-то тут, совсем рядом. Ползу в ту сторону, уже понимаю, я не один такой, еще кто-то пострадал, понять бы еще, что случилось, взорвалось что-то, или еще что похуже…
– По… мо…
Голос откуда-то ниоткуда.
– Иду, иду, – ползу туда, волоку за собой остатки рубашки, чувствую, она мне еще понадобится.
– По… мо… ги… те…
– Счас, счас, иду уже… – пространство, наконец, приотпускает, показывает мне еще один кусок себя, какой-то до черта знакомый кусок, тощего парня на траве, а молодец, уже перевязал себе ноги, сделал жгуты, как положено…
– Пи-и-ить….
– Счас, счас, – возвращаюсь в то, что было конференц-залом, хватаю со стола бутылку с водой, волоку туда, где трава, с трудом открываю крышку, окровавленные пальцы беспомощно скользят, кое-как помогаю себе тряпками, которые остались от рубашки, вот так, готово, пей, пей, он жадно выхлебывает всю воду, он жадно смотрит на меня, где еще, – еще у меня нет, я тебе что, магазин Аква-Дринк, что ли…
– Спа… си…
– …не за что, – я смотрю на него, на военную форму бесконечно далеких времен, я приглядываюсь – я не хочу приглядываться, а приглядываюсь, чтобы увидеть самого себя, каким я был бесконечно давно.
Бесконечно много лет назад.
Когда была военная форма, и трава, залитая кровью, и надо было прятать голову, вот так, да, чтобы не прилетел снаряд, и я успокаиваю себя, что никаких снарядов здесь нет, ты посмотри, просто земля и трава, и все, и небо чистое, и все хорошо… Ну хочешь, в укрытие поползем, то есть, в зал, и вот, вода тут еще есть… стоп, какого черта здесь есть вода, я же только что взял её со стола, а вот же опять стоит, что за чертовщина…
– Эй, – кричу в пустоту зала, – есть тут кто?
Тишина молчит, я уже и сам понимаю, что кроме нас двоих тут никого нет, что некому было принести воду. Мой разум все еще отказывается осознавать, что воду никто не приносил, что она просто появилась точненько на том же месте, где была раньше. Так не бывает, говорю я себе, так не положено, воду приносят и ставят на стол, она не появляется из ниоткуда. В отчаянии хватаю бутылку, выпиваю залпом, отбрасываю – не в зал, а в пустоту, где обрывается зал. Краем глаза замечаю, как на столе появляется еще одна. Это хорошо, можно смыть кровь, и умыться, и умыть второго себя, вон он какой грязный…
– С-спасибо… – второй я с наслаждением умывается, вытирается остатками моей рубашки, называет свое (мое) имя, – а как вас зовут?
Понимаю, что он ничего не знает, что он – это я, он не может этого знать, более того, – он и не поверит, и не поймет, хотя…
Я говорю ему – про него самого, про себя самого, про детские страхи, про детские тайны, известные только нам одним, про выбитые зубы, там, на холме, велосипед, помнишь, а мотылек в свете ночника, а тень его крыльев на стене, и ты испугался, помнишь?
Снова сжимаю зубы от боли. А ведь еще столько нужно рассказать, что война кончится, что кому она вообще нужна на хрен, эта война, что тебя (то есть, меня) обманули, обманули, развели, как лоха, а потом все кончится, а потом тебе будет стыдно за то, что ты делал, очень стыдно, а потом будет еще много чего, компьютерные технологии (он, то есть, я, еще не знаю, что это такое), а потом будет все по-другому, уже потом, через тридцать лет, и будет конференция, где я буду выступать, и фраза оборвется на полпути, и я буду кричать от боли, и будет кровь, много крови…
Кладу руку ему (себе) на плечо, кк много мне нужно ему сказать, что теперь у нас (у него, у меня) все будет хорошо, и не будет войны, потому что она осталась где-то там, бесконечно далеко, я ему (себе) куплю компьютер, будем сайты верстать, буджем еще делать что-нибудь такое, чего в те времена не было, или невозможно было из-за войны, что-то такое, про что сейчас говорят, дурью маяться, что-то такое…
– …раненные есть?
