— Откуда мне знать, что ты без груза?! — уже спокойнее произнес турок, как понимаю, таможенник, которому за державу обидно. — Должен был остановиться, чтобы я проверил.
— Против течения трудно плыть. Если остановимся, потом долго ход будем набирать. Гребцы такие лодыри, сам знаешь, — объяснил я и предложил: — Проверь на ходу, а я за хлопоты отблагодарю.
Жадность сгубила таможенника. Это у них профессиональная болезнь во все времена и во всех странах. Лодка поравнялась с тартаной. Михаил Скиба поймал кончик, брошенный таможенником, закрепил его, после чего лодка поджалась к борту. У тартаны на бортах перед кормовой надстройкой сделаны трапы — приколочены деревянные скобы. Турку, видимо, не впервой было подниматься по ним. Перевалившись через планширь, он собрался подняться по трапу на корму, но тут ему в грудь уперся ствол мушкета, приклад которого держал под правой мышкой Матвей Смогулецкий, а левой рукой вытягивал кинжал у турка из-за пояса. Таможенник недоуменно уставился на казака, а потом перевел взгляд на меня.
— Ты попал в плен к казакам, — тихо просветил его я. — Скажи, чтобы и остальные поднялись на борт. И без шума, иначе все погибнете.
Таможенник прочистил горло, после чего немного истерично крикнул:
— Эй, поднимайтесь сюда, поможете мне!
Гребцы, наверное, догадались, что дело неладно. Подниматься на тартану они не захотели, попробовали отшвартоваться.
— Припугните их! — приказал я казакам.
Вид направленных на них четырех мушкетов отбил у гребцов и рулевого желание геройствовать. Они по одному подняли на борт. Их быстро обыскали, ничего не найдя.
— Вы черкасы, что ли?! — произнес на таком же суржике, на котором говорили казаки, один из гребцов — пожилой мужчина с впалыми щеками. — Мы тоже христиане. Меня татары семь годов назад в плен захватили, отдали ему, — кивнул он на таможенника, — в рабы. И он раб, — показал на коренастого брюнета с туповатым лицом. — валах. А остальные — вольные, греки, живут здесь.
Эти греки были больше похожи на славян. Наверное, потомки тех, что встречал здесь еще в шестом веке, которые тоже считали себя греками, чем смешили византийцев до икоты.
— Отплывем подальше от города, отпущу вас, — пообещал я. — Только сборщика подати заберем. За него выкуп дадут, — и спросил турка на его родном языке: — Заплатишь выкуп?
— А сколько? Я человек бедный, много не смогу… — сразу начал он торг, льстиво улыбаясь.
— Врет, богатый он! — опроверг раб. — Дом у него большой, четыре жены, лошадей табун и баранов отара.
— Придется твоим женам продать и табун, и отару, и много чего еще, чтобы ты вернулся домой живым, — напророчил я таможеннику, который перестал улыбаться.
Преодолев еще километров пять, мы встали на якорь за небольшим островом, поросшим ивами и камышом. Там и переночевали. «Греков» утром отвезли на их лодке на левый берег Днепра и отпустили. Бывшие рабы остались с нами, подменив двух казаков на веслах.
— Вот уж не думал, что так легко проскочим! — сказал Петро Подкова, перемещая поскрипывающий румпель.
— Так обычно и бывает. Там, где ждешь сложностей, всё проходит легко, и наоборот, — сказал я. — Турок вот думал, что сейчас быстренько возьмет у нас бакшиш и вернется к своим четырем женам, а получилось намного интереснее.
— Как они с четырьмя женами живут?! — удивился рулевой. — Мне на одну терпения не хватает!
— Говорят, что один черт, что одна, что четыре. Когда жен четыре, они три четверти своего яда друг на друга тратят, а по четверти тебе скидываются, — поделился я жизненным опытом.
Глава 10
Остров Базавлук, на котором сейчас располагалась Запорожская Сечь, находился у правого, высокого берега, напротив впадения в Днепр рек Чертомлык, Скарбная и Подпольная. Днепр в этом месте был шириной километра два, если не больше. У обоих берегов было много маленьких островов, поросших камышом, из-за чего трудно было определить, где начинается материк. Многие островки были низкие, почти вровень с водой, не поймешь, где камыш растет на мелководье, а где на суше. Протоки между островами были узкие и в большинстве мелкие. Если бы не подсказки казаков, я бы не смог провести тартану к Базавлуку, посадил бы на мель. Этот остров по форме напоминал прямоугольный треугольник с катетами длиной километра два и прямым углом вверху и возвышался над водой в некоторых местах метров на пятнадцать-двадцать, благодаря чему его не весь затапливало во время весеннего половодья. Лагерь казаков находился на самом высоком месте, на гипотенузе, омываемой рекой Чертомлык. Обнесен земляным валом высотой метра три, с дубовым частоколом и надвратной и пятью угловыми, широкими и невысокими, метра на четыре выше вала, деревянными башнями, на которых стояло по несколько орудий разного калибра. Выше частокола и башен была только квадратная деревянная колокольня с четырьмя — на каждую сторону — бойницами ярусом ниже колокола, в которых стояло по шестифунтовому фальконету. Вход в паланку, как называли свое поселение казаки, был один, с западной стороны, метрах в семидесяти от берега реки Чертомлык.
