— Ни с места!
И шагнул в комнату, давая дорогу своим соучастникам.
Основателей колонии окружили.
Бессонов сделал попытку сопротивляться, но со всех сторон на него направились дула револьверов.
Несколько человек бросились за Воскобойниковым и привели его.
— Что все это значит? — холодно спросил Уальд.
— Вы арестованы.
— Кем?
— Мною.
— Значит, это разбойничий набег?
— Мы действуем так для спасения от гибели всей колонии.
— От чьего имени? Кем вы уполномочены?
— Об этом вы узнаете впоследствии. Не вам задавать мне вопросы. Мы разгадали ваш гнусный замысел. Тайна ваша известна. Вам придется отвечать перед народом.
— Что за нелепость, черт возьми! — не выдержал Бессонов. — Ведь это кошмар какой-то! Объясните, по крайней мере, в чем дело?
Коваль, не отвечая, скомандовал:
— Марш!
— Как я жалею, Эвелина, что послушался вас и перестал носить с собой револьвер, — успел тихо сказать Уальд «Полярной императрице».
Арестованных отвели в одно из главных зданий и разместили по отдельным комнатам, у дверей которых встала вооруженная стража.
В ту же ночь была арестована вся партия ученых.
Ни «общественники», ни «семейные» не знали ничего, но, несомненно, наутро необычайная весть облетит всю колонию.
Надо было предупредить распространение тревожных слухов, которые сейчас же будут раздуты сплетней.
Из шайки, искусно подобранной Ковалем, он выбрал пять человек, наиболее интеллигентных, и объявил себя, вместе с ними, временным правительством. Наутро было готово воззвание.
Оно поразило, как громом, ничего не подозревавших колонистов.
Коваль изложил подробно о готовившемся заговоре «ученых». Он сжег корабли и явную клевету развил в целый обвинительный акт, якобы основанный на фактических данных.
Но Коваль чувствовал, что этого мало, что могут все-таки не поверить.
И воззвание закончил наподобие наполеоновских прокламаций к солдатам: «Мы решились выступить на защиту колонии, которой грозила смертельная опасность. Обстоятельства не допускали созыва народного собрания. Каждая минута промедления могла погубить всех. Заговорщики арестованы. Пусть их судит народ».
Рано утром, сдав воззвание в типографию, Коваль сидел один в кабинете Бессонова, отослав от себя созданное им временное правительство.
Кругом еще царила тишина. Колонисты спали, не зная, чем грозит им следующий день.
Коваль задумался. Он затеял опасную игру. Его лоб бороздили морщины.
Острый взгляд словно хотел проникнуть в будущее…
Темная, низкорослая фигура вползла в дверь. Изгибаясь, едва ступая, подошла она к Ковалю. В правой руке сверкнул нож…
Коваль, уже прислушивавшийся к шороху, вскочил и схватил убийцу. Тот неожиданно ослабел, опустил руки и завыл дико, не по-человечески, задыхаясь и плача.
— Бог! Дьявол! Св. Патрик! — слышалось сквозь невнятное бормотание.
Коваль схватил обезумевшего ирландца и несколько раз его встряхнул.
На минуту опомнившись, Патрик воззрился сумасшедшим взглядом и прорычал:
— Горячий поток исчез! Пещера рухнула!
И, в судорогах охватившего его вновь припадка безумия, с хохотом покатился на пол…
Глава XXV
Плебисцит
Ранним утром по всей колонии бегали двое из шайки Коваля, разнося кипы прокламаций временного правительства.
Прочитав неожиданную весть, «семейные» стали выбегать из домов, ища, с кем бы поменяться мыслями, кто бы указал выход из создавшегося ужасного положения.
«Общественники» тотчас собрали у себя митинг. Заволновались и в «Парадизе».
Речи «семейных» отличались беспорядочностью и необдуманностью…
Большинство из них были довольно своим положением и не желали лучшего. Весь век так бы прожить!
Поэтому всякая перемена, всякое волнующее событие пугали их, вызывали раздражение против виновников.
