– Погодите-ка, – сказал Трактирщик, яростно потирая бритый затылок, – Так вы ищете китаянку?
– Китаянку? – удивилась Птица.
– Тут дело вот в чем, дивная госпожа моя, – проговорил деликатно Трактирщик, – Пророчества – дело туманное, и нельзя понимать их (как я понимаю) так уж прямо. Это притча. Шарада. Загадка. Ну, вот, к примеру, существует древняя сказка о нитях судьбы. Согласно ей, неосязаемая красная нить связывает две души, которым должно быть вместе, несмотря на время, расстояние и обстоятельства. Ничто и никто не может разорвать эту нить, связь между двумя, что созданы друг для друга. Рано или поздно они соединятся. А Китай называют Поднебесной страной. Путь туда далек и труден, мало кто решится на него, вот люди и придумывают всякие…
– … враки! – Кочевник хлопнул себя по лбу, и обратился к Птице, – Ну, конечно! Нам надо было идти на восток.
– Мы пришли с востока, – огрызнулась она.
– Мы могли пойти с востока на восток.
– Не могли, раз не пошли! Нас судьба ведет, забыл? Может, нам и надо идти на восток, но через запад! Может, нам придется обойти землю три раза!
Трактирщик, пребывая в глубокой задумчивости, протер кружки, стойку, и едва не протер Птицу. Она отпрыгнула с игривым писком.
– Может, и не придется, – все еще задумчиво сказал Трактирщик, – Здесь, в Веселом квартале, есть одна китаянка. Вы могли бы расспросить ее о Поднебесной стране. Для начала?
Кочевник хмуро взглянул на него:
– В Веселом квартале? Ты шутишь?
– По мне, так разумнее поискать китаянку в Веселом квартале, чем железную дверь в небе, – пожал плечами Трактирщик.
Кочевник шумно вздохнул, но вынужден был согласиться.
Как ни крути, а мысль неглупая.
Он встал, выложил на стойку несколько монет, и усадил Птицу на плечо.
– Ваша история стоит ужина, – Трактирщик отодвинул монеты, – Давайте объясню, куда идти.
– Веселый квартал, – буркнул Кочевник, – Не железная дверь в небе. Каждый укажет.
– Этот город построили пираты, мародеры и бедовые купцы. Он никогда не спит, и кварталы здесь – один веселее другого.
Город, и в самом деле, не спал.
В лабиринте узких улиц бился заплутавший морской ветерок, доносил откуда-то смех, и брань, и вороватые шаги. На площади какие-то оборванцы, обнявшись, орали похабную песню, как пьяные матросы (а, возможно, это и были пьяные матросы). В доках кипела работа. Пахло рыбой, цветами и морем. Море вздыхало, шептало во сне, во тьме, раскинувшись бесконечно под черным бездонным небом, полным звезд.
Кочевник неохотно отвел взгляд от неба, от звезд, и свернул почти у самого порта в боковую улочку с редкими еще, вразнобой стоящими домами.
Этот Веселый квартал только начали отстраивать, и здесь было относительно тихо.
Он прошел мимо каменного дома, из которого доносились музыка, женский визг и грубый мужской смех. И мимо деревянного дома, из которого доносились музыка, женский визг, и грубый мужской смех.
У бумажного дома остановился.
Здесь лишь тихая музыка плыла, вплетаясь в ночь, и в шепот моря, и в трепещущий ветер, и в медвяный, дурманный аромат цветов, такой густой, что, казалось, лепестки кружатся, танцуют в воздухе, не в силах противостоять порывам ветра – или тихой музыке?
За невысокой оградой поблескивал маленький пруд. В воде отражалась луна, мерцала как круглый, тусклый глаз мертвеца, уставившийся в озаренное луною небо. У дома росли крупнолистные кусты, усыпанные щедрыми гроздьями душистых, невиданных им прежде цветов, похожих на маленькие лиловые солнца. Мягко светился белый бумажный фонарь, точно кто-то пролил в сиреневую тьму ночи чашку хурэмгэ. У пруда на соломенной циновке сидела девица и играла на хуре – или чем-то подобном.
Была она красоты небывалой, дивной такой красоты, что Кочевник загляделся на нее, засмотрелся, глаз не мог от нее отвести.
– Не похожа она на бобра, – нерешительно сказала Птица.
– Нет. Совсем не похожа, – сказал Кочевник. Вечно нахмуренные брови его разошлись от переносицы, а сухонькое личико исказила странная гримаса – с непривычки улыбка никак не получалось.
Она была похожа на луну.
Нежное набеленное лицо было как луна. Девять серебряных шпилек в высокой прическе были как лунные лучи. Музыка ее хура была нежной как лунный свет, а маленькие изящные руки порхали по струнам как отблески лунного света. На девице был красный шелковый дэгэл, расшитый цветами и драконами, и широкий пояс. И еще один серебряный шнурок – под самой грудью.
Высоко подпоясанная! – с глупой радостью подумал Кочевник. Сердце пустилось вскачь, как гунан-хэер.
– Сзади, – тихо сказала Птица.
– Знаю. Давай, лети.
– Но как же…
– Давай. Я сам.
Птица прянула в темное небо, а он обернулся, мягко, словно боясь расплескать раньше времени затопившую его ярость.
Он был зол. Ох, как же он был зол!
Рябой Бербезиль, а с ним те трое?
Нет. Шестеро.
Однако же хорошие собаки, овчарки, не считают, сколько волков напало на стадо, а сразу хватают за горло вожака, убивают вожака – и стая в страхе разбегается.
Кочевник взглянул с досадой на рябого Бербезиля – ну, и мешок с навозом! – и тех, что привел он с собой.
Крепкие. Подзаплывшие жирком, а один и вовсе пузатый. Но в уличной драке оно и лучше. Не молодые и не старые. Такие, обычно, ошиваются по кабакам в поисках грязной работы. Он и сам этим промышлял, пока шел домой. Только стоил подороже, да и работа у него была…
Скверная была работа, что и говорить.
Они шли за Кочевником от самого трактира. И почему было не напасть в темном узком переулке? У площади? В доках? Почему надо было тащиться за ним сюда, где сияла красою нежная лунная дева, где искусно ткала она тонкими пальцами тихую музыку ночи?
Не хотел он их здесь убивать.
Бербезиль проследил взглядом за Птицей, и самодовольно сказал:
– Так или иначе, а я свое возьму. И ты свое получишь. Думал, шучу?
Кочевник и думать не думал, шутит ли этот Бербезиль.
Совсем не думал.
Он думал о сестрице Башалай. Вспоминал, как она кричала, когда разбойник-меркит резал их отца.
Он совсем не хотел, чтобы так же кричала пригожая лунная дева. Чтоб бежала, неловко путаясь в шелке одежд, и кричала от страха – перед ним, перерезавшим у нее на глазах этих никчемных баранов, залившим кровью эту тихую, чудную ночь.
Нет, совсем не хотел.
Он снова окинул взглядом тех, что пришли за ним.
Встали кругом, дурачье. Без драки не вырваться, придется бить, убивать. Без криков, без крови не обойдется.
Повесил голову Кочевник, пригорюнился. Не хотел он пугать лунную деву, портить этот прекрасный, тихий вечер, нет, совсем не хотел.
Да, видно, ничего не поделаешь.
Бербезиль, усмехнувшись, занес руку, медленно, наслаждаясь предвкушением легкой расправы, но его тяжелый кулак провалился в пустоту. Кочевник ускользнул, словно тень, отступил, легонько толкнул рябого в спину. Бербезиль покачнулся, запутавшись в собственных ногах, нелепо взмахнул руками, и, по инерции, отвесил оплеуху пузатому.
– Э? – взревел тот, – Ты чего? – и врезал ему в ответ.
– Да не меня, крысеныша этого желтопузого вали!
Кочевник упал на землю, перекатился, дернул одного за щиколотки, другого подсек под колени.
Вот как я сделаю, – подумал, – Уложу их быстро, без крови. Не успеет она испугаться. Внезапный порыв ветра накинул на луну рваное облако, и тотчас мрачные жадные тени окружили городских подонков, словно сама тьма торопилась поглотить их.
Так-то и еще лучше, подумал Кочевник.
Со стороны, верно, казалось, что заморыша избивает ногами пьяная свора.
Сверху, с самого неба, донесся вдруг воинственный клекот, и шелест – во тьме показалось, что тысячи крыл.
Птица, – подумал Кочевник, поднимая голову, – Вот дура. Говорил же…
Но это была не Птица.
Мелькнули длинные шелковые рукава. Причудливая, о двух выступах, деревянная подошва сандалии врезалась в лицо пузатого здоровяка. На белый двупалый носочек брызнула кровь.
Другой ногой девица – лунная дева! – лягнула в грудь рябого, оттолкнулась, локтем, сверху, ударила в незащищенную доспехом шею еще одного. Скрестив руки, отразила неуклюжий чей-то удар, и ловко приземлилась, упираясь в землю пальцами правой руки, и далеко отведя левую.
Очень красивой она была. Совсем не боялась. Кочевник восхищенно вздохнул, засмотрелся на нее, загляделся, глаз не мог от нее отвести.
– Ах, ты… – ошалело пролаял Бербезиль, и потянул из ножен широкий длинный нож.
Кочевник опомнился, поднырнул под лезвие, ударил рябого в правый бок, и снизу – в подбородок. Бербезиль, хоть и был в два раза тяжелее, закинулся назад, и стал падать, как трухлявое дерево. Кочевник уложил еще двоих, почти брезгливо – что за увальни, неумехи! – и резко обернулся, услышав позади тонкий, словно птичий, полный отчаяния, вскрик.
Лунная дева, поднявшись на цыпочки, удерживала за кадык последнего оставшегося на ногах.
– Дзэттай ни… юрррррусссссанай! – шипела она как змея, рычала, как дикий зверь, и глаза ее во тьме гневно сверкали.
Один рукав чудесного ее одеяния, скомканный, валялся на земле. Видно, тот бедолага, промахнувшись, отсек его в драке ножом.
– Не надо, – тихо сказал Кочевник. Слов он не понимал. Но и так все было ясно, – Пусть бежит.
Удивленно взглянула на него лунная дева, но ослабила хватку, и тонкие белые пальцы разжались. Незадачливый головорез, кашляя и отплевываясь, бросился бежать.
Дева встала перед Кочевником. Маленькая – даже по сравнению с ним. Очень маленькая она была и очень красивая! Спросила:
– Цел?
Кочевник неловко поклонился:
– В этом не было нужды, дивная госпожа моя, – невесть зачем подражая учтивому Трактирщику, сказал он, – Но спасибо. Я цел.
В сиянии ее глаз можно табун охранять, в сиянии глаз ее можно узор вышивать, – так он подумал, и лишь мгновение спустя сообразил – это просто луна показалась снова меж облаками.
– Могу я спросить, дивная госпожа моя, – с затаенной надеждой проговорил Кочевник, – умеешь ли ты обращаться в бобра?
– В бобра?! – голос у нее был высокий, чистый, как звон серебряных колокольчиков, как песня стального клинка. Она прикрылась уцелевшим рукавом, едва сдерживая смех, – Да почему же, скажи на милость, в бобра? Чем тебя привлекают грубые эти создания?
Кочевник покраснел, отвел глаза от девицы, не зная, куда девать себя со стыда.
Конечно, она не умеет обращаться в бобра. Да и зачем бы такой красавице это делать? Ладно бы еще в журавля, или в лебедь, что дивной, чистой белизной своей поражает взоры. Но в бобра?!
Глупо было и спрашивать.
Однако на мгновение Кочевнику показалось, что сердце его дрогнуло, как тонкая веточка в руках лозоходца, безошибочно указывая на эту девицу, как на суженую ему.
Прежде никогда подобного не случалось, а ведь он объездил весь свет (хоть и не своею волею), жен и девиц повидал без числа, и всегда уверен был, что ему подойдет любая, лишь бы ладная да веселая.
Но ни разу еще сердце его не рвалось так, не билось, будто заяц в силке. Он, пожалуй, ни разу доселе и не думал о своем сердце, и не вспоминал, что сердце есть у него.
Сам не свой от смущения, Кочевник потупился, и натолкнулся взглядом на отрезанный рукав алого шелка, чуть поблескивавший в лунном свете, как сброшенная змеиная кожа.
Поднял, отряхнул, бережно разгладил. Покосившись на девицу, спросил:
– Можно, я возьму это?
Дева кивнула. Все-таки рассмеялась.
Тогда он поднял голову и призвал Хан-Гароди.
– Здесь я, – проворчала Птица. Она сидела, нахохлившись, на полуразрушенной каменной оградке, окружавшей бумажный дом. Вытянула шею, встряхнулась, с упреком сказала, – Вот дались же тебе эти бобры, в самом деле. Если подумать, так лисы куда милее.
– Лисы?
Птица кивнула.
– Пророчества, знаешь ли, всегда туманны. Сам суди: то германский змий вдруг воспрянет, а красный дракон будет чахнуть на краю болота. То водный волк кого-нибудь возвеличит в сопровождении африканских лесов (и как это вообще, скажи на милость, понимать – в сопровождении лесов? в каком таком сопровождении?), а то еще чего-то там вепрь из Корнубии. Право, и с ума сойдешь с этими пророчествами, а ведь бывают же еще и ошибки! Ты сам-то уверен, что речь шла именно о бобре? Точно уверен?
Кочевник слушал ее вполуха (он постиг это искусство в совершенстве – у него было пять сестер), и, пока Птица болтала о лисах, драконах и вепрях, подошел к ней сложил шелковый лоскут вдвое, достал стилет и прорезал сверху.
Бережно натянул на Птицу. Пригладил ей перья.
– Ты хотела попонку. Такая пойдет?
Птица ахнула, расправила крылья, вывернула голову назад, как сова, пытаясь посмотреть на себя и со спины. Обрезки красных шелковых нитей трепетали на ветру.
– Ах! Теперь-то я выгляжу, как подобает! Красиво? Скажи? Нет, правда – красиво? Ах, что за шелк! Ах, что за цвет! Нет, ты только посмотри, посмотри, что за прелесть эта моя новая попонка!
Кочевник хмыкнул. Не удержавшись, взглянул на девицу.
Девица же та, лунная дева, без тени страха одолевшая шестерых головорезов, увидав волшебную Птицу, испуганно вскрикнула, отступила назад – и вдруг исчезла, изникла, истаяла в воздухе.
В лунном свете маленькая белая лисичка, прижав уши, со всех ног кинулась наутек. Она была едва ли больше кошки.
Очень маленькой она была.
Птица, мазнув мягким крылом по щеке Кочевника, бросилась в погоню и легко ее изловила.
– Вот о чем я тебе говорила, – сказала она сварливо, подлетев к нему и разжимая когти, – И теперь можешь сам убедиться: лисы эти куда милее бобров.
Кочевник только вздохнул, засмотрелся на лисичку, загляделся, глаз не мог от нее отвести.
Очень маленькой она была, и очень красивой – такой красивой, словно ему это снилось.
Красивая лисичка, ощерившись, извернулась и больно тяпнула его за палец. Стерпев боль без гнева, Кочевник чуть промедлил, украдкой лаская нежный, белоснежный мех, затем присел на корточки, и отпустил ее.
В тот же миг синяя вспышка пронзила ночь, заплясали, взвихрились кругом голубые холодные огни, словно лепестки призрачных цветов или упавшие звезды, и пред ними снова возникла та дева. Теперь, несмотря на малый рост, она выглядела грозно, неистово, как сияющий во тьме хладный клинок.
– Вы пришли убить меня? – спросила дева, свирепо нахмурив милые круглые бровки.
– Нет! Нет,– замотал головою Кочевник, – У нее, уж прости, – он ткнул большим пальцем в сторону сидевшей на ограде Птицы, – Просто такая привычка – все хватать. Да и зачем бы нам убивать тебя, дивная госпожа Лиса?
– Я благочестивая лиса, но я – лиса, – с вызовом отвечала Лиса (а это была лиса, одна из тех злых восточных духов, что редко помогают людям, все больше бывает от них зла и несчастий), – Много лет я бесчинствовала в краю Пяти Озер, похищая путников и дурача, наводя морок на простодушных и наголо обривая им головы, разбойничая и озорничая. Может быть, ты привел сюда свою кондзито, чтобы воздать мне за мои прежние злодеяния?
– Нет, точно – нет, – быстро сказала Птица, – Тут дело совершенно в другом. Он, полагаю, хочет на тебе жениться.
Кочевник, не раздумывая, кивнул.
– Жениться? Да с чего бы мне выходить за первого встречного? – удивилась Лиса, несколько растеряв свой грозный вид.
– А разве не все так делают? – в свою очередь, удивилась Птица.