На берегу напротив ворот была деревянная пристань длинной метров сто, возле которой стоял под разгрузкой шестнадцативесельный и одномачтовый парусно-гребной беспалубный бот грузоподъемностью тонн пятнадцать. Хозяином его был армянин Егия Навапян из Гезлёва. Приходил он сюда уже несколько лет и не реже раза в месяц, поэтому его знали все казаки, и он их, причем помнил имя каждого и никогда не путал. Он был основным поставщиком соли и вина, ему продавали трофеи, заказывали нужные товары, договаривались о выкупе или обмене пленных. Судя по всему, имел Егия Навапян неплохо, но почему-то не обзаводился судном большего водоизмещения.
— С ним и договоримся о выкупе турка, — предложил Петро Подкова. — Он может сразу заплатить, но меньше. Мы порешили, что ждать не будем
На переходе мы договорились, что я получу треть суммы, а остальное поделят между собой казаки. Требовать половину не стал, потому что, чем ближе к Сечи, тем самоувереннее, если не сказать наглее, становились они. Вот и с выкупом порешали без меня. Зато о судьбе женщин и детей заморачиваться не стали. Поняв, что продать в рабство я не позволю, сразу потеряли к ним интерес.
— Пусть идут, куда хотят! — высказал общее мнение Матвей Смогулецкий, к которому вернулся весь его гонор и, как мне показалось, немного добавилось от других казаков.
Он вместе с тремя казаками отправился к армянскому купцу на переговоры. Поскольку пану не пристало торговаться, договорились на треть суммы, которую можно было бы получить за турецкого таможенника. Я не стал качать права. Нам этот турок легко достался — легко и ушел. Переговорщики вернулись на тартану с Егией Навапяном — носатым коротышкой с широкими и густыми черными усами, одетым под турка. Купец нес большой потертый кожаный кошель, наполненный золотыми венгерскими флоринами и серебряными польскими флоринами и германскими талерами, имевшими одну стоимость.
Я поздоровался с купцом на его родном языке.
— Откуда ты знаешь наш язык?! — удивился он.
От однокурсника по институту. Только вот Егия Навапян наверняка понятия не имеет, что такое институт.
— Знаю всего несколько слов. Торговал с армянскими купцами, — ответил я на турецком языке.
— Приятно встретить образованного человека! — искренне произнес армянин.
Вообще-то в Армении образованным человеком считается тот, кто одного покупателя сумел обжулить дважды. Посему следил за его руками внимательно. К моему удивлению, казаки предпочли серебряные монеты. Скорее всего, их реже подделывают. Я взял пополам теми и другими, потому что мне на ближайшее время вся сумма не пригодится, а золотые занимают меньше места
— Судно это не хочешь продать? — поинтересовался Егия Навапян.
— Не сейчас, — ответил я.
— Как надумаешь, дай знать, — сказал он.
— Для себя возьмешь? — спросил я.
— Нет, на перепродажу, — ответил армянский купец. — Меня и моё полностью устраивает.
— На большем и прибыль была бы больше, — предположил я.
— Как сказать! — хитро улыбнувшись, произнес Егия Навапян.
Казаки, получив свою часть выкупа, отправились в паланку. Кстати, свой лагерь они называют еще и кошем, но именно, как местонахождения войска. Где расположилось войско, там и кош. К тому времени спасенные из рабства женщины и дети ушли в северную часть острова, где на другом холме, пониже, было небольшое поселение — несколько постоялых дворов, торговых лавок, кузниц и разных мастерских, где готовы были изготовить все, что угодно заказчику. Там же делали и порох. Селитру для него добывали где-то неподалеку. На тартане, кроме Оксаны, остались два мальчика, один лет двенадцати, а другой девяти, и девочка лет восьми. Старшего звали Иона, младшего — Мирча, а девочку — Марика. Говорили на вульгарной латыни. Выросли вдали от моря, в деревне, принадлежащей господарю Валахии. Сейчас им был турецкий ставленник Раду Михне. Захватили их в плен и продали в рабство свои, воины Раду Щербана, который недавно был изгнан из господарей турками, но никак не хотел смириться с этим. Я решил оставить детей у себя. Будут прислугой. Это лучше для них, чем рабство у турок. Я, по крайней мере, не оскоплю мальчиков, а девочку, когда подрастет, выдам замуж.
По пути казаки мне рассказали, что делятся они на низовых, то есть истинных запорожцев, и реестровых (около двух тысяч человек) или городовых, которые состоят на службе у польского короля Сигизмунда Третьего, владеют городом Трахтемиров и казаками считаются постольку-поскольку. Запорожцы относились к ним примерно так же, как к бедным шляхтичам. В свою очередь, низовые делятся на собственно лыцарство или товарищество (неженатых, проживающих в Сечи постоянно) и зимовых — женатых и присоединяющихся к первым на время походов, чаще всего летом, а на зиму разъезжающихся по своим домам в города и деревни. Зимовые частично поражены в правах, имеют голос только в походах, но, в отличие от остального населения, проживающего на землях Войска Запорожского, налоги не платят. Поскольку у меня уже есть жена, дорога в лыцарство закрыта. Да и не имел желания вступать в него, потому что надо было бы преодолеть испытательный срок, иногда лет семь, а дедовщина у казаков на уровне советской армии периода застоя. Налоги тоже платить я не желал, поэтому оставался путь только в зимовые. Для этого надо было получить разрешение кошевого атамана. Я попросил Петро Подкову похлопотать за меня.
Пришел мой бывший рулевой часа через два. Уже поддатый и веселый. Даже усы топорщились от радости. Видимо, только пройдя ворота паланки, поверил, что высвободился из рабства.
— Кошевой атаман Петро Сагайдачный хочет поговорить с тобой, — сообщил Петро Подкова.
Настоящая фамилия атамана Конашевич. Происходил он из мелких шляхтичей. Отсюда, видимо, и тяга к громким титулам — писал себя в грамотах «Гетман обеих сторон Днепра и всего Войска Запорожского». Казаки, видимо, из вредности называть его гетманом отказывались.
У ворот, расположенных в разрыве вала, несли службу с десяток казаков. Еще пятеро стояли на верхней площадке высокой прямоугольной надвратной башни с островерхой крышей и двумя бойницами на каждом из двух ярусов, из которых торчали дула трехфунтовых фальконетов, заткнутые деревянными пробками. Поскольку я шел вместе с Петром Подковой, никто ничего у меня не спросил. Внимание уделили только моей одежде и особенно черным башмакам с округлыми носами и золотыми пряжками в виде бригантин. Здесь такую обувь никто не носит. Ходят или в остроносых сафьяновых сапогах разного цвета, но чаще красного или червчатого, или босиком.
Внутри находилось около трех десятков куреней — домов длиной метров около тридцати и шириной четыре-пять, с камышовыми крышами и стенами, сплетенными из лозы и утепленными саманом. Вход был с одной из узких сторон. Проходя мимо, я заглянул вовнутрь. Там вдоль длинных стен располагались двухъярусные сплошные нары, выстеленные сеном, кое-где накрытом кожухами. Ни подушек, ни постельного белья не было. Для приема пищи посередине куреня собирали стол, кладя столешницы на козлы. Сидели во время еды на нижних нарах. У дальней короткой стены печка-каменка для отопления. В каждом таком доме жили члены одного куреня. Зимой это было несколько десятков человек, а летом, перед походом, — от нескольких сотен до двух-трех тысяч. Каждый курень имел свое название. Обычно по местности, откуда происходила большая часть его бойцов (Каневский, Корсунский), или фамилии первого атамана, или прилепившегося прозвища, не всегда красивого (Лягушкинский). Рядом с каждым куренем по примитивному очагу для приготовления пищи. Повар у каждого куреня свой. Сейчас, подкидывая в топку пучки сухого камыша, варили в котлах, судя по запаху, пшённую кашу. Стояли куреня без порядка, но входная дверь всегда смотрела в сторону центральной площади, на которой располагалась сложенные из бревен церковь, пушкарня для хранения запасного оружия и боеприпасов и жилье кошевого атамана. Кстати, атаман — слово тюркское. Казаки не только в одежде и прическе подражают своим заклятым врагам, но и используют много тюркских слов, в том числе половецких. Казак по-половецки — дозорный, выдвинутый вперед. На площади рядом с домом атамана под навесом из камыша стояли литавры — медный полукруг с натянутой сверху кожей, в которую лупили колотушками, сзывая товарищество на раду или оповещая о нападении. Напротив церкви был вкопан столб, к которому утром привязывали преступника, и стол, на котором ставили выпивку. Пожелавший выпить, должен был сперва огреть палкой преступника. Поскольку казаки были не дураки выпить, редкий преступник доживал до захода солнца, когда наказание заканчивалось.
