Едва лишь небо порозовело, и первые птицы нервно запели под окнами, художник поднялся, взял нож, привычно сжал его в ладони и мягко опустил жене в самое сердце. Она не вскрикнула даже.
Затем он отпер все замки, сел на пороге и, облегченно вздохнув, уселся ожидать конца…
…Сторож замолчал и выпил.
Ночь накрыла нас обоих, поглотив все звуки, цвета и запахи, отделив нас от остального мира, объединив.
Не могу сказать, чтобы рассказ сторожа меня потряс. Нет. И дело не в том даже, что он показался мне излишне мелодраматичным. Просто эта история всего лишь подтвердила то, что я и так знал: нас, людей, уже давно нет на свете. Количество страха в наших душах перешло какую-то допустимую норму и дало иное качество. Люди, которыми движет страх, это уже не люди, а какие-то иные, доселе неизвестные природе, существа. Мы-то, дураки, все пытаемся думать о себе, как будто мы — люди, все пытаемся законы человеческие соорудить. А мы нелюди давно. Вот и все. Спасибо сторожу, что еще раз напомнил: выхода нет. В том смысле, что глобального выхода нет, а в жизни личной… Надо же все равно как-то спасаться, как-то жить.
— А в кооператив к вам нельзя устроиться? — спросил я.
— Кем бы ты хотел работать!? — задал он неожиданный вопрос.
Насколько мне известно, их кооператив специализируется на таких придурках, как я, и ни на чем другом.
— Как это: кем? — я выпил еще рюмку. — Сторожем, конечно. Я и поговорить могу, и стрелять умею. Правда, вот оружия у меня нет.
— Оружие нынче — большой дефицит, — вздохнул сторож. — Но только я тебе, как человеку интеллигентному, а потому мне симпатичному, скажу: не надо идти в сторожа, иди лучше в страхопроизводители. Поверь мне: это профессия, за которой — будущее. Конечно, она не простая. Чтобы людей испугать, надо все время разные способы придумывать. Человек — он ведь ко всему привыкает. Но это ведь — настоящее дело! Думаешь, зря я свою таблицу способов запугивания заполняю? Тоже в страхопроизводители пойду. Полезное это дело — за ним будущее.
— А страхопроизводители где работают? — поинтересовался я на всякий случай.
— Так в нашем же кооперативе и работают, — сторож даже руками всплеснул: мол, какой непонятливый. — Даже в нашем, склонном к панике, городе, мы без них погорели бы давно. А так — хорошо все организовалось: они заражают людей страхом, а мы — лечим. — Он хитро посмотрел на меня. — Тут, главное, до конца вас не вылечить, а то мы без работы останемся. Кстати, страхопроизводители и оплачиваются лучше, и премии у них — каждый месяц.
— Как же так! — пришло время удивляться мне. — В одном и том же кооперативе и пугают и помогают от страха избавиться?
Сторож посмотрел на меня взглядом человека, увидевшего в собственной квартире мышь, и сказал:
— Ты чего, парень, первый год живешь, что ли? Не знаешь, как все это делается у нас в городе?
Я представил, как они собираются на совещания — должны же быть у них там совещания — и сначала докладывают, как пугают горожан, а потом — как борются со страхом. Действительно, здорово все устроено.
…Утром он отдал мне квитанцию. Я расписался. В графе «отзыв о проделанной работе», написал: «Большое спасибо», и зачем-то добавил еще: «Понравилось».
Что понравилось?
— Опять загрустишь — звони, — сторож улыбнулся и вышел.
Начинался новый день. И мне хотелось только одного: дожить его до конца.
ПЛАНЕТА НОМЕР НОЛЬ
Повесть
— Ты можешь мне объяснить, чего тебе не хватает? — раздраженно спросил отец и вытер о брюки жир с пальцев; он не отличался изысканным воспитанием. — Почему ты задумал это идиотское путешествие именно сейчас?
— Потому что сегодня исполняется ровно десять лет с того дня, как первая экспедиция не вернулась с Планеты номер ноль. Завтра начинается новое десятилетие в освоении планеты. И открою его я, — ответил сын, раскуривая трубку.
