Да, несомненно, его стихотворение «К ней» напечатано, а посвящение — петитом: «Посвящается А. И. Клеровой».
Это было до того невероятно, невозможно, что Иван Петрович почувствовал, как на всем его теле выступил горячий пот.
Стихотворение, конечно, его и он, замирая от душевного трепета, вывел ровными буквами «посвящение» и когда писал «К-л-е-р-о-в-о-й», по его сердцу словно кто-то нежно проводил смычком.
Но ни в какие газеты он своего произведения не посылал и никогда бы на это не решился.
Бросился к столу, отпер ящик, но там валялся лишь весь измаранный и перечеркнутый черновик, а переписанных набело стихов не было.
Несомненно, украли. Забрались в его отсутствие. Но кто, с какою целью?
Иван Петрович не знал, что и подумать, но как-то против воли произнес:
— Опять пакость под меня, интрига!
Сказал и сам испугался.
Это, может быть, в первый раз случилось, что он ясно кого-то обвинял, признал существование врага, проявившего свою злую волю.
— Пойду, проветрюсь!
С силами он собрался, умылся, оделся, поговорил даже с прислугой, но в затылке все время чувствовался словно забитый кол.
С этим ощущением проходил он целый день и спать лег. Обычный порядок был нарушен. Не зашел в знакомый ресторанчик, не поехал в цирк, куда имел даровой билет. Все из боязни встретить приятелей. Сейчас поднимут на смех:
— A-а, наш поэт! Поздравляем, поздравляем.
Наутро оказалось, что по той же причине идти на службу совершенно невозможно.
Особенно смущало посвящение.
С Клеровой он познакомился всего недели две и сразу влюбился. Женщин он почти не знал и они на него внимания не обращали. А здесь молодая, красивая актриса занялась им, кокетничала с ним, делала глазки и, только убедившись, что от этого глупо робеющего до косноязычия человека ничего не добьешься, бросила его и зафлиртовала с другим.
Возвращаясь с этого вечера, Чернобыльский по обыкновению мучил себя долго обвинениями в том, что не сумел отвечать прекрасной женщине, показать ей себя интересным мужчиной, показать свой ум, умение излагать мысли красиво, а вместо того мямлил, краснел, никак не мог справиться с кашей во рту, так что Клерова раза два переспросила: «Что вы говорите?»
И отвечал невпопад, все такими глупыми, пошлыми словами.
Дома, конечно, он опять стал на высоту положения и вел себя с обольстительной Клеровой совсем иначе.
Отвечал сначала горделиво-равнодушным тоном: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Бросал фразу за фразой, красиво, кругло, с глубоким смыслом, с едва заметным подъемом голоса. И в глазах Клеровой, в этих чудных фиалковых глазах, разгоралось любопытство. Заметно начала волноваться, высокая грудь чаще и сильнее поднимала кружевную кофточку.
А он, Чернобыльский, словно и не замечал, и продолжал говорить небрежно, запугивая воображение женщины резкостью и прямотой суждений…
В течение этих двух недель Чернобыльский почти не выходил из дома, разумеется, кроме службы.
Успехи его у Клеровой были огромны и сближение шло гигантскими шагами.
Уже смотрела она на него робко, покорными глазами. «Ты рада быть его рабой».
Но Чернобыльский оттягивал решительное объяснение, испытывая сладость предчувствия, что она первая ему скажет.
И миг настал. Опустив веки с лучами длинных ресниц, вспыхивая румянцем, сказала она ему: «Я вас люблю».
И он коснулся, наконец, этих желанных губ и ощутил под рукою шелестящий шелк, сулящий другие прикосновения в будущем.
Ждать недолго. Клерова назначила ему свидание…
Но в угаре этих фантастических образов, вызванных раскаленным воображением, бывали и минуты просветления.
Чернобыльский сознавал ясно, как он в действительности жалок, ничтожен и мал, как невероятна выдуманная им история любви. И в тоске трезвой действительности написал он лирическое обращение «К ней». Написал и посвящение. Вышло безыскусственно, трогательно. Все равно: никогда ведь никому он не покажет этого листка…
А если бы она прочла? Послать ей?
