Петрушин ходил по комнате, садился к столу, пытался писать, но не мог. Время превратилось в болото, из которого Петрушин не умел вылезти.
И вдруг в дверь постучали. Стук был робкий, почти трусливый.
«Она! — едва не закричал Петрушин. — Все-таки пришла ко мне. Все-таки судьба ко мне благосклонна».
Подбежал к двери, распахнул и… отпрянул.
На пороге стоял Безрукий — Главный Помощник Великого Командира.
— Вы позволите войти? — спросил Безрукий и, не дожидаясь ответа, вошел. — Однако, вы неплохо живете. — Сказал он, окинув взглядом комнату. — Бедно, но с достоинством. — Разрешите присесть? — и тут же сел на диван. — Вы, вероятно, удивлены моему приходу? Ну что ж, зачастую странным образом пересекаются судьбы жителей нашей Великой малострадальной страны.
Петрушин присел на краешек стула. Пожалуй, впервые он ощущал себя гостем в собственном доме.
— И чего вы поперлись со всеми на площадь, не понимаю, — вздохнул Главный Помощник. — Мне всегда казалось, что вы не из тех, кто любит массовые мероприятия. А тут пошли с толпой, да еще в такой странной должности.
— Какой должности? — не понял Петрушин.
— Ну как же, ведь это вы были назначены Ответственным за Воробьева, не так ли?
Петрушин попытался что-то возразить, но Безрукий жестом остановил его и продолжил:
— Вам не кажется забавным, что жители нашей страны с излишней легкостью берут на себя любую ответственность, совершенно не задумываясь над последствиями? А ведь ответственность — такая ноша, которую не надо бы взваливать на себя, не подумав.
Голова у Петрушина разболелась так, что, обхватив ее обеими руками, он начал непроизвольно качаться на стуле.
— Болит? — участливо поинтересовался Главный Помощник. — Впрочем, о чем я спрашиваю? Болит, конечно. И не в переносном, заметьте, — в буквальном смысле. Не правда ли, странно: играем в какие-то игры, а головы болят по-настоящему?
— И погибают плюшевые тоже по-настоящему, — тихо сказал Петрушин.
— Вы правы. — Безрукий встал и зашагал по комнате. — Вы даже сами на знаете, как вы правы. Смерть — это, пожалуй, единственное, что не вызывает в нашей стране абсолютно никаких сомнений. Более того, смерть — это подчас как последний шанс. Кажется, что проиграл жизнь, однако остается последняя возможность доказать, что это не так: смерть.
Безрукий молча зашагал по комнате, ухмыляясь собственным мыслям.
Петрушину казалось, что Главный Помощник хочет сказать ему что-то очень важное, но то ли не решается, то ли слов не может подобрать.
И Петрушин решил помочь ему.
— Что вам угодно? — спросил Петрушин и даже попытался улыбнуться. — Не думаю, что вы пришли ко мне пофилософствовать. А если вас привело какое-то важное дело, так говорите сразу — зачем тянуть?
— Вы правы: тянуть незачем. — Безрукий снова сел на диван. — Хотел наладить с вами контакт, но, видимо, не получится. Так вот. Мне угодно, чтобы вы погибли. И вы — погибните.
— Что? — воскликнул Петрушин.
— Понимаю, что мое предложение может показаться вам по меньшей мере странным, но, если вы хорошенько подумаете, легко поймете сами: Почетная Казнь — это единственное, что у вас осталось в жизни, дело в том…
— Стоит ли понапрасну тратить время? — перебил Петрушин Главного Помощника. — Если вы намерены убить меня — я бессилен оказать вам сопротивление. Но идти добровольно на смерть я не собираюсь.
— Почему? — улыбнулся Безрукий.
— Воистину странно: плюшевый, а умирать не желает. Может быть, вы хотите, чтобы я объяснил вам феномен эдакой моей любви к жизни?
— Хочу, — снова улыбнулся Главный Помощник. — Просто убить вас — это дело нехитрое. Но мне нужно завершить дело. Так сказать, поставить точку в бунте. Не ту, конечно, точку, которую бы мне хотелось… Но уж что тут поделаешь? Так я не понял: вы что, правда, хотите жить? — он был настолько спокоен, что Петрушину на мгновение показалось, будто речь идет не об его жизни, а о каких-то незначащих пустяках.
