Спал, как всегда, сжавшись в комочек, Великий Командир, судя по счастливой улыбке на его лице, снилась ему Мальвинина, которая вчера приходила, а сегодня почему-то не пришла.
Спал Воробьев, тоненько посвистывая во сне.
Спали в своих казармах золотые. А те из них, кто нес дежурство, — спал на посту.
Но Безрукий знал: скоро трижды вспыхнет Великий Свет, и, подвластные сигналу всеобщей тревоги, соберутся золотые на площади, окружат плюшевых. И, разумеется, Великий Командир туда подойдет, и Последний Министр, и тогда тот, кто должен не промахнуться, — не промахнется… А он, Безрукий, станет героем, спасшим Великую Страну от непоправимого…
В голове Безрукого все было расписано четко, как в Приказе. И он снова и снова прокручивал будущее, которое, без сомнения, будет развиваться по его сценарию.
Вот только Великий Свет не зажигался. Все сроки давно прошли, а за окнами хижины по-прежнему висела темнота.
Плюшевые топтались молчаливой группой, совершенно не понимая своих дальнейших действий. Вообще-то плюшевые привыкли жить достаточно размеренно, предпочитая те изменения в жизни, которые были бы хорошо подготовлены. Любой, даже самый незначительный отход от плана до такой степени выбивал их из состояния равновесия, что они были готовы незамедлительно идти по домам, ложиться в свои постели, чтобы увидеть прекрасные сны о том, что им не удалось сделать.
Занятые борьбой с этим соблазнительным желанием, плюшевые не сразу заметили, что у веревочной лестницы стоит Собакин-маленький и дергает нижнюю ступеньку лестницы с таким видом, будто никак не может решить: лезть ему наверх или нет.
Они молча придвинулись к Собакину-маленькому и смотрели на Ответственного за ведение протоколов одним всеобщим взглядом, который выражал вопрос: кто же все-таки перед ними стоит и за что он, в конце концов, несет ответственность?
Естественно, первым нашел верный ответ Медведкин.
— Друзья мои! — начал он речь. — Время выдвигает настоящих героев. Перед нами простой плюшевый, который…
— Не надо, — перебил его Собакин-маленький.
Затем он подошел к Собакину-большому и потрепал его по плечу. Потом подошел к каждому плюшевому и пожал руку.
Делал он это как-то очень трогательно, и от этого всем стало печально, а Матрешина даже заплакала и поцеловала Собакина-маленького в приклеенную улыбку.
«Что ж это мы делаем? Что ж это творится такое?» — подумал Петрушин, пожимая руку Собакину-маленькому, но вслух, однако, ничего не сказал.
Собакин-маленький вздохнул, подошел к лестнице, взялся за нижнюю ступеньку и, оглядев всех присутствующих отсутствующим взглядом, спросил:
— Три раза надо дернуть, да? Обязательно — три? — Все согласно закивали головами. — Вот и хорошо… Три раза… Только вы не подумайте чего лишнего. Я просто лазить умею хорошо, быстро. — Он поднялся на первую ступеньку и оттуда крикнул. — Вы только вспоминайте меня, ладно? Обязательно вспоминайте!
И начал быстро-быстро карабкаться наверх.
Напряженно вглядываясь в темноту, Безрукий нервно грустил у окна.
— Свет, — беззвучно шептали его губы. — Пусть наконец-то будет свет! Умоляю вас: свет! — просил он, неизвестно кого.
И выпросил.
Прямой, как штык, вертикальный луч вспорол темноту ночи.
И в ту же секунду хижину и казармы потряс визжащий крик сирены.
Безрукий выскочил из хижины и зашагал в сторону площади. Он не стал будить Великого Командира и уж тем более Воробьева: сами проснутся. Не стал проверять, прибегут ли солдаты: Приказы в Великой Стране всегда выполнялись неукоснительно.
Главный Помощник Великого Командира понимал: для того, чтобы войти в историю, надо прийти на площадь первым. И он торопился это сделать.
Подняв головы, плюшевые напряженно ждали, когда вспыхнет Великий Свет. И когда он вспыхнул, всех обуял невероятный восторг гражданского свойства: плюшевые бросились обнимать друг друга, пожимать друг другу руки и говорить слова, не совсем ясные по сути, но все равно очень приятные и важные.
Свет погас. Тревожная темнота, накрывшая площадь, немного охладила пыл. Но тут Великий Свет вспыхнул вновь, даже, как казалось, с новой силой — и снова разлились радость и веселье.
Свет погас во второй раз. Плюшевые открыли рты, приготовившись криком приветствовать третью решающую вспышку. Великий Свет не загорался. Но поскольку рты уже были открыты и требовали крика, плюшевые стали кричать: «Эй, Собакин-маленький, давай свет! Три раза договаривались! Давай еще!»
Свет не загорался.
Даже в провале огромного окна, ведущего неизвестно куда, совершенно ничего не светило. Плотная бесконечная темнота уничтожала ощущение реальности и порождала ужас.
На всякий случай плюшевые взяли друг друга за руки, и по их рукам, как по проводам, прошел панический страх. Они поняли вдруг, что, размышляя о том, как зажечь Великий Свет, совсем забыли подумать над тем, а что же делать после этого? Назначая множество Ответственных, они забыли назначить Ответственного за продолжение.
И тут раздался крик Собакина-маленького, и Великий Свет вспыхнул в третий раз.
Плюшевые увидели, что они окружены двойным кольцом солдат. Впереди золотых стоял Главный Помощник Великого Командира, а сам Великий Командир торопился на площадь.
— Великий Командир! — крикнул Безрукий, — я спешу сообщить тебе: только что моими усилиями и усилиями доблестных золотых был предотвращен страшный бунт! Переворот! — как ни страшно произнести это слово. Эти плюшевые хотели уничтожить и тебя и нашу Великую малострадальную Страну! Страшно подумать, что могло бы начаться у нас, если бы к власти пришли плюшевые! Ибо каждый должен заниматься своим делом, и не дело плюшевых приходить к власти! К счастью, у тебя есть Главный Помощник, способный предотвратить бунт…
Безголовый, наконец, добежал до шеренги солдат и дрожащим голосом спросил:
— Что это?
Неторопливой походкой, позевывая и почесываясь, из хижины вышел Воробьев.
Безрукий решил, что вопрос относится к Последнему Министру и ответил:
— Да, Великий Командир, твой вопрос, как всегда очень прозорлив! Заметь, пока у нас в стране не было некоторых, якобы руководителей, не было и бунтов…
— Что это? — перебил своего Главного Помощника Великий Командир и поднял глаза.
Все проследили за его взглядом и увидели Собакина-маленького. Он висел на шнуре, ноги его слегка покачивались, будто все еще надеялись добраться до веревочной лестницы. Глаза выкатились, улыбка отклеилась и болталась ненужной тряпкой, пена еще пузырилась у раскрытого рта. Видимо, никак не мог он дернуть шнур, и жизнью своей заплатил за то, чтобы Великий Свет все-таки вспыхнул трижды. Как договаривались.
С криком: «Сволочи!» — Собакин-большой бросился на солдат. Но уже через мгновение он лежал на земле, придавленный к ней сапогом золотого.
— Немедленно снять этого плюшевого идиота! — заорал Главный Помощник. — Немедленно!
Петрушин схватил Собакина-маленького за ноги. Нет, он не протестовал, не устраивал истерик — он просто не хотел, чтобы золотые дотрагивались до тела его друга.
Удар приклада опрокинул его.
«Вот сейчас бы мне антитолпин, хоть бы чуточку», — совершенно некстати подумал Петрушин и вскочил на ноги. Но не успел сделать и шага — как получил новый удар в голову. Все поплыло у него перед глазами, в сиянии звезд и радуг он увидел Ее. Она была совсем рядом — Петрушин потянулся к Ней, но прикоснуться не мог. Тянулся — и не мог дотронуться…
Солдаты начали снимать труп, но у них ничего не получалось: сказывалась нехватка опыта. Они только дергали за шнур, Великий Свет то вспыхивал, то гас. Вспыхивал — и гас снова. И в этом пульсирующем свете возникала голова Собакина-маленького с выкатившимися, будто удивленными, глазами.
Матрешина бросилась к лежащему Петрушину, обняла. Но золотые отшвырнули ее, и она осталась лежать под постаментом памятника Великому Конвейеру.
— Быстрей! — орал Безрукий. — Снимайте быстрей, я сказал!
Наконец тело Собакина-маленького со стуком упало на пол.
— Унести! — крикнул Главный Помощник. — Чтоб ни я, никто другой его больше никогда не видел.
Тело Собакина-маленького унесли, и его, действительно, больше никто и никогда не видел. А если вдруг кто-нибудь по рассеянности спрашивал про Собакина-маленького: мол, где же он? — ему отвечали: «Ушел в вечность» и показывали при этом на огромное далекое окно.
А скоро про Собакина-маленького и вовсе забыли.
Главный Помощник понял, что пробил наконец его час, встал на постамент памятника и начал свою много раз отрепетированную речь, внеся в нее, правда, коррективы, согласно моменту.
— Друзья! Сограждане! Золотые! И вы — плюшевые! Да, я обращаюсь и к вам, ибо вы сами не знаете, что делаете! Это вас довели до того, до чего вы докатились! Некоторые якобы руководители, прикрываясь лозунгом о том, что они якобы хотят превратить нашу страну якобы в настоящую, на самом деле расшатали самое святое, что у нас есть: государственные устои. Воробьев — тот, кто без зазрения совести называет себя Последним Министром, — видимо, хочет, чтобы мы все тут висели, чтобы вся Великая Страна повисла тут, выкатив глаза и истекая пеной. И я спрашиваю: неужели не найдется среди вас никого, кто скажет свое решительное: «Нет!» этому так называемому министру, якобы последнему?
Зайцев понял, что слова эти обращены к нему. Он нашарил в кармане пистолет, взвел курок.
Если б было можно, Зайцев мечтал оказаться бы сейчас дома, в своей постели, чтобы зарыться в одеяло и никого не видеть…
Но было нельзя.
Медленной, чуть шатающейся походкой, Зайцев направился к Воробьеву.
Воробьев взглянул на него и двинулся навстречу. Он шел, раздвигая руками солдат: будто не шел, а плыл.
Зайцев выхватил пистолет.
Плюшевые посмотрели на Петрушина. Ответственный за Воробьева лежал на земле с открытыми глазами и тихо стонал. Было совершенно очевидно, что сейчас он ни за что и ни за кого отвечать не может.
— Схватить плюшевого быстро! — истерично закричал Великий Командир.
— Не надо, — остановил золотых Воробьев и улыбнулся. — Зачем? Хочется ему сделать выстрельчик — пусть делает. — Последний Министр продолжал идти навстречу своей смерти, улыбаясь все так же спокойно и по-доброму. — Ну что ж ты не стреляешь, плюшевенький? Стреляй! Во всех странах реформаторы погибают от выстрельчиков тех, кому хотели принести только добро. Уж это я знаю точно.
Они шли, окруженные кольцом золотых. И золотые с любопытством смотрели на них. Солдаты никак не могли понять двух вещей: во-первых, откуда могло появиться оружие у плюшевого и, во-вторых, если уж он взял его в руки, то почему не стреляет…
Они приближались друг к другу медленно и неотвратимо, как влюбленные. Один — бледный и дрожащий, с лицом, перекошенным приклеенной улыбкой и с пистолетом в руках. Другой — уверенный, радостный, доброжелательный. Казалось, что их связывает незримая, но очень прочная нить.
Наконец они сблизились настолько, что пистолет Зайцева уперся в голову Воробьева. Мгновение они стояли недвижимо. Затем Воробьев спокойно взял пистолет, отшвырнул его в сторону и так же равнодушно приказал солдатам:
— Взять его и увести.
Команда Последнего Министра была исполнена быстро и даже радостно.
Затем Воробьев подошел к Безрукому и сказал:
— Я прощаю тебя, ибо ты, как и они все, не понимаешь, что делаешь. Запомни: того, кому даровано бессмертие, — убить нельзя. И завидовать мне не надо: у тебя своя ролька, у меня — своя. Вот только бессмертие у нас общее. — Затем Воробьев подошел к плюшевым. — И вас прощаю по выше означенной причине. — Затем обратился к Великому Командиру. — Великий Командирчик, тебе надо почаще заглядывать в наше «Руководство по руководству руководством настоящим государством». Что ты расстроился? Бунт — это народная забава, если, конечно, он не ведет к перевороту. Когда народик знает, что делает, — это переворотик, а когда не знает — забава, развлечение, отвлечение от делишек. И запомните все, — тут он возвысил голос, — или я погибну или не отступлю! А теперь, пожалуй, все пойдем спать, потому что для бессмертия нужно много силушек.
Солдаты на всякий случай трижды крикнули: «Ура!»
А плюшевые еще долго не расходились, им казалось, что их обманули, но они никак не могли понять: кто же это сделал?
Глава седьмая
Уже на следующий день в Великой Стране постарались забыть про бунт. И, надо сказать, удалось это без особого труда. Дело в том, что плюшевые вообще предпочитали долго не помнить о событиях печальных и горестных — они совершенно профессионально овладели искусством забвения.
Что же касается золотых, то солдаты попросту не успели сообразить, что же именно случилось, а помнить то, чего не понимают, они не умели.
Безголовый в то утро проснулся позже обычного и, лежа на диване, размышлял: печалиться или радоваться вчерашнему событию…
Тут к нему без стука вошел Воробьев и сказал такие слова:
— Великий Командирчик, не забыл ли ты включить в «Руководство по руководству руководством настоящим государством» те словечки, которые я сказал тебе вчера, во время того забавного случая, который с нами со всеми произошел?
— Ты ведь обещал, что не будет бунта, — обиженно сказал Безголовый. — А вчера чего было?
Воробьев улыбнулся:
— Видимо, придется повторить тебе сказанное вчера еще разик. Подумай, кем ты был до бунтика? Великим Командирчиком. Кем ты стал после бунтика? Великим Командирчиком, победившим бунтик. То же самое, только значительней.
Безголовый зевнул и спросил лениво:
— А может, все-таки казним кого-нибудь? Для порядка?
— Не перестаю удивляться прозорливости Великого Командирчика, — Воробьев, казалось, стал улыбаться еще шире, от чего глаза его превратились в узкие щелочки. — Как ты прав! После бунтика обязательно надо кого-нибудь казнить, не для устрашения народа — он и так достаточно напуган, — а чтобы отдать дань хорошей традиции. Только не стоит тебе забивать головку такими пустячками. И без тебя решат, кого казнить, а твое дело: речь произнести. Поговорим лучше о чем-нибудь веселом. О наших государственных делишках. О том, например, как мы готовимся к освоению потолка. А про бунтик забудем — он не достоин памяти Великого Командирчика.
Безголовый, как всегда с радостью, послушался совета своего Последнего Министра.
Лишь трое не могли забыть про не удавшийся бунт.
Зайцев ходил по камере и все ждал, когда же его наконец освободят. Он не волновался за свою жизнь потому, что был уверен: высокий покровитель не даст ему пропасть. Конечно, как истинный плюшевый, Зайцев старался про бунт не вспоминать. И все же, когда он вдруг задавал себе вопрос: «Отчего это я здесь, а не в собственном доме?», — волей-неволей приходилось вспоминать и про бунт, и про неудавшееся покушение на Последнего Министра…
Не мог забыть о неудавшемся восстании Безрукий. Почти целый день стоял у окна, пытаясь спокойно обдумать сложившуюся ситуацию.
Наконец он вышел из комнаты, запер ее на ключ и, стараясь остаться незамеченным, покинул хижину.
Не мог забыть о бунте и Петрушин. Хотел — и не мог. Искаженное смертельной судорогой лицо Собакина-маленького все время стояло у него перед глазами.
«Ну для чего все это? Для чего? — спрашивал себя Петрушин и не мог найти ответа. — Ради чего погибает мой друг и зачем живу я? А если смысл моей жизни в Ней, в Ее приходах ко мне — то для чего тогда все остальное? И что же, если не приходит она ко мне — значит жизнь моя абсолютно бессмысленна? А при чем тут Собакин-маленький?»
Рана на голове болела, мысли путались. Петрушин ложился на диван, закрывал глаза. И снова перед ним вставало лицо Собакина-маленького, и пена пузырилась у оторванной улыбки.