Чернобыльский не знал адреса и не решился бы спросить у общих знакомых.
А что, если попробовать напечатать, чтобы она прочла?
Но разве это выносят на улицу? Никогда, ни за что!
Но кто-то сделал это за него. На смех, назло ему! Какой-то подлец, негодяй, только бы дознаться, кто.
Решив не идти на службу, поскакал в редакцию. Увидит самого редактора и он ему наговорит!
А впрочем, как доказать? Подписано полностью, «И. П. Чернобыльский». Здесь нет плагиата. Не к чему придраться. Какая тонкая бестия «он», его враг.
Иван Петрович придумал новый план и сам громко рассмеялся, сидя на извозчике.
У подъезда он расспросил швейцара, где контора и пошел прямо туда.
— Мне поручили узнать… Вот, вчера у вас напечатано стихотворение господина… господина Чернокопытова… Мне поручили, собственно, узнать о гонораре…
Конторщик справился по книге.
— Не Чернокопытова, а Чернобыльского.
— Ах да, извините!
— Так что же вам угодно? Господин Чернобыльский может явиться завтра в гонорарный день и получить.
— А нельзя ли узнать, сколько? Он, вероятно, пошлет меня с доверенностью. Сам он не совсем здоров. По-приятельски, знаете. Услуга за услугу. Он меня выручил и я готов. Ну и так далее…
Конторщик посмотрел на него подозрительно, но ответил:
— По 40 коп. за строку, 32 строки, 12 р. 80 к. Завтра, не ранее двух.
Чернобыльский пошел к дверям совершенно ошеломленным. Только одна мысль винтила мозг: «Однако, как меня ценят! 40 коп. за строку, — не шутка!..»
А назавтра он сидел с двух часов в темноватом углу конторы и на вопрошающие взгляды конторщика только опускал глаза.
Около трех стали собираться сотрудники газеты, сгрудились толпой около кассы и прилавка, за которым расписывались в книге.
Ивану Петровичу не было видно вновь прибывающих за жирной спиной судебного репортера.
Вдруг он весь напружинился. Раздался резкий голос:
— Чернобыльский! За стихи «К ней».
Конторщик забасил:
— Вчера здесь заходил один, говорил, что вы ему дадите доверенность — да вон он, в углу сидит.
— Мало ли найдется приятелей! Гонорар за тебя получат, да еще пропьют. Впрочем, я могу показать паспорт.
— Помилуйте, мы и так верим. Сейчас видно…
Иван Петрович дрожащей рукою ощупал паспорт, который всегда имел с собою.
«Вот нахал! Пойду сейчас и уличу».
Через толпу пришлось протискиваться. Как бы не упустить «того»… Человека, выдавшего себя за автора стихов «К ней», он нагнал только на лестнице. С развязным видом, насвистывая веселую песенку, тот прыгал через три ступеньки.
— Милостивый государь! Милостивый государь! Да остановитесь же!
Неизвестный обернулся, и Иван Петрович понял, что погиб безвозвратно.
Перед ним стоял Иван Петрович Чернобыльский. Только не совсем такой, а нахально-развязный, со свободными жестами, без всякой робости и уныния в лице.
Иван Петрович второй презрительно смерил первого и, фыркнув, звонко отчеканил:
— Чем могу служить?
— Извините… но… очевидно, здесь недоразумение… я не знаю, как объяснить… Вы изволили получить гонорар за стихи…
— А вам какое дело?! Напечатал стихи и получил. Вас-то это как касается, с какого бока?
Иван Петрович второй рассмеялся и понесся вновь по лестнице, посвистывая песенку.
Это было уже нахальство, превышающее всякую меру.
Иван Петрович первый тоже поскакал через три ступеньки в погоню за Иваном Петровичем вторым и едва нагнал его в швейцарской.
Иван Петрович второй был в пальто и шляпе, с тростью в руках, и бросил мелочь швейцару.
«Форсит, проклятый!» — подумал Иван Петрович первый.
У подъезда ждал таксомотор. Чернобыльский-второй быстро отворил дверцу и ловко вскочил в карету. Перед Чернобыльским-первым мелькнуло прелестное лицо Клеровой.