— Мне вряд ли удастся вам что-либо объяснить! — произнес Петрушин сквозь зубы. — Если вы не понимаете, что жизнь прекрасна сама по себе и выбрасывать ее по меньшей мере глупо, то вам просто придется поверить, что в моей жизни существуют некоторые обстоятельства, неведомые даже вам, которые заставляют меня крепко цепляться за жизнь.
— Вы имеете в виду ваши отношения с Мальвининой?
И снова Петрушин хотел возмутиться, закричать, выгнать этого наглеца из дома. И снова короткий жест Безрукого остановил его гнев.
— У вас болит голова, вам не надо бы нервничать, — снова улыбнулся Главный Помощник. — Видите ли, ситуация складывается так неожиданно, что я вынужден быть с вами предельно откровенным, иначе вы вряд ли поверите мне… — заметив, что Петрушин хочет ему что-то возразить, Главный Помощник вздохнул. — Только не надо говорить, что вы не поверите мне никогда. Это пошло. Так вот. Тот самый Зайцев, который не сумел выстрелить в Воробьева, тот самый Зайцев, который сейчас якобы томится якобы в неволе, тот самый Зайцев, которого вы, видимо, считаете своим другом и членом вашего дурацкого «Совета по предотвращению», этот Зайцев, на самом деле, мой агент.
— Я это знаю, — спокойно сказал Петрушин.
— Да? А как вы догадались? — выражение лица Главного Помощника выражало неподдельный интерес.
— Я понял это, когда увидел в его руках пистолет. Откуда у плюшевого может взяться оружие, если он не ваш агент?
— Логично. Знаете, разговаривая с вами, я все чаще думаю, что ошибся, завербовав Зайцева, надо было вербовать вас… Как все, однако, странно складывается: Зайцев — нелепое, в сущности, создание, необходим мне в моей игре. И он будет жить. А вы — талантливый, гордый, умный — погибнете. И знаете, что всего печальней? Ни у Зайцева, ни у вас, ни у меня нет выхода, потому что нет выбора. Представьте, мне иногда тоже хочется попробовать пожить так, как я еще не жил, но возможности такой у меня нет. А у вас подобное желание не возникало?
«Наверное, антитолпин должен быть таким препаратом, который заставит каждого человека погрустить о своей жизни, — подумал Петрушин, — ведь каждому, если он выйдет из толпы, найдется о чем погрустить».
Но вслух он сказал довольно резко:
— Вы напрасно провоцируете меня. Я же сказал вам: мне нравится моя жизнь.
Главный Помощник, казалось, еще больше запечалился:
— Завидую вам, — тихо произнес он. — А я не то, что жизнь — агента не могу сменить, хотя и то, и другое мне не по нраву. Тоскливо, не так ли? Но самое грустное, однако, что так и будем жить, и ничего не изменится. Погиб этот дурачок маленький Собакин, и Собакин-большой может погибнуть, а вы-то уж точно распрощаетесь с жизнью, но жизнь как шла, так и будет идти. И, заметьте, идти будет та же самая, неизменная жизнь, как будто все эти смерти — вовсе незначащие события. И глупости станут повторяться те же самые — порядок неизменен.
С удивлением подумал Петрушин, что мысли, которые высказывает Безрукий, очень схожи с его собственными размышлениями.
Видимо, удивление отразилось в глазах Петрушина, но Безрукий истолковал его по-своему:
— Вам, должно быть, кажется странным, что я говорю обо всем этом именно с вами? А почему бы и нет? Мне ведь и поговорить-то не с кем… Так вот заметьте, самое странное, что мы держимся за эту бессмысленную жизнь с непонятным, патологическим даже остервенением. И каждому из нас — каждому, заметьте! — кажется: пусть, мол, все бессмысленно, но есть ведь нечто такое, ради чего я живу. Вы, наверное, думаете, что живете ради любви? Вы, небось, считаете, что эта красавица, которая приходит к вам, она…
Петрушин перебил:
— Я вас очень прошу: об этом не говорить!
— Молчать! — закричал вдруг Безрукий. — Молчать и не перебивать меня! А знаешь ли ты, что ты у Мальвининой не единственный, и что другой ее любовник живет в нашей хижине, и зовут его Великий Командир?
— Перестаньте! — взмолился Петрушин.
— Молчать, я сказал. И вот, когда она приходит к нему, я иногда не отказываю себе в удовольствии сверху, из потайного окошка, поглядеть на ее фигуру, не прикрытую никакими одеждами. Согласись, фигура Мальвининой достойна того, чтобы ее внимательно разглядывать. Я могу рассказать тебе про родинку на левом плече, или еще про какие-нибудь интимные детали, только это будет слишком банально и пошло.
— Перестаньте, — прошептал Петрушин. — Вы врете все.
Главный Помощник захохотал. Хохотал он долго, с удовольствием. Квадратный смех скакал по комнате, больно царапая Петрушина своими острыми углами.
Отсмеявшись, Безрукий сказал:
— Зачем ты прикидываешься? Ты ведь мне веришь. Я просто объяснил тебе твои же собственные сомнения и предчувствия. Или, может, ты никогда не чувствовал, что Мальвинина не тебе одному принадлежит? Не спорю: мужики любят иметь дело с блядями, но при этом надо же понимать, с кем имеешь дело. Знаешь, как называет Великий Командир Мальвинину? Толстушка! Смешно, правда?
— Уходите, — ответил Петрушин.
— Пожалуй, уйду. Думаю, ты понял, сколь непрочны нити, связывающие тебя с жизнью? Я даю тебе еще немного времени, дабы ты окончательно осознал это, а потом придут солдаты и уведут тебя на Почетную Казнь. Тебя казнят как Ответственного за Воробьева, который не обеспечил безопасности Последнего Министра, чтоб ему провалиться. Жители нашей Великой Страны, где Приказ определяет сознание, легко поверят в твою вину. Я прошу тебя, мой друг, об одном: веди себя во время казни спокойно, не порть праздник. Подумай сам: нет же ведь ничего такого, чего тебе было б жаль оставить в этой жизни, не так ли?
Как только Главный Помощник ушел, Петрушин сел за письменный стол и зачем-то стал рвать пустые белые листы бумаги. Делал он это спокойно, методично, отрешенно. Рвал на самые мелкие, крошечные клочки и бубнил при этом: «Почему толстая?.. Она ведь худая… Изящная… Вранье… Она ведь худая… Врет он все… Врет… Все они врут…» И рвал листочки. Складывал из них квадратики, и снова рвал, пока бумага не превращалась в белую труху.
А Безрукий, вернувшись в хижину, тотчас лег спать. Он понял, что немного перестарался, доказывая Петрушину бесполезность жизни. В результате он убедил в этом и самого себя, настроение испортилось до такой степени, что оставалось лишь завернуться в одеяло и постараться уснуть, надеясь на избавительную новизну утра.
А пока засыпал — как всегда долго и мучительно — думал про одно и то же: «Кончить бы все это раз и навсегда. Только обязательно, чтобы — раз и навсегда… Кончить-то, оно, конечно, можно — только что ж начать? Что же начать, если это все кончить?»
Глава восьмая
После того, как Воробьев с легкостью избежал смерти, он окончательно уверовал в то, что именно в этой стране обретет бессмертие. А раз так, необходимо вносить в «Руководство по руководству руководством настоящим государством» еще больше пунктов, касающихся не только нынешней, но и будущей жизни, дабы не оказаться безоружным перед грядущим.
В одном из огромных залов хижины Последний Министр расхаживал перед Великим Командиром и говорил такие слова:
— Я много думал, Великий Командирчик, плохо это или хорошо, что в державке твоей вовсе нет искусства? Вы используете книжки, как строительный материальчик, но должен тебе сказать: они создавались не совсем для этого… Один из плюшевых, насколько мне известно, пишет стихи, но вы их не издаете. Даже типографии нет в Великой Стране. Безусловно, сегодня эта проблемка мало кого волнует, но ведь надо думать о будущем. Конечно, у нас приказик определяет сознаньице, но кто знает, какой приказик мы решим отдать завтра и что именно определит он в головках твоих подданных? А вдруг однажды кто-нибудь придет к нам и спросит: «А чего это у нас нет искусства? Где оно? Ведь если мы настоящая державка, у нас непременно должно быть искусство». И мы должны уже сегодня знать, что будем отвечать завтра. Потому что настоящий Командирчик отличается от ненастоящих тем, что у него есть готовые ответики на еще не существующие вопросики. Все привыкли: сначала вопросик — потом ответик. Но в настоящем государстве все наоборот: сначала готовится ответ, а затем к нему подбирается нужный вопрос. Итак, в наше «Руководство…» мы должны вписать следующий пунктик: «Наличие в стране искусства означает плохонькую жизнь. Отсутствие искусства означает жизнь прекрасную, заполненную благами». Ты, конечно, понимаешь, почему это именно так?
Безголовый ничего не понимал. Например, не понимал, что такое искусство и чего это вдруг кому-то взбредет в голову спрашивать об его отсутствии в то время, когда в Великой Стране не хватает куда более необходимых вещей.
Но он безгранично верил Воробьеву. И от того, что его Последний Министр знает все и про него самого, и про жизнь его страны, Великий Командир испытывал неописуемый восторг. И чем более непонятно говорил Последний Министр — тем большее счастье разливалось в душе Великого Командира.
А Воробьев продолжал говорить такие слова:
— Итак, Великий Командирчик, ты, разумеется, понимаешь, что суть искусства — это поиск гармонии. Значит, искусство будет процветать в той стране, где гармонии в реальной жизни не существует, Без чего не может жить искусство? Без проблемок. Но! Чем лучше жизнь — тем меньше проблемок, а если в твоей державке искусства нет вовсе, это говорит только лишь о том, что Великая Страна живет прекрасно. По-настоящему, в полной гармонии, без проблем.
Воробьев замолчал, опустился в мягкое кресло, поглядел в восторженные, почти влюбленные глаза Безголового и подумал: «Конечно же, я велик! Мало того, что я — бессмертен, так я еще — единственный из нашего рода, кто не просто наблюдает жизнь, а создает ее…»
И он улыбнулся счастливой улыбкой.
Так и сидели они — Великий Командир и Последний Министр — друг против друга и счастливо улыбались. И было им обоим очень хорошо и покойно. Так хорошо и покойно, что они забыли: жизнь идет даже тогда, когда кажется, что ею управляешь.
Как только дверь за Мальвининой закрылась, Петрушин бросился к письменному столу, придвинул к себе бумагу, схватил карандаш.
«Что я делаю? — спросил он себя. — Зачем это все сейчас? И чего я вчера всю бумагу не изорвал, дурак…»
Но рвать бумагу не хотелось — карандаш тянулся к белым листам почти с нежностью.
А казалось бы: Петрушину надо бы сейчас на кровать упасть лицом вниз, отодрать эту проклятую улыбку — в конце концов на казнь можно и без нее идти — и рыдать вволю, рыдать, пока хватит слез. А как кончатся они, завыть от полного бессилия…
Мальвинина и не думала ничего отрицать. Как только Петрушин сказал, что, мол, какие противные слухи про нее ходят — сразу же все и объяснила.
— Почему ты решил, что это — сплетни? Так все и есть на самом деле, — спокойно сообщила она. — Да, я — любовница Великого Командира. Тебе разве это не льстит? Что плохого в том, что мне нравится бывать в этой великолепной хижине, нравится, что первый гражданин Великой Страны говорит мне «ты»… А тебе разве не приятно, что у тебя и у Великого Командира совпали вкусы? Знаешь, что забавно: он все время говорит, что у меня пышные формы, а ты называешь меня хрупкой, изящной и миниатюрной. Из этого я сделала вывод, что я ужасно многообразна. — Мальвинина улыбалась одними глазами — так научились делать все плюшевые.
Петрушин пытался понять смысл того, что говорит Мальвинина. Но у него ничего не получалось. Он не слышал слов. Он представлял, как узкие губы Безголового впиваются в Ее губы, как целуют Ее тело, как его руки ласкают Ее маленькую грудь.
— Ну что, больше не злишься? — спросила Она и начала раздеваться. — Подумай сам, разве тебе будет лучше от того, что мы расстанемся?
— Уходи отсюда вон, — почему-то прошептал Петрушин.
— Ду-ра-чок, — по слогам произнесла она. — Ну и с кем же, интересно, ты будешь теперь заниматься любовью? С Матрешиной, что ли? У нее, между прочим, грудь гораздо хуже моей, хотя и большая, но рыхлая, а шеи и вообще нет.