– А?
– Есть, говорю…
…человек не договаривает, откуда он взялся, этот человек, целехонький, здоровехонький, в скафандре, нет, это не скафандр, это медицинское что-то, он наклоняется, а-а-а, нет, не надо, не трогай, не трогай, б-больно, чер-р-рт, что такое, какие, на хрен, протезы… человек в белом выпрямляется, хочет уйти, я понимаю, что он сейчас уйдет, совсем уйдет, и не видать мне протезов, как своих ушей, стойте-стойте-стойте… врач (я уже понимаю, что это врач) уходит.
Чер-р-р-рт…
– Он вернется.
– А?
Смотрю на еще одного, вот опять, откуда он взялся, в строгом костюме, тоже целе… нет, не целехонький, руки выше локтя нет, и перевязана, – он идет к нам, бормочет что-то утешительное, ну парни, ну вы перевязаны уже, не помрете, молодцом держитесь, а там, может, люди вообще кровью истекают… ой, водичка у вас есть, хорошо-то как, когда водичка, да что вы на меня так смотрите, на всех, что ли, не хватит? И вообще, ползти можете или как? Давайте-ка потихонечку, поползли, ручки-то у вас целехонькие, перевязки там делать будете, если что…
Ползем. У меня, который моложе, начинает подкравливать левая нога, человек в костюме тут же одергивает меня, тпру, парень, стой, тут лежи, и ногу вот так, повыше, и все хорошо будет… а с тобой пошли, давай, там, может, кто еще жив…
– …никого там нет.
Это снова тот, в белом, возвращается откуда-то ниоткуда, качает головой, обреченно, растерянно:
– Там никого нет…
Хочет добавить что-то, мучительно сглатывает.
– …там одни трупы… головы одни… отрубленные… один человек пополам разрублен, жуть такая…
– Сколько нас тут? – спрашивает человек в костюме.
– Шестеро, получается… мы с вами, вот парень, с ним мужик, – показывает на меня и меня, – и там еще муж и жена…
Из ниоткуда появляются мужчина и женщина, волокут блюдо с жареной курицей, еще что-то съестное, говорят наперебой, а как хорошо, а мы там целый стол нашли, а там еда, а мы курицу забрали, а там тут же новая появилась, а здорово так, только воды там нет…
Спохватываюсь, хочу сказать, что есть вода, есть, вот же – слова застревают у меня в горле.
Это сон, говорю я себе.
Это сон.
Бредовый, безумный сон.
Слишком хорошо я знаю эту семейную пару, мужчину и женщину в старомодной одежде, они еще улыбаются, они наперебой расхваливают курицу, и еще там что-то, они еще не видят меня (нас)…
…а теперь видят. Нас. Обоих. На меня старого они не обращают внимания, меня старого они не знают, а вот меня молодого узнали сразу, и я их узнал…
Я молодой бледнеет, проступают на щеках синие вены.
– Вы… вы…
Женщина срывается на крик, показывает на молодого меня:
– Это он… это он нас убил!
Человек в костюме вздрагивает, как от удара, поворачивается к мужчине:
– Ваша жена, что…
– …он нас убил, – повторяет муж, – он…
Хватаюсь за соломинку, пытаюсь хоть как-то спасти ситуацию:
– Слушайте, ничего, что вы живые? Если бы он вас убил, как бы вы живые тут ходили? Вот вы откуда сейчас?
– С хутора нашего…
– И что? И он к вам пришел на хутор и вас убил?
– Ну не, это уже потом было…
– Когда было?
– Когда война была…
Не отступаю:
– А когда война была?
Женщина хмурится:
– Да… через пару лет…
Стараюсь говорить как можно спокойнее:
– Женщина, вы хоть сами понимаете, что сейчас говорите? Вот вы говорите, что через пару лет война будет, и он к вам на хутор придет, и убьет вас, вы хоть думаете, как это все может быть, вы что, будущее видите?
