Тут же сам себе ответил: «Не мне судить об этом. Не мне», и пошел в узкие улицы города.
Христиан бросился на колени — собирать деньги, неожиданно вскочил, крикнул:
— Эй! Эй, вы! Простите… Только я спросить хотел: вы что, вправду дьявол? Доктор намекал мне что-то, но я, признаться, не верил.
Остановился. Развернулся медленно. Не спросил — процедил сквозь зубы:
— Вы что, боитесь получать деньги от дьявола?
— Не в этом дело. — Христиан смотрел на него спокойно и, как показалось, даже немного высокомерно. — Я просто подумал: а вдруг они — ненастоящие? Вы исчезнете, и они исчезнут вместе с вами. Испарятся.
— Испаряются только женщины, — нелепо пошутил. — Фальшивки вы придумали, люди, а все, что я делаю, — настоящее. И договор наш настоящий, хоть и не заверен ничем и никем. Вы продали себя за такую, признаться, ерунду.
И ушел, почти не касаясь булыжной мостовой. Подумал: «Нет, не жилец этот Христиан, не жилец…»
Небо накрыло лоскутное — синее с черным — одеяло. Синих лоскутов становилось все меньше: одеяло опускалось все ниже, ниже, ниже.
Вдали что-то заворочалось, словно огромное существо вылезало из-под одеяла, а потом это невидимое существо разорвало одеяло: раздался треск грома.
Люди побежали, с испугом глядя на небо.
Подумал: испуг, страх — вот что движет людьми, когда они смотрят на небо. И Его они зовут из страха. Люди считают, что Он — защитник, и забывают при этом, что Он еще и Главный Прокурор.
И тут же раздраженно спросил сам себя: к чему, ну к чему я об этом думаю?
Он любил, когда его мысли напоминали летнюю лужайку, по которой можно бегать легко и весело, потому что вокруг — мягкое солнце, теплая трава и полная ясность.
Сейчас же его мысли банально напоминали лабиринт: идешь, натыкаясь на углы, поворачиваешь то туда, то сюда, а где выход и зачем идешь — ничего не понятно.
Думал: что со мной творится в последнее время? Будь этот Фауст хоть трижды гений, неужто он может влиять на меня? Ерунда. Нет. А зачем я так долго разговаривал с этим… как его?.. Иоганном?.. Христианом?.. Не могу имени запомнить… Зачем я разговариваю с человеком, чье имя не могу запомнить? Чтобы еще раз убедиться в бессмысленности происходящего? Ученик дьявола так часто становится священником, ученик ученого — алчным глупцом, и значит все запуталось до такой степени, что пора начинать эту историю сначала? Ну и что? Я хотел еще раз убедиться в этом? Что происходит? Неужто какой-то человечишко может заставить меня размышлять о необходимости и сути всего сущего? Что со мной? Я ведь знаю, что ни я, ни — тем более — доктор (а почему, собственно, «тем более»?), да просто: никто на свете не может принимать такие решения. На такие решения имеет право только Тот, кто имеет на них право. Единый и Единственный. А Он не нуждается ни в советах, ни в советчиках.
Дождь наконец рухнул — резкий, скользкий, как огромный плевок невидимого существа.
Он шел, не обращая внимания на этот поток. Впрочем, и поток тоже на него внимания не обращал — струи даже краем его не задевали.
Он шел — отдельно от дождя, от этой жизни, от города, от людей и домов. Шел к Фаусту, чтобы наконец завершить это дело, которое и так слишком затянулось.
Он, знающий все на сотни лет вперед, шел и не знал, что сделает через час. Чувствовать, может, чувствовал — но не знал.
Он бы никогда не признался никому на свете — а уж себе самому тем более — что более всего злит его в его собственном состоянии — зависимость. И от кого? От человека. Мысли и чувства жили не сами по себе, они зависели от Фауста, от поступков и логики ученого.
Он бы никогда не признался никому на свете — а уж себе самому тем более, — что, прожив неполных двадцать четыре года рядом с великим ученым, он потерял то, чего у него не мог отнять никто, — он потерял свободу.
И весь этот дурацкий разговор с мальчиком затеял, в сущности, только потому, что надеялся получше понять Фауста, беседуя с его учеником, и даже больше: понять мир, который Фауст задумал уничтожить.
Он шел, не касаясь луж, сухой посреди дождя, и не знал, что скажет Фаусту после традиционного приветствия.
Но он точно знал, что судьба мира решится сегодня.
Фауст, конечно, был в лаборатории. В последнее время, кажется, он вовсе не выходил отсюда.
Подошел. Робко — словно вор — приоткрыл дверь.
Фауст спал, вытянув ноги в кресле. Черты лица его были абсолютно спокойны и безмятежны.
Подумал: за это время он, конечно, сильно изменился, но вот это детское выражение безмятежности — осталось неизменным.
Прошел по лаборатории, заглядывая в каждый угол: интересно поглядеть, как выглядит то, что изобрел доктор?
Случайно задел какую-то склянку, жидкость вытекла на пол, из нее материализовалась рука и грудь женщины, повисели немного в воздухе и растаяли.
Фауст открыл глаза и сказал традиционное:
— Мне скучно, бес.
Ответил:
— Что делать, Фауст — на улице дождь.
Помолчали. Фауст силился проснуться.
— Я здесь, Фауст, чтобы говорить с тобой, — сказал и сам удивился тому, что голос у него дрожит.
— Дружище, ты взволнован? — Фауст вскочил и подбежал к нему. — Не я ли причина твоего волнения? Или, может быть, дело в моем ученике Христиане? Мне не нравится этот парень, ощущение, будто он шпионит за мной.
Подумал: почему он говорит про Христиана? Это неправильно. Это я должен все знать о нем, почему же он все знает обо мне?
Фауст продолжал:
— Объясни: зачем ты подослал ко мне этого Христиана? Разве может быть у меня тайна, которую я бы смог утаить от тебя, даже если бы захотел? Да я и не хочу… Нет, конечно, купив мою душу, ты не купил мои мысли, но разве есть что-то, чего Фауст не скажет своему покровителю и ближайшему другу?
В окне сверкнула молния. От удара грома задрожали стекла.
— Хорошая погода для того, чтобы совершить что-нибудь таинственное, — усмехнулся Фауст. Потом подошел к шкафу, достал бутылку вина, два стакана. — Мы давно не пили с тобой, дружище. Выпьем!
— За что? — спросил, поглаживая бороду.
— За что? Да хотя бы за то, чтобы скорее миновали двадцать четыре года, и я отправился бы на вечные мучения. Пора, пора… Не знаю, как ты, дружище, но я буду скучать без тебя…
— Я тоже, — произнес неожиданно для себя. И снова обозлился, подумал: «Этот ученый имеет надо мной какую-то странную власть. Временами мне даже начинает казаться, что мы поменялись ролями, и теперь уже он руководит мной. Могу успокаивать себя только тем, что это совершенно невозможно…»
Чокнулись. Фауст отпил маленький глоток. Бокал оставил на столе, а сам сел в кресло и произнес, словно не к собеседнику обращаясь, а к себе:
— Знаешь, мне иногда кажется, что мы поменялись ролями… Смешно, правда? Ну то, что я тщетно стараюсь походить на тебя, — это ладно. Сколько лет общаемся, а я ведь всего-навсего человек, просто человек — и все. Но ты-то, ты… Смешно, правда? А что ж не смеешься ты?
— Это невозможно, — сказал, и сам удивился безжизненности собственного голоса. — Я пришел, чтобы поговорить с тобой.
— Мы уже говорим, дружище. — Подошел к столу, отхлебнул, снова сел. — Только не будь таким трагичным, пожалуйста, а не то я забуду, что нахожусь в твоей власти, а мне об этом никак нельзя забывать.
— Я хочу, чтобы ты сам рассказал про свое открытие.
— Пожалуйста. Кому же, как не тебе?
Фауст взял какую-то склянку, вылил содержимое на пол.
Уже через мгновение в лаборатории появилась обнаженная женщина и начала свой медленный странный танец. В отблесках грозы она казалась невероятно таинственной, прекрасной и абсолютно неземной.
— Я не стану тебе рассказывать технологию производства этой жидкости. Тебе ведь это не интересно, правда? — Фауст допил вино. — Но у меня есть проблема. Понимаешь, получаются только женщины. Причем непременно молодые и красивые. Много лет я бьюсь над тем, чтобы у меня получилась… ну, скажем… толстушка с маленькими глазами. Не выходит ни черта!.. Извини… Ничего не выходит…
Подумал: «Он что, издевается надо мной? Зачем он мне все это рассказывает?»
Фауст продолжал. Говорил весело, все время улыбаясь:
— Пробую воплотить мужика — и снова прекрасная женщина. Как ты думаешь, с чем это связано? — Фауст подошел к обнаженной танцовщице. — Но она ведь воистину прекрасна! Посмотри, какая аккуратная линия бедра. А грудь? Какова грудь, а? Ты не представляешь, сколько лет потратил я на то, чтобы добиться нужных пропорций. По молодости я думал, что чем у женщины больше грудь — тем она прекрасней. Ошибка. Дело не в величине как таковой, дело в пропорции… Однако, теперь мое открытие можно воистину назвать великим: таких прекрасных женщин, как делаю я, не может сделать ни Он, — Фауст поднял палец к небу, — ни ты.
Подумал: «Действительно, издевается. Так привык ко мне, что забыл, кто я такой. Это плохо».
Дунул — красотка исчезла.
— Неужели тебе не понравилось? — с наигранной обидой спросил Фауст.
— Доктор, я пришел говорить с тобой не об этом. Почему ты не хочешь рассказать мне про твое главное открытие?
— Потому что — не хочу, — ответил Фауст совершенно спокойно.
— Но это глупо. Неужели ты всерьез думаешь, будто можешь что-то скрыть от меня? Ты считаешь, что я не купил твои мысли? Это не так. Я всегда покупаю человека целиком, и если мне принадлежит твоя душа, то мысли я уж как-нибудь узнаю.
Фауст налил себе полный стакан вина. Выпил и молча опустился в кресло — он ждал продолжения.
И получил то, чего ждал.
— Я знаю, что ты решил уничтожить Землю. Я хочу понять: почему? И я хочу, чтобы ты сам мне об этом рассказал.
— Зачем? — выплюнул свой вопрос доктор.
Подумал: действительно, зачем? Нет, он явно запутал меня. Чего я добиваюсь? Хочу понять его? Но неужели я не понял за столько лет того, кто принадлежит мне целиком, кто стал плотью моей и кровью? Я хочу остановить его? Но тогда зачем мне знать, что он думает обо всем этом?
Тут распахнулась дверь лаборатории.
На пороге стояла служанка.
— Что еще? — процедил доктор сквозь зубы. — Я много раз просил не беспокоить меня, когда я работаю.
— Простите, господин, ужасное известие. — Служанка часто дышала и мяла в руках платок. Выглядело все это ужасно театрально и неестественно. — Я должна вам сказать… Я…
— Ну что там еще?
— Господин Христиан… Ваш ученик… Он… — Девушка зарыдала.
Плакала она тихо, с неловкостью — как плачут служанки.
Фауст вскочил, подбежал к ней, схватил за плечи, закричал прямо в лицо:
— Что с ним? Что?
— Он… Его… Только что пришел человек, рассказал… — Рыдания не давали выхода словам.
Фауст потряс ее за плечи и сказал совершенно спокойно:
— Послушай, милая, если ты сейчас успокоишься — то получишь несколько золотых монет. Если же ты будешь продолжать рыдать, то получишь расчет.
Девушка перестала плакать мгновенно. Повествование ее стало ясным и четким.
— Только что пришел человек и рассказал. На улице шел дождь. К тому же какая-то девушка, ее зовут Анна, но это неважно, пролила масло. Господин Христиан упал и колесом кареты ему отрезало голову. Он умер на месте.
— Понятно, — сказал Фауст. Никто из двоих, находящихся в лаборатории, не понял, что он имел в виду. — Все, милая, теперь иди. Позже я дам тебе денег.
— Господин, это еще не все… При Христиане нашли множество золотых монет. Очень множество. Целое состояние. Тот человек, ну, который пришел, он сказал, что у молодого ученого не может быть столько денег, и значит Христиан ограбил вас. Теперь все.
Фауст обнял девушку ласково, почти по-отечески.
Гроза не утихала. Наоборот, казалось, что молнии соревнуются друг с другом в яркости: небо из черного стало бордовым. И от каждого удара грома девушка вздрагивала, но теперь уже не плакала — словно загипнотизированная смотрела она на ученого.
— Теперь, милая, ты пойдешь и скажешь этому господину, что я все ему объясню. — Говорил доктор так, как разговаривают с детьми — спокойно и однозначно. — Но не сейчас. Позже. Сейчас я занят. Иди, милая, и не плачь больше: часть тех монет, которые нашли у Христиана, достанутся тебе. Немалая часть. Ида и помолись за его душу. Да запомни еще: Христиан — не вор, я сам дал ему эти деньги. Он был странным человеком, наш Христиан, не очень умным и не всегда приличным. Но он не был вором. Запомни это. Хорошо?
— Да, мой господин.
Дверь за девушкой закрылась. Послышались ее ровные, уверенные шаги.
Фауст устало опустился в кресло.
Подумал: «Сейчас он мне наконец все расскажет. Все».
И очень обрадовался своей прозорливости, словно бы она подтверждала: обмена ролями не произошло: они остались теми, кем и были.
— За что ты убил моего ученика, дружище?
Вопрос был неожидан — он ждал монолога, а тут вдруг прямой вопрос.
Ответил мгновенно, не задумываясь:
— Но ведь он предал тебя, Фауст. Он забыл все, чему ты учил его, едва завидел блеск монет. Поиску истины он предпочел золото.
И тут Фауст начал хохотать. Хохотал долго, смачно. Вина себе налил, выпил и все продолжал смеяться.
Наконец, немного успокоившись, произнес:
— Ты так решил, да? Ты? Тебе можно, да? Ты решил, что этот человек не достоин жизни, и отнял у него жизнь. Я тоже уничтожаю людей, которых создаю. Этих прекрасных женщин… Но ведь ты его не создавал, дружище. Его создал Другой, и только Он может решить его судьбу, разве не так? По какому же праву ты отнял у него жизнь? Ну? Отвечай. Не надо. Молчи. Я слишком хорошо тебя знаю и уверяю тебя: тебе ответить нечего. Однако, если ты считаешь себя вправе отнимать у людей жизнь, почему бы мне не заняться тем же?
— Потому что ты — человек.
Фауст снова захохотал. Это не был истеричный смех. Это был смех уверенного в себе человека.
— А ты меня ни с кем не путаешь? Неужели ты всерьез считаешь, что, полжизни общаясь с тобой, можно остаться человеком? Ты же умен, дружище. Ты, можно сказать, второй по уму во Вселенной и вдруг — такие глупости! И я уже не тот, что был двадцать четыре неполных года назад, и ты — другой. Общение — это обмен душами. Не скажу, что мы с тобой произвели полный обмен, но частичный нам удался… Впрочем, тебе, наверное, не интересны все эти абстрактные истины, ты хочешь конкретики, ты хочешь знать о моем открытии. Изволь. Я подозревал, что рано или поздно мне придется рассказать тебе о нем, но, признаться, мне почему-то этого ужасно не хочется. Хотя уж кто-кто, а ты, безбожник, не станешь мне мешать осуществлять намеченное.
Фауст встал и начал ходить из угла в угол.
Отсветы грозы делали его таинственным, даже, пожалуй, излишне таинственным.
Он сидел и слушал. Кажется, впервые в жизни так внимательно слушал человека.
Фауст говорил совершенно спокойно, почти бесстрастно — так может говорить человек, который много раз мысленно уже произносил эти слова.
— Надо ли тебе объяснять, что человечество движется в тупик? Надо ли тебе объяснять, что все в мире так запуталось, что выхода уже нет? Что же делать? Как осчастливить человечество? А оно заслужило, чтобы его осчастливили. И я придумал как. Исходил я, разумеется, из аналогии с человеческой жизнью. Жизнь человека кончается смертью, но это же не все. Дальше наступает блаженство. Душа человека создана, чтобы после смерти тела жить новой жизнью. Смерть — конец жизни земной и начало жизни иной, прекрасной и счастливой. Это понятно? Если бы было по-другому, стоило ли тебе, дружище, так яростно охотиться за душами людей? А если то же самое должно произойти и со всей Землей? — так подумал я однажды. Если Земля создана для того, чтобы, погибнув, возродиться к новой жизни? Но кто мешает мне уничтожить Землю, если я точно знаю, что это будет начало новой жизни? Много лет ушло у меня на то, чтобы понять: как именно уничтожить Землю. Каждый день, каждый час, минуту каждую думал я над этим. Но однажды я понял, как жестоко ошибся. Нет, не в главном своем выводе: чем больше показывал ты мне Землю, чем больше узнавал я человечество — тем тверже убеждался: эта Земля не имеет права на жизнь. Я ошибся в другом: чтобы уничтожить Землю — нужно уничтожить небо. Вот задача. Ибо Земля — это пристанище бесов, а небо — дом Божий. Самоубийство Земли — это убийство неба, понимаешь? Ты понимаешь меня?