Дом кошевого атамана, обязанности которого ныне исполнял Петр Сагайдачный, был на фундаменте из дикого камня, с низкой подклетью и резным крыльцом с навесом. Двускатная крыша из гонта и с низкой трубой на дальней стороне. С нашей стороны была видна только верхушка трубы, сложенная из плохо обработанного песчаника. По два окна с шестью грязными стеклами в каждом располагались по обе стороны двери, причем справа были дальше от нее и ближе друг к другу. Возле дома несли службу пятеро казаков, вооруженных только саблями. Все босые. Они тоже не поинтересовались, кто я и зачем пришел.
Внутри две перегородки делили помещение на три части. Справа проем был завешан белым рядном с красными полосами внизу, а слева, видимо, вход в атаманскую спальню, — красной шерстяной тканью. У стены напротив входа располагалась каменная печь для обогрева, точно такая же, как в куренях. В средней части, ближе к левой, стоял длинный и узкий стол, во главе которого на стуле с высокой резной спинкой сидел кошевой атаман Петр Сагайдачный, он же Конашевич. Это был полноватый мужчина лет сорока с длинными светло-русыми волнистыми волосами, зачесанными назад, короткими усами и длинной, широкой и лохматой бородой, что совершенно не соответствовало казачьей моде на выбритые головы и подбородки и длинные усы. Наверное, таким образом подчеркивал, что не простой казак, а шляхтич, пусть и мелкопоместный. На нем был розовато-красный жупан — короткий приталенный кафтан, верхняя часть которого до пояса застегивалась на большое количество пуговок, расположенных почти впритык друг к другу, а ниже пояса расклешался. Обычно жупаны шьют из сукна, но этот был из атласа. Пуговки золотые. Верхние пять расстегнуты. Под жупаном белая рубаха с красной каймой по овальному вороту. Широкий пояс был из коричневой шелковой материи. Без оружия, но на столе слева от атамана лежала булава с бронзовой грушевидной головкой, на которой было шесть вертикальных рядов округлых шипов, из-за чего напоминала шестопер. Рукоятка обтянута сафьяном, а темляк из сплетенных, разноцветных, шелковых прядей. На среднем пальце левой руки Сагайдачного массивный золотой перстень-печатка. Одесную располагался на лавке, которая была во всю длину стола, толстяк с выбритой наголо, даже без намека на хохол, головой, широким круглым красным морщинистым лицом, на котором жидковатые седые усы терялись в складках, и короткой шеей, одетый в темно-зеленый шерстяной жупан с широким поясом из красной шерстяной материи. На подходе к дому Петро Подкова проинформировал меня, что на этом месте будет сидеть судья Онуфрий Секира. А ошуюю располагается есаул Игнат Вырвиглаз — крепкий и высокий мужчина с лошадиной головой, с выбритой макушки которой свисал длинный темно-русый с проседью оселедец, заправленный за левое ухо. Длинные усы внизу были обгрызены. Темно-синий жупан на нем был с деревянными пуговицами, расстегнутыми почти до пояса из черной шерстяной материи. За пояс небрежно заткнут кинжал с рукояткой из желтовато-белой кости, скорее всего, слоновой, и перекрестьем из металла желтого цвета. Когда есаул шевелился, казалось, что кинжал вот-вот выпадет из-за пояса. Под жупаном грязная и мятая рубаха из полотна желтоватого цвета. В низу стола сидели писарь и подписарь. Кто из них кто, я так и не понял, потому что обоим немного за двадцать, скорее всего, ровесники. Оба узкоголовые, с черными хохлами и усами, с тонкопалыми белыми руками, не приспособленными ни для плуга, ни для оружия, и оба одеты в одинаковые ярко-красные шерстяные жупаны с коричневыми костяными пуговками и черными поясами, отчего казались братьями-близнецами. Может быть, и братья, но сразу не догадаешься, потому что, как я понял по умолчанию своего бывшего рулевого, их имена мне знать ни к чему. И не только мне. Между сидевшими в верхней части стола находился глиняный кувшин литров на пять, наполненный, судя по запаху, вином. Глиняные кружки довольно грубой работы и емкостью грамм на триста стояли перед всеми, сидевшими за столом.