А что он мог еще ответить? Что ему существенно не хватает в жизни? Но как объяснить это отцу, который в ранней юности нашел себя, а потом только и делал, что тратил?
— Это ж надо было вырастить такого идиота! — Отец вскочил и включил телевизор.
Шел фильм про любовь. С экрана веяло запахом весенних цветов. Отец сразу успокоился.
— Ты посмотри-ка, посмотри, какая у бабы грудь, — захохотал отец. — В груди ведь что главное? Объем. Я вообще так думаю: у бабы должно быть много того, чего у мужика нет, то есть — грудь побольше и волосы подлиннее. А у мужика, само собой, тот орган должен быть побольше, который у бабы вовсе отсутствует. Правильно я говорю?
Но вот персонажи на телеэкране перестали ласкать зрительское вожделение и обратились к зрительской душе; заговорили об изменах, верности и чувстве долга.
Отец отвернулся от телевизора.
«Если он завтра не отвезет меня — все может сорваться, — подумал сын, — один я растеряюсь. Надо с ним поговорить хоть о чем-нибудь. Отец злится, когда я молчу».
И сын сказал первое, что пришло ему в голову:
— Знаешь, отец, чем больше я читаю про прошлое, тем больше удивляюсь: как все-таки мало изменений принесла с собой наша суперцивилизация.
— Перестань! У нас построили общество, в котором каждый человек может делать то, что ему хочется. Может и вовсе ничего не делать — как ты, например, — и жить припеваючи. А посмотри на мою работу. Топливо Серова перевернуло космонавтику, мы не только открыли множество планет в иных Галактиках, но и освоили все эти миры, оборудовали их для собственной пользы.
— Не все. Планета номер ноль нам пока так и не подчинилась.
— Это твоя любимая планета — черт с ней и с тобой! Хотя на самом деле ее как бы нет: во-первых, она безымянна, а во-вторых, вроде и без номера, вне наших подсчетов.
Они сидели друг против друга: старый пилот и его молодой сын. Впрочем, старый пилот вовсе не был старым. Он мог отжаться от земли столько раз, что зрителям на пляже надоедало считать. Он по-прежнему ловил на себе любопытные взгляды женщин, которые годились ему по крайней мере в дочери, и когда ему становилось особенно скучно — позволял улыбнуться в ответ. Обмен улыбками завершался весьма бурными ночами. Если бы не закон, он мог бы еще прекрасно работать. Но закон гласил: до 50 лет человек может заниматься, чем ему угодно, но после 50-ти обязан отдыхать. Ибо есть время для работы и есть время для отдыха. Работающие старики в свое время уже наделали немало бед…
А сын не был воистину молод, если, разумеется, считать молодость не прожитыми годами, но той невостребованной энергией, которая должна клокотать в молодом организме и требовать выхода. В сыне не клокотала. Он производил впечатление человека, которого только что разбудили, и он совершенно не понимает, кто и с какой целью это сделал. Единственное, что делал сын с удовольствием, — это читал и разговаривал. У него не было любви — хотя бы такой, о которой можно тосковать. У него не было дела. У него ничего не было, кроме тщательно упакованного в лень тщеславия. Но годы развернули тщеславие, и тогда сын посмотрел на небо.
Отец не очень-то верил, что сын способен совершить подвиг. Опыт жизни подсказывал старому пилоту, что, во-первых, подвиги давно уже никто не совершает, ибо в хорошо организованной жизни нет места подвигу. А во-вторых, подвиг, как женщина, требует, чтобы к его приходу хорошо подготовились, иначе можно опростоволоситься.
С экрана снова повеяло весенними цветами: герои фильма перешли от слов к делу. Камера подробно разглядывала женскую фигуру, отец с удовольствием занимался тем же.
Сын посмотрел в стеклянную стену дома. Красные лучи солнца, отражаясь от многочисленных стекол, скакали по чистым улицам, прыгая то на бесшумно двигающиеся машины, то на одиноких пешеходов с собаками.
«А вдруг это мой последний вечер на Земле», — подумал сын со смешанным чувством тоски и гордости.
А вслух сказал:
— И все-таки, отец, разве появилось в нашей жизни что-нибудь такое, чего не было, скажем, лет сто назад? Все стало больше. Всего стало больше. И вся разница? Ты ведь еще, наверное, помнишь, как еду пытались заменить таблетками, а экраны телевизоров делали во всю стену?