И Коваля бранили на всякий лад. Именно Коваля, потому что ему единственно все приписывалось, и никто не хотел верить во временное правительство, неизвестно кем выбранное и уполномоченное.
Коваля не любили и боялись среди «семейных». Верили ли заговору «ученых»? И да, и нет. Поверить было слишком страшно. «Ученые» основали эту колонию, руководили ею, построили гигантский стеклянный колпак, спасающий во мраке и холоде полярной ночи от ледяной смерти. «Ученые» знали, как и что надо делать, знали тайны, недоступные простым смертным. Знает ли их Коваль? А если он сделает что-нибудь не так, испортит хитрые сооружения, механизмы? И вдруг все рушится, упадут стеклянные своды и наступят ужасы гибели для людей, гордо и властно основавших свою жизнь у «конца света», на конце земной оси.
«Ученые» были не только начальством, но магами, кудесниками и обладающими чуть ли не сверхъестественными знаниями и властью.
А теперь они отстранены, арестованы. Кто заменит их? Кто обережет искусственно созданную жизнь?
Но прокламация говорила так убедительно, приводились факты… Неужели все это ложь? И в робкие души забирался страх перед опасностью, еще не миновавшей.
А что, если взрыв уже подготовлен и малейшего прикосновения к какому-нибудь механизму достаточно, чтобы все рухнуло?
И помимо воли на вопрос: «Кто поможет? Кто предупредит?» следовал ответ робкой души:
— Коваль!
Иначе отнеслись «общественники». Для них важнее всего был вопрос о нарушении прав народа, попранных в одну ночь шайкой.
— Почему Коваль не обратился к народному собранию, не обвинил «ученых» в заговоре перед лицом всей колонии? Кто имеет право лишать свободы без приговора суда?
Нашлись возражения:
— Если заговор действительно существовал, ликвидировать его можно было только решительными мерами. Прокламация уверяет, что каждая минута промедления грозила опасностью.
— Но по какому праву они объявили себя временным правительством? Мы не признаем их! Мы их не выбирали! Долой узурпаторство!
Проще всего было вступить с шайкой в борьбу и освободить арестованных, но возбуждение выливалось в словах и толпа не могла согласиться на определенный образ действия.
И среди этих колебаний воли, растерянности мысли, потоков слов, столь далеких от дела, властно зазвучал колокол, призывающий в дом народного собрания.
Исход был найден. Бежать туда, под белоснежный купол, где народ становился господином собственного положения, под купол, освященный законами, которые народ здесь утвердил своею властью и волею, под купол, являющийся символом правды и законности.
На возвышении, где всегда помещался президиум собраний, сидели члены временного правительства с Ковалем во главе.
Лицо его было бледно, но спокойно. Холодным взором он пытливо следил за колонистами, один за другим занимающими места.
Слышался сдержанный гул голосов. Все прониклись не уважением к этому собранию, а были захвачены необычайностью. В иных говорило простое любопытство. Что скажет Коваль?
Он встал и заговорил громко, размеренно, словно читал по тетрадке. Изложил все подробно. Свои первые подозрения. Все дальнейшие наблюдения над деятельностью ученых. И то, как он за ними следил, прислушивался, старался разгадать тайный замысел. И то, как он постепенно знакомился с научными открытиями Уальда и Бессонова.
— Я ничего не имел в виду другого, кроме блага всей колонии. Все смотрели только на частности, я попробовал выяснить себе цель этих людей. Много и много раз был я обманут в жизни светлыми планами, радужными горизонтами, светочами, зажигаемыми руками интеллигенции, но здесь почуялись мне обман и ложь. Вы вправе спросить: почему я не поделился ни с кем своими наблюдениями, почему я молчал, не обратился к народному собранию? Я — человек дела, а не слов! Ведь если бы я хоть намекнул одним словом, что знаю все, меня сочли бы за сумасшедшего или за преступника. Вера в «ученых» и сейчас в вас сильна. А они сумели бы скрыть все следы своего злодейского замысла, и я бы оказался побежденным, их тесный союз — победителем. Я не мечтаю о диктаторстве, я не хочу произвести на вас давление, пользуясь тем, что вся наша группа переворота хорошо вооружена. Сейчас же мы готовы передать власть в руки народа. Судите сами заговорщиков, как хотите!
Слово взял один из «общественников»:
— Нас здесь все время пугают, как детей, страшными призраками заговора. Оправдывают свои незаконные действия и учиненное насилие опасностью, которая неминуемо грозила. Но где доказательства этого самого заговора? Коваль все время говорит о себе и только о себе. Прежде, чем оправдываться, он должен объяснить главное, чего мы не знаем — где доказательства того, что партия «ученых» замыслила такую гнусность? Из прокламации, из его собственной речи мы не видим того, в чем нас так усердно стараются убедить. Где доказательства, повторяю я еще раз?
Толпа знала теперь, чего нужно требовать. Формулировать иногда еще неясные желания народа в простых словах — в этом весь успех ораторов.
И все в один голос закричали:
— Доказательства! Доказательства!
Момент был критический. Искусно построенное Ковалем здание лжи могло рухнуть каждую минуту. Что ответить ему на эти все усиливающиеся требования? Народ не удовлетворится общими словами, они противодействуют. Нужны факты и факты.
Внезапно его осенила новая мысль: он вспомнил ночное посещение безумным Патриком.
Выпрямился, точно на пружине. Протянул руку. Все смолкло.
— Вы хотите доказательств, фактов? Хорошо, я вам дам их. «Ученые» подготовили общий взрыв всей территории, занятой колонией. Это была трудная и опасная работа, но она закончена. Мы стоим словно на кратере вулкана, готового к извержению. Но это вулкан искусственный, покорный воле человека. Я предупредил страшную катастрофу. Все нити заговора, весь механизм подготовленной гигантской адской машины в моих руках. Я поспел вовремя. Но я не мог предупредить одного. «Ученые» — не боги, а простые люди. И в их работе может быть ошибка. Они ее и сделали. Не все предусмотрели, и частичная катастрофа уже была.
Толпа заволновалась:
— Что он? О чем говорит? Где катастрофа?
Люди оглядывались на стеклянные своды, пугливо ожидали гула и треска. Иным казалось, что сама почва под ногами уже колеблется.
Коваль дал народу время успокоиться и, когда взоры всех обратились к нему, отчеканил стальным голосом, резко слышным в отдаленных углах зала народного собрания:
— Произошел взрыв около карантина. Горячий поток исчез, часть пропасти засыпана обрушившимися скалами.
Мертвым молчанием ответила толпа на это ужасное известие. Так, значит, правда? Взрыв действительно подготовлялся?
Маленькая кучка людей бросилась к карантину, чтобы убедиться собственными глазами в справедливости того, чем ошеломил всех Коваль.
В сторону бегущих метнулись еще и еще люди. И вся колония, мужчины, женщины, дети — все бежали, задыхаясь, с широко раскрытыми глазами, с бьющимися до боли сердцами к горячему потоку.
Вот и роща эвкалиптов и мирт. Но сквозь бальзамический запах растений чувствуется другой, едкий, вызывающий кашель и слезы на глазах.
Толпа хлынула к берегу потока и остановилась в оцепенении, как один человек. Трещина была местами завалена доверху обломками скал. Там, где зияли глубины, не видно было на дне кипящего потока и только временами вырывались оттуда клубы тяжелого дыма и отравляли воздух ядовитым сернистым газом. Легкий мостик, перекинутый через ручей, был исковеркан сдвигом каменной породы и уныло торчали железные скрепы и куски мостовой формы.
И колонистам опять показалось, что почва под ногами дрожит и двигается. Неуверенность в твердости того, что под ногами, создает особое настроение ужаса и толпа, увидав картину разрушения, шарахнулась и отхлынула подальше от края пропасти, которая, быть может, еще готовит неожиданности.
Коваль не обманул! Коваль дал настоящее доказательство своего обвинения «ученых» в готовившемся заговоре!
Когда народ, удостоверившись, что утренняя прокламация была основана не на одних предположениях, двинулся обратно к белому куполу собрания, мнение о Ковале составилось:
— Он был прав! Он спас всех от страшной опасности! Проклятые ученые!
Так говорили простодушные. Более сознательные сосредоточенно молчали, но думали то же.
Собрались вновь.
Временное правительство оставалось на своих местах в то время, как все ходили к горячему потоку.
Теперь уже не с ненавистью, не со страхом, а с надеждой толпа смотрела на центральную фигуру президиума, на Коваля, еще недавно осуждаемого большинством. Лицо его, казалось, озарено внутренним светом. Женщины находили его красивым. Самые левые «общественники», не признающие никаких привилегий и авторитетов и саму жизнь сведшие к первобытному образу, к додуманному дикарству, невольно чувствовали что-то вроде уважения к этому могучему, точно из стали выкованному человеку.
Кто-то поставил на очередь вопрос о доверии к временному правительству и оно было выражено единогласно открытой баллотировкой.
Глава XXVI[3]
Первым делом временного правительства было назначение следственной комиссии по обвинению «ученых» в заговоре. В нее вошли и «семейные», и «общественники».
Эвелина Шефферс была допрошена лично Ковалем.
«Полярная императрица» была введена двумя вооруженными конвойными в кабинет Бессонова, в котором окончательно основался Коваль. Когда они остались наедине, он долго смотрел на девушку, заметно осунувшуюся от пережитых волнений.
Усмехнулся под усами и заговорил:
— Наши роли, кажется, переменились. Допрашиваю я. Вам вручен лист с пунктами обвинения? Что вы можете показать по этому поводу? Предупреждаю, что от вашего ответа зависит, будете ли вы обвиняемой или только свидетельницей.
— Мне нечего отвечать на подобную клевету.
— Вы не верите в заговор Бессонова и Уальда?
— Конечно, нет.
— И вы совершенно правы. Я все это выдумал. С какою целью? Да надо же было вас развеселить, разбудить от спячки, в которую все вы готовы были впасть. Страна счастья! Вы полагаете, что счастье заключается в том, чтобы сегодняшний день походил на вчерашний. Я думаю, как раз наоборот. Вы построили оранжерею для людей и обрекли их на тепличное существование. Вы посадили зверей в прекрасно устроенную клетку и думали, что они так и будут весь век наслаждаться райской жизнью и свободой на пространстве стольких-то квадратных километров. А ваши счастливые пленники взяли да и зашалили. Не хотят, видите ли, обратиться в животных, пастись на лужке и слушать лекции гг. Бессонова и Уальда! Они хотят жизни-борьбы, хотят смены ощущений. Да и вы сами хотите того же. Счастье — в успехе, в победе над препятствиями. Счастье в движении, а не в неподвижности. Однако, к делу! Что вы ответите на такое предложение: я объявляю себя полярным императором, а вас императрицей-супругой?
— Вы издеваетесь надо мною!
— Ничуть. Имейте в виду, что мне, как диктатору, оказано единственное доверие. Один шаг и я сделаюсь владыкой «Полярной империи».
Бывают состояния, при которых человек, испытывая страшные душевные муки, не может выразить их словами и чувствует, как в нем все замерло и все существо обратилось в каменное изваяние, не способное ни мыслить, ни чувствовать. И сознание, вместо ответов на мучительные запросы души, ограничивается упорным повторением назойливой фразы.
Коваль продолжал говорить, но Эвелина не слышала его слов. Не смолкая, как тиканье маятника часов, внутренний голос то громче, то слабее повторял:
«Все погибло! Все погибло!»
И если бы в эту минуту Коваль проявил к ней желание мужчины, она равнодушно поддалась бы насилию.
Коваль следил за каждым изменением ее лица и понял, что она вошла в то состояние безразличия, когда существо человека уже не отвечает на внешние впечатления.
— Я даю вам время одуматься и поразмыслить над всем, что произошло. Народ за меня. Я поведу его, куда хочу. От вас зависит пойти со мною рука об руку.