– Ну… получается… видим…
Не отступаю:
– Ну откуда вы это можете знать, вы сами-то подумайте? Приснилось вам что-то, привиделось, напугались чего-то… вы же живые ходите, как вы можете быть убитые?
Муж и жена успокаиваются, как-то удивительно быстро успокаиваются, начинают наперебой рассказывать, а мы там пляж нашли, там пальмы, там море, там здорово так, а пойдемте все туда, а там еще машина на берегу стоит непонятно чья…
– …а ведь вы им наврали… – говорит врач.
Я даже не вздрагиваю. Я уже догадывался, что он скажет это рано или поздно.
– Вы им наврали… это вы их убили… то есть, не вы – вы, а тот вы…
Киваю.
– Убил.
Называю год.
Врач еще раз придирчиво оглядывает мои протезы, недовольно качает головой, так и не понимаю, что это значит, получились, не получились – добавляет:
– Полвека назад, значит…
Меня передергивает.
– Ну что вы, всего тридцать лет прошло, а вы мне про полвека…
– Какие тридцать лет, сейчас же…
Он называет год. Я не верю, я не согласен, сейчас на двадцать лет раньше, хотя… хотя как я могу спорить…
– Встаньте… попробуйте…
Встаю. Пробую.
– Ч-чер-р-рт, б-больно…
– Будет больно. Надо терпеть… давайте… еще шаг… еще…
Смотрю на врача, хочу спросить, что там дальше, там, где он живет, вернее, там, когда он живет. Что-то вертится на языке, что-то нужно придумать, ничего не придумывается, слишком много вопросов, и все не о том…
– …какую-то экспедицию на Марс собирают… – кивает врач.
– Вы…
– …да я уже понял, про что вы спросить хотите…
– Ну а… еще…
– Что еще? Котировки валют, цены на нефть? Они вам что-нибудь скажут?
Смеюсь. Уже понимаю, что – ничего.
– …а вы из какого года? – спрашивает меня человек в костюме.
Называю две даты.
– В смысле?
– Ну… вот так…
– Вы что… из двух лет сразу?
– Ну да… я и я…
– Слушайте, вы хороши бред-то нести… ъотя… стойте-стойте, этот парень, это вы…
…в молодости.
– А-а-а, то-то я смотрю, лица похожие, ну вот мне сразу так показалось… итак, значит, шесть человек, пять дат…
Не выдерживаю:
– А вы какого года?
Он называет. Вздрагиваю. Через сорок лет после того, как я стоял на конференции, докладывал…
Через сорок лет…
– А… можно спросить…
Он хмурится:
– Ну, что такое?
– А я вот компьютерами занимался…
Человек в костюме машет на меня руками:
– Ой, парень, я в этих технологиях как свинья в апельсинах, да мы там все как свиньи в апельсинах… это ты бы лучше у головорезов моих спросил…
– У голово…
– …ну, два сына у меня, чертенята… это они там как-то на тетрадаблах делают…
– На чем?
– Ой, парень… хрен пойми, это они знают… да и они тоже не знают, там вообще черт ногу сломит… Заходишь к ним в комнату, там то динозавры топают, то еще какая чертовщина, то сами черт знает во что превратятся с крыльями, с клычищами, то в зеркале не отражаются…
Спрашиваю то, что должен был спросить давным-давно:
– А это… то… что случилось…
– …а это не больше вашего знаю, – он смотрит на меня так, будто это я виноват, – так, что мы имеем вообще…
Пять дат.
…
…
…
…
…
Шесть человек
…
…
…
…
…
…
Два трупа, перерубленных пополам.
Пятнадцать отрубленных голов.
Места.
(зачеркнуто)
Куски пространства
(зачеркнуто)
Места. Все-таки места.
Кусочек поля там, где был бой.
Кусочек зала, где была конференция.
Лаборатория врача, где стеллажи с протезами.
(…что бы мы без него делали, он наш герой…)
Хутор супружеской пары.
Пляж.
Кабинет человека в костюме – он признался мне, что он известный политик, подробностей не знаю…
– …А ну, стоять!
Ору – сам не знаю, кому, бросаюсь в свалку человеческих тел, в темноте не разобрать, кто с кем сцепился, вытаскиваю из свалки кого-то, стоящего на коленях, да кого – кого-то, себя, снова нестерпимая боль в ногах, снова взвываю – в голос, падаю на самого себя, орем – оба, громко, отчаянно, ы-ы-ы-ы, пытаюсь заслонить себя от нападающих, а ну, не трогайте его, а ну, не смейте…
– …да он сам нас убивать поперся!
Крик женщины. Про сам-нас-убивать. Снова хочу заорать, что да никто вас убивать не собирается, тут же спохватываюсь, а ведь ё-моё, с пистолетом шел, и правда собирался…
Хватаю себя, волоку прочь, ору себе что-то, сам не знаю, что, тебя обманули, обманули, этот, который погнал нас всех на войну, этот, который представил всех тех, других, какими-то чудовищами, которых надо убивать. Понимаю, как много нужно рассказать самому себе, понимаю, что мы сейчас крепко поссоримся, может, даже морды друг другу набьем, вот это здорово будет смотреться, когда врач кинется к нам, прекратите немедленно, ну, еще бы, он сколько старался, нам протезы ставил, а мы…
…сцепляемся – крепко, не на жизнь, а на смерть, катимся по пустоте, по какому-то скомканному, искалеченному пространству, что-то попадает мне под локоть, что-то катящееся, твердое, хочу оттолкнуть, вовремя спохватываюсь, что вижу перед собой отрубленную голову, пытаюсь проявить хоть какие-то почести умершему, смотрю в лицо, узнаю. Пинаю отрубленную голову, раз, другой, третий, ору себе тогдашнему, вот он, кумир твой недоделанный, который тебя в эту мясорубку послал, людей убивать, вот, его обезглавили, видишь…
…мне не по себе от того, что я не могу помогать закапывать останки, и второй я тоже не могу, нам остается только стоять и смотреть, как это делают четверо остальных, женщина даже пытается украсить могилу, кладет туда простыни, цветы…
Зарываем на поле, где была война, ставим кресты, вешаем таблички с именами. Муж и жена крестятся, врач молчит, человек в костюме (какой-то политик) пытается сказать что-то вроде погребальной речи, хорошие были люди, земля им пухом, мир их праху, и все такое.
– …это не убийства, это другое что-то… – врач обгладывает куриную ножку, без своего скафандра он кажется непривычным, как будто с него сняли кожу, – вы смотрите, что я заметил, там кое-где лежит мебель, ровнехонько так пополам перерубленная, или стены будто срезаны… Тут что-то с пространством случилось, вот я вам что скажу…
Ужинаем.
Закатное солнце плещется в море.
Второй я сижу поодаль от семейной пары, оно и к лучшему, хоть друг на друга не кидается никто.
Хотя, похоже, первый я так ни черта и не понял. Нет, не про сайты, это он начал понимать, как делать, даже простенькую игрушку какую-то написал, а вот это, как его обманули тогда, тридцать лет назад…
– …вы… вы какого черта тут делаете вообще?
Вспышка света.
Холодеют руки.
Человек в костюме стоит у меня за спи… …нет, уже не стоит, уже хватает меня за руки, обезвреживает, вернее, я даю себя обезвредить, уже и сам понимаю, что неправ…
– Какого черта… в моем кабинете… какого черта?
Понимаю, что врать бесполезно, что поздно выдумывать какие-то отмазки…
– Я… у вас тут компьютер, или что у вас тут…
– И какого…
– Ну, понимаете, я ж не могу мимо всех этих технологий пройти, мне прямо как кость в горле, что у вас тут технологии такие, а я не знаю, как это все устроено…