— Ну, — буркнул отец. — Ты погляди лучше, какая задница! Это что же надо с собой делать, чтобы при такой талии была такая задница?
— Пытались, — продолжал сын. — А не вышло. Потому что привычка оказалась сильнее прогресса. — Сын бросил пустую банку в стену, и банка мягко растворилась в стене. — И мы по-прежнему ломаем курицу, потому что нам это нравится, и смотрим небольшие экраны телевизоров, потому что только небольшой экран создает уют. И даже вопрос: «Для чего жить?» никуда не исчез, хотя, казалось, в нашей стране есть все условия, чтобы жить в полное удовольствие.
— Ты мешаешь смотреть кино, — отрезал отец.
Сын замолчал. «Как объяснить моему родному отцу, — думал сын, — что человек не может проживать жизнь бессмысленно? Мне тридцать лет, но если бы я сегодня предстал перед Господом, мне нечего было бы ему ответить на вопрос: „Зачем ты жил? Что ты сделал?“ Вот ведь сколько прогресс всего наотменял, а Бог — остался. Потому что Бог — это смысл, оправдание жизни. Надо стать великим человеком, совершить великое дело, чтобы предстать перед Богом совершенно спокойно».
А отец смотрел в телевизор и думал: «В сыне — частица меня. Удивительно, что он взял всякую ерунду, а стоящего — не ухватил».
Но вслух отец сказал совсем другие слова:
— Ненавижу, когда ты философствуешь! Завтра ты сядешь в аппарат, который, в сущности, не знаешь, нажмешь три кнопки и окажешься там, где тебе надо. Понял? Вот что такое прогресс!
По телевизору пошли новости. От экрана ничем не пахло: новости не пахнут.
— Сегодня исполнилось ровно десять лет с того дня, когда последняя экспедиция не вернулась с Планеты номер ноль, — сообщил диктор и вздохнул. Вздох его был хорошо отрепетирован. — Сегодня у нас в гостях известный исследователь космоса, чьи труды…
— Ну, вот, — сын раскурил потухшую трубку. — А ты говорил: забудут про эту дату. Все-таки помнят еще про мою Планету.
Отец ничего не ответил — он слушал. И отец и сын знали: ничего нового им не сообщат, новостей просто не могло быть. Но все, что касалось Планеты номер ноль было им интересно.
— Напомню суть дела, — длинные пальцы ученого бегали по столу, словно искали точку опоры. — Планета номер ноль находится относительно близко к Земле, однако, после того, как несколько экспедиций не вернулись с нее, нам пришлось прекратить исследования. Мы занялись иными, более важными делами, приносящими практическую пользу нашему хозяйству.
— Если не ошибаюсь, все экспедиции, посланные на Планету номер ноль, исчезают? — спросил диктор, всем своим видом показывая, что ошибаться он не может.
— Вы правы, — вздохнул ученый.
И отец и сын знали: все экспедиции благополучно совершали посадку, вступали в контакт с разумными существами, судя по всему, очень похожими на людей, после чего связь с ними пропадала.
— Есть ли у вас объяснения этому феномену? — хитро прищурившись, спросил диктор.
У ученого, конечно, не было никаких объяснений, и поэтому он начал издалека:
— Последние слова, которые передавали пилоты всех экспедиций, очень похожи. Это слова одобрения и привета, типа: «Не волнуйтесь. У нас все хорошо», — после чего связь с ними исчезала. Возможно, пилоты связывались с Землей под гипнозом. Возможно, землян заманивали на загадочную планету, и они остаются там по доброй воле. Однако, трудно себе представить, чем можно, сегодня заманить людей…
— У нас ведь на Земле все есть, мы ни в чем не нуждаемся, — пояснил диктор.
Ученый не обратил на его слова никакого внимания.
— Мы пытались послать на Планету номер ноль автоматические станции, но связь с ними прерывалась, как только станции достигали поверхности Планеты. Сегодня проще и логичней не продолжать исследования, а вычеркнуть Планету номер ноль из наших изысканий, расчетов и планов, а затем и из нашей памяти. Но имена тех пилотов, которые отдали свои жизни на благо науки, отныне и навсегда золотыми буквами вписаны в историю Земли.
Запахло горячим воском, пламя свечи озарило экран, и один за другим стали возникать портреты пилотов.
— Последний иконостас Земли, — сказал сын.
— Чего сказал? — не понял отец.
— Наши последние святые. Святым можно стать только после смерти.
— Это парни, которые надеялись только на себя, на свои силы, — жестко сказал отец. — Парни, которых нельзя было ни испугать, ни заманить. Они не святые, они — рыцари. Тебе, который так любит исторические книжки, должно быть известно это слово.
— Так, значит, завтра?
Отец ничего не ответил.
Утро было туманным и седым. В этот ранний час улицы города казались длинными коридорами огромного нежилого дома.
— Какую машину берем? — спросил отец.
Можно было взять любую — сын не видел разницы.
— Эту, — открыл он дверь стоящего рядом автомобиля.
— На красном не поеду ни за что, — возразил отец. — Цвет крови — только несчастья приносит.
Они сели в огромный белый кадиллак. По привычке сын протянул руку, чтобы включить автоводитель, но вспомнил: отец предпочитает водить сам.
Лучи фар пробивали туман, словно иголки папиросную бумагу. Туман клочьями летал по городу. Сквозь клочья тумана пыталось пробиться солнце.
В общем все было привычно: деревья за окном, разумеется, проносились, небо, само собой, навевало, ветерок, как водится, освежал. Сын думал о том, что этот лирико-банальный пейзаж — единственное, что оставляет он на Земле. За свою, почти тридцатилетнюю жизнь, он ничего не нажил, ничего не приобрел. Бог дал ему отца, Бог отобрал у него мать. Родители дали ему жизнь. А он ее тратил. Погибнуть на Планете номер ноль и войти в список последних святых Земли куда приятней, чем жить, постоянно мучаясь ощущением бессмысленности жизни. И те, кто не верил в него, — в первую очередь отец — поймут, что он просто копил силы для поступка — единственного, но бессмертного.
Размышления эти сыну очень понравились, и он даже пожалел, что не записал их для потомков.
Указатель в виде огромной, неестественно рыжей ракеты показывал правильное направление пути — космодром.
Около развилки «Метьешерово-!» и «Метьешерово-2» отец невольно притормозил. Отец привык поворачивать направо, ведь именно с «Метьешерово-2» отправлялись рейсы на далекие планеты. Отсюда приятно было улетать, и сюда приятно возвращаться.
Но сегодня улетал не старый пилот. Старый пилот больше уже никогда и никуда не полетит.
Взвизгнув тормозами, машина повернула налево.
После «Метьешерово-2» космодром близких полетов показался отцу маленьким и несолидным. Миновав здание космодрома, отец и сын вышли на летное поле.
Ракеты стояли ровно, как солдаты в строю. И, словно солдаты, казались абсолютно одинаковыми.
Они выбрали третью ракету с краю. Поднялись на лифте, постояли на площадке. Сын знал: он непременно должен бросить на Землю прощальный взгляд — такова традиция. А традиция — это то, что ни один пилот не нарушит.
Сейчас отец наберет шифр на пульте — шифр, известный только пилотам — раздастся щелчок, после этого можно будет взяться за ручку и открыть дверь. Земные двери с массивными ручками появились на кораблях относительно недавно. И это было здорово придумано! Старый пилот помнил те удивительные ощущения, которые испытываешь, когда на далекой планете берешься за обычную ручку обычной земной двери.
А потом будет репетиция. И отец внимательно посмотрит: все ли правильно делает сын. У пилотов все помнят руки. Руки не ошибаются, а память может подвести.
Отец медлил. Запах ракеты — тот запах, который могут почувствовать лишь пилоты — возбуждал столько воспоминаний, что отец едва не задохнулся. Если бы было можно, он бы отдал все за то, чтобы лететь сейчас вместо сына. Но было — нельзя.
И отец набрал шифр. Руки проделали все сами — этот набор цифр он не забудет теперь до самой смерти.
Щелчка не было.
Отец улыбнулся. Не столько ободряющей, сколько почему-то виноватой улыбкой. Набрал шифр еще раз.