Он взял первый попавшийся таксомотор и помчался вслед за преступной парочкой. Конечно, преступной, потому что ему, настоящему Чернобыльскому, Клерова назначила свидание, а не этому прохвосту, авантюристу. Автомобиль остановился у «Медведя».
Чернобыльский первый видел, как вышла Клерова, видел крутой изгиб ее спины, маленькие высокие каблучки, отстукивающие дробно по тротуару, огромную шляпу. А этот негодяй, самозванец, поддерживал ее под руку.
Иван Петрович решил подойти немедленно и ударить по лицу, но, пока собирался, пара уже скрылась за дверью подъезда.
Решил подождать на своем таксомоторе.
Через час Клерова и Чернобыльский-второй вышли, радостные, смеющиеся, кажется, немного захмелевшие…
Сели и помчались.
Чернобыльский-первый за ними пустился догонять, чтобы настичь негодяя и ее, несчастную женщину, обманутую сходством.
Она ведь уверена, что это настоящий Чернобыльский.
Парочка остановилась у одной дорогой гостиницы, где влюбленные находят приют. И опять Ивану Петровичу не удалось объясниться, и опять пришлось ждать. Но таксомотор он отпустил и ходил с мрачным видом взад и вперед по улице. Удивительно, как городовой еще не сделал замечания!
Ждать пришлось часа три. Клерова вышла с усталым, томным видом и тихим сиянием глаз обдала Чернобыльского-второго, когда он прощался с нею.
Самозванец остался на панели и пошел медленно, покуривая сигару, как человек, добившийся своего и бесконечно довольный.
Иван Петрович не мог выдержать дольше и подскочил.
— Это, наконец, черт знает что, милостивый государь! Извольте сейчас же сознаться в обмане!
— Вы с ума сошли! В каком обмане?
— Кто вы такой?
— Я не обязан отвечать.
— Нет, обязаны! Вы присвоили себе мое имя, мою наружность…
Самозванец расхохотался.
— Да разве можно, милейший, присвоить наружность? Проходите — вы, верно, пьяны.
— Не сметь надо мною издеваться! Слышите: не сметь, не позволю! Вы не существуете, вы призрак, галлюцинация… Вы — черт знает что такое…
— Это я-то призрак? Ха, ха, ха! Ну, милейший, этот призрак провел сейчас чудно время с прекрасной женщиной. Какая пылкая страсть! Как она умеет любить! Какое роскошное тело! Не я, она меня многому научила новому…
Чернобыльский-первый бросился на Чернобыльского-второго, но ударился о фонарный столб лбом. Искры посыпались из глаз, а самозванец сидел уже на извозчике, смеялся и посылал воздушные поцелуи…
Через несколько дней Иван Петрович собрался все-таки на службу. Его тотчас позвал старший бухгалтер.
— Где вы пропадали? Запьянствовали, что ли? Почему не прислали письма?
Чернобыльский начал робко объяснять что-то насчет простуды и болезни, державшей его в постели.
Но не договорил и смолк, потому что его внезапно перебил резкий голос Чернобыльского-второго, неизвестно откуда взявшегося.
— Никаких объяснений я давать такому ослу, как вы, не желаю. Убирайтесь к черту! Я назначен директором правления на ваше место. А за все прошлое вот вам!
И в комнате раздался звук пощечины.
Все засуетились, забегали.
Чернобыльский-первый с дикими воплями боролся с невидимым врагом, катался по земле, кого-то настигая…
— Негодяй, самозванец!
Его с большим трудом удалось связать и отвести в больницу для умалишенных.
Женщина или змея?
Мой хороший знакомый X. внезапно заболел припадками острого помешательства. К счастью, сильная натура поборола недуг и X. совершенно оправился. Интересуясь переживаниями так называемых сумасшедших, я просил его рассказать или написать, как началась его болезнь и что он все время чувствовал. X. прислал мне довольно длинную исповедь. Я чувствовал, читая ее, что мой собственный ум как бы теряет способность логического мышления. В рукописи действительность и больная фантазия переплелись в такой дико-пестрый узор, что я не мог никак разграничить эти две области: то, что мы называем жизнью в действительности и то, что мы называем жизнью в воображении. Для меня несомненно одно, что была и реальная женщина, была и ручная змея, но отравленный недугом страсти и безумия больной мозг слил эти два существа в один фантастический образ. Я передаю только то, что написал X. Со своей стороны, я лишь обработал литературно странное, растрепанное изложение бывшего сумасшедшего.
Три года тому назад я снял в Петербурге квартиру вместе с приятелем, таким же холостяком, как и я. Он занял две первые комнаты от прихожей, я — две задние.
Хозяйство вела у нас старая кухарка Акулина, женщина преданная, готовившая за повара. В ее жизни было одно событие, положившее неизгладимый след на все бабье существо. Вышла замуж за молодого, а тот бросил и деньги ее увез. От растерянности бабьего сердца стала Акулина временами запивать.
У нас ей было хорошо. В период трезвенности Акулина была идеальной кухаркой. А когда запивала — мы не очень претендовали, ходили есть по ресторанам, кое-как сами справлялись с хозяйством.
Причину своего несчастья Акулина видела в злой разлучнице, которая рисовалась ей молодой, красивой и, разумеется, «подлой».
Поэтому Акулина не любила женщин, особенно молодых и красивых и в пьяном виде посылала им вслед на улице площадные ругательства.
С приятелем мы прожили около года, то наслаждаясь внимательным уходом за собою, то попадая в полосу отчаянной бесхозяйственности.
Но внезапно приятель получил очень выгодное предложение в провинцию и спешно уехал, оставив всю свою мебель и обещая вернуться месяца через четыре.
Тут выступила на сцену расчетливая Акулина и стала мне доказывать изо дня в день, что две первые комнаты можно сдать хорошему жильцу.
— Чтобы только баб к себе не водил.
Многие приходили и смотрели. Акулина всегда вертелась тут же и шепотом давала мне знать, что жильцы неподходящие. Я же совсем ей доверился.
Явился наконец очень прилично одетый господин, смуглый — восточного типа, с заметным серебром в жестких черных волосах.
Акулине он понравился сразу своей солидностью, негромким, проникающим в душу голосом, какой-то неуловимой вкрадчивостью в обращении с людьми. И когда посетитель осматривал комнату, все время она наклонялась к моему уху и шептала:
— Отдавайте! Жилец хороший.
Я и отдал, тем более что посетитель не торговался и вместо задатка уплатил за месяц вперед.
Через день он переехал. Чемоданы были дорогие, из американской кожи. На одном из них виднелся полусорванный багажный ярлык с надписью «Calcutta».
Откровенно говоря, паспорт этого смуглого, почти бронзового человека меня крайне разочаровал. Я ожидал какой-нибудь трудно произносимой восточной фамилии, оказалось же просто: Иван Петрович Воронов. Я невольно рассмеялся. Очевидно, настроила внешность и эта «Calcutta». Да и по-русски говорил без малейшего подозрения в иностранном происхождении.
Воронов ровно ничем особенным себя не проявил, был неизменно вежлив и любезен, с каждым днем вызывал все больший восторг Акулины, уходил часто на целый день, но у себя никого не принимал.
Я попытался с ним сблизиться, но встретил вежливый сухой отпор, прекративший сразу все попытки.
Стояла прекрасная осень. Меня потянуло за город, и я уехал на целую неделю к знакомым, навсегда поселившимся в Финляндии.
Вернувшись, огорченный начавшимся дождем и подъезжая к своему дому, я почему-то стал беспокоиться, и тревога моя вылилась в совершенно определенную форму: не запила ли Акулина?
На звонок мне отворил жилец. Уже по одному беспорядку, царившему в прихожей, я понял, что опасения мои оказались верными.
Акулину я нашел в кухне. Сидела вся красная перед бутылкой водки и копченой колбасой. Навстречу мне не поднялась, не поздоровалась. А на мой упрек ответила заплетающимся языком:
— Баба у него, баба! И откуда только взялась, понять не могу! Звонка не было, никто не входил, а она у него в комнате, подлая, соловьем заливается.
— Да тебе-то какое дело?
Акулина помотала головой.
— Это что же такое будет: никто не входил, никто не видал, а у него в комнате баба!