Билл отполз к переду телеги, уперевшись спиной в доски. Протянутая рука скелета приближалась к его лицу, передняя фаланга указательного пальца Франка была все ближе и ближе к его лицу. Огонь с бортиков телеги перескочил на колеса, выхватив из тьмы их узников, и в тот же миг раздался визг множества обезьяньих глоток. К колесам каким-то образом оказались прикованы мартышки, они истошно визжали, пока огонь пожирал их шерсть, кожу и плоть. Только одна из мартышек не кричала, Билл взглянул на нее, а она повернула к нему свою морду. В ее звериных чертах Билл узнал искаженные черты своего собственного лица, ее желтые глаза с красными зрачками уставились в его глаза. Дьявольская улыбка растянулась на лице горящей мартышки. Вдруг телега подскочила, а возникшая из кучи костей рука скелета с зажатым в ней молотом ударила по одному из кандалов мартышки, освободив ее лапу. Медленно обезьяна поднесла указательный палец к своему рту, повелевая старику молчать, и Билл судорожно закивал ей в ответ, готовый сделать все что угодно, даже поцеловать ее красный зад, лишь бы спасти свою душу, о спасении жизни он уже и не мечтал. Мартышка подмигнула ему и отвернулась. Прежде чем сунуть руку обратно в стальной браслет, она подбросила монетку. Приглядевшись, Билл узнал ту самую монетку, которую бросил ему в глаз Мираж. Вместо того чтобы поймать золотой ладонью, мартышка схватила его в полете, зажав меж двух мохнатых пальцев, удерживаемая таким образом монетка встала ребром.
Едва это случилось, скелет Франко сбился с шага, начал бежать медленнее. Все чаще в его пламени мелькали синие сполохи, хохот прерывался покашливаниями и становился все тише, пока наконец не перешел совсем в кашель. Череп изрыгал сажу, как засыпающий вулкан, решивший припугнуть людей напоследок, его огонь медленно затухал. И пламя бортиков телеги посинело и колеса, сбавляя ход, почти погасли. Мартышки перестали кричать, их скрыла тьма. Растаяв в ней, они исчезли, как ночной кошмар.
Билл тяжело дышал, мало по малу он начал успокаиваться. Все инфернальное в предметах вокруг отступало, ночь и реальный мир восстановились в своих правах. Телега все так же тряслась, но вместо костей под колесами тарахтели камни, самые большие из них от недостатка света можно было принять за черепа. Билл чувствовал, что его сердце не переживет еще одного такого ужаса. Только одно могло помочь ему теперь, старик потянулся в карман за табакеркой.
Что-то укололо его, и он отдернул палец. За первым уколом последовали новые, вскоре Билл почувствовал, как тяжелеет его штанина, размокшая от бегущей крови. Пересилив себя, он запустил руку в карман снова и, обхватив рукой табакерку, вытащил ее из кармана, разрывая ткань штанов. Он словно обхватил рукой ежа или кактус с большими иголками. Ладонь Билла кровоточила, что-то способное пробить металл табакерки делало все новые и новые проколы на его коже, но даже несмотря на это старик сдерживал данное мартышке слово и не кричал. Стоило Биллу поднять табакерку вровень со своим лицом, как тут же дыры в металле перестали появляться. Из уже проделанных отверстий полился слабый свет, а через мгновение из табакерки послышалась музыка, хотя она не была музыкальной и в ней отсутствовал соответствующий механизм воспроизведения звука.
В раздавшейся музыке сольную мелодию вела скрипка, ей аккомпанировало фортепиано и контрабас. Билл поднес табакерку к уху, чтобы расслышать мотив получше, тут же на зло ему музыка прервалась, и кто-то заколотил в барабан, причем громко, что из уха Билла чуть не пошла кровь. Стоило ему убрать табакерку от уха, как прежняя музыка заиграла снова. Все так же сдерживая ругань в себе, Билл потянулся, чтобы отвинтить крышку, скрипка затихла, а на его пальце появилась дыра. Со второго раза Билл отвинтил крышку табакерки и замер пораженный открывшимся зрелищем.
Внутри табакерки больше не было табака, в ней стояло и сидело в сумме шесть миниатюрных скелетов. Один из них, самый изящный, в руках держал скрипку и смычок, заканчивающийся острой иголкой. Конец ее был окровавлен. В табакерке также имелся пианист и маленькое фортепиано. На контрабасе играл самый низкорослый музыкант, его скелет был массивным, а череп по строению напоминал обезьяний, имел выдающиеся надбровные дуги и общую вытянутую форму. Каждый раз, когда он извлекал из струны ноту, его челюсти двигались странным образом. У двух сидящих на дне табакерки скелетов были трубы, последний из шести, по всей видимости, одного с контрабасистом вида, держал барабан.
Когда Билл отвинтил крышку, трио закончило играть, а барабанщик принялся вразнобой стучать по барабану кулаками. Этот стук до того довел Билла, что тот, не выдержав и секунды такой какофонии, схватил барабанщика за череп и выбросил его прочь из табакерки. В тот же миг оставшиеся пять скелетов бросились на его лицо. Трубачи, втыкая трубы острой стороной ему в кожу, карабкались по его щекам, контрабасист вцепился одной рукой в верхнюю губу старика, а второй принялся стучать по губам в намерении добраться до больных зубов Билла. Успешнее всего действовал скрипач: ловко забравшись по спинам контрабасиста и трубачей, он добрался до распухшего глаза Билла и принялся остервенело дырявить его своим смычком. Тут уж Билл не выдержал и закричал.
Вновь вспыхнуло пламя, и телега начала набирать скорость. Теперь Франко не догонял ее, а вцепившись в задний край кузова подталкивал ее вперед. Его безумный хохот отбивался от сужающихся стен ущелья многократным эхом, а глаза вертелись в орбитах без каких-либо ограничений. Кости не захрустели снова, теперь каждый поворот горящих колес сопровождался стонами и криками, примешивающимися к визгу мартышек. Внизу теперь лежали не скелеты и их части, а живые люди, обнаженные мужчины и женщины. На разных языках мира они молили о пощаде. Стоило Биллу подать голос, как тут же скелеты оставили его, а вернувшись в свою табакерку, принялись исполнять токкату. Им ответили горящие скелеты, стоящие у стен ущелья со скрипками и трубами. Трубачи молчали, а скрипачи вторили миниатюрному маэстро из табакерки.
— Безбожник! Грешник! Убийца! — кричали скелеты у стен.
— Предатель! — добавлял Франко сквозь хохот, толкая телегу вперед. Конец ружья, дула которого были направлены в горящий череп, раскалился добела. Даже если бы у Билла были патроны, он не рискнул бы поднять ружье теперь, когда Франко был от него в двух шагах. Билл подумывал о том, чтобы перебороть свой страх, взять ружье и попытаться отбиться прикладом, но Франко словно прочитал его мысли. Видно, первый выстрел ему не больно-то понравился, так как череп тут же принялся жевать раскаленные дула. Он пожирал красное железо с такой легкостью, будто жевал морковку. Железо уступило по крепости его зубам. Откушенные им металлические кольца плавились у него во рту и растекались по костям. Когда же он дошел до несработавшего патрона, перекусив его напополам, огонь Франко воспламенил его и патрон разорвался у него во рту. Глаза черепа вылетели из орбит, а часть костей затылка снесло фейерверком дроби. Голова черепа откинулась в момент взрыва, но тут же вернулась на место. В глазницы выкатились новые глаза, а из дыр на затылке полезли насекомые, тут же сгорая в пламени. Череп снова хохотал.
Позади заржала лошадь и старик, обернувшись увидел, что кобыла, тащащая телегу за собой, растолстела до коровьих размеров. Свисающее почти до дна ущелья брюхо ничуть не мешало ей бежать с каждой секундой все быстрее. В какой-то момент телега разогналась до такой скорости, что горящие скелеты превратились в мелькающие огни по сторонам, все перемешалось: тьма, свет, кости и скалы, даже музыка исказилась скоростью, превратившись во что-то несуразное.
Кобыла снова заржала, и Билл с ужасом увидел, как из того места, откуда обычно вылезают жеребята, высунулись две ладони с длинным, когтистыми пальцами. Они растянули края отверстия, и наружу из него вылез череп на длинной птичьей шее. Желтые с красными зрачками глаза уставились на Билла, длинный нос обещал проколоть ему голову, если он хоть чуточку наклонится вперед. Весь низ лица чудовища, если, конечно, это можно было назвать лицом, состоял из одной широченной улыбки, примерно с тем же дружелюбием улыбается полуразрубленная томагавком шея восточного человека, убитого дикарем.
К тому моменту стены были уже так близко одна от другой, что телега начала биться о них своими горящими колесами. Ударяясь о стены, мартышки ломали кости. Движение немного тормозили тела грешников внизу, они цеплялись руками за колеса и доски телеги. Иногда отрывались доски, чаще руки грешников. Все это уже не имело значения для Старины Билла. Он ощутил, что сердце его остановилось, но странным образом продолжал оставаться в своем мертвом теле. Это не было осуществимо в физической реальности, но там, где он находился теперь, было возможно многое из невозможного в ней.
Все, что Билл знал, все, что имело для него значение, это то, что телега, на которой он ехал — его катафалк — направлялся прямиком к Стиксу. Последнее он прочитал на билете, протянутом ему рукой чудовища. Этот билет ничем не отличался от обычного билета на поезд, но обещал доставить покойника туда, куда обычные поезда не ходят. Чем ближе была точка назначения, тем больше тлел билет. В какой-то момент он распался в его руках, тогда телега резко остановилась, и Бил отлетел назад. Он увидел прямо над собой Франко, череп сказал с удовольствием:
— Пора, приятель, пора! — он сказал: «приятель», но Билл услышал «предатель» и принялся умолять его не делать этого. Франко лишь грустно покачал головой и, схватив телегу за дно, приподнял ее над пропастью, куда в момент остановки, заржав, рухнула лошадь. Существо же успело из нее выбраться и теперь стояло сбоку, и смотрело на него.
Когда Билл начал молить о пощаде, Демон скривил костяные губы. Своей огромной пятерней он прижал старика к дну телеги. Щелкнул когтистыми пальцами второй пятерни — и катафалк стал ему гробом: бортики телеги разом стиснули Билла с двух сторон, зажав его словно в кузнечных тисках. Передние доски «обули» его ноги. Старик дергался и пытался вырваться ровно до тех пор, пока демон не положил ему две золотые монеты на глаза. Билл сразу же затих. В руки ему демон вложил все еще открытую табакерку, в ней музыканты ожидали разрешения начать.
Демон взмахнул указательным пальцем на манер палочки дирижера, и все скелеты из ущелья с трубами в руках разом заиграли на них. Заиграли также и миниатюрные трубачи из табакерки, скрипачи же отложили скрипки в стороны и рассыпались в прах. Фортепьянщик играл ритм, иногда, выполняя сложные соло, он отвечал трубам. Со стороны контрабаса, кроме его низов, звучала также и чечетка челюстей разгоряченного до пламени музыканта, их звучание можно было принять за кастаньеты. Франко поднял обе руки, и Билл в гробу рухнул ниже басов, полетев в раскаленную магму — бурящие воды Стикса, горячей его нету рек и океанов нету глубже. Спустя мгновение Франко и сам переступил через границу обрыва. Отдав честь, он рухнул вниз. Артисты из табакерки играли пока тонул гроб. Последней в магме исчезла монета, смотрящая вверх орлом.
Утром в телеге обнаружили два мертвых тела: Билл и Франко не пережили эту ночь. Лицо старика выражало неописуемый ужас, он лежал, правой рукой схватившись за сердце, а левой — за табакерку, странно, но из нее исчез весь табак, края емкости были покрыты копотью. Франко сгорел в лихорадке, он за ночь сбросил половину своего веса, в телеге лежал не мускулистый молодой мужчина, а «скелет». Он был кожа да кости, ничто не говорило о том, что раньше этот человек считался одним из сильнейших разбойников в банде. Что же до остальных, то Мираж сдержал данное им слово. К утру они были в раю.
Глава седьмая
Лоно
Когда три дня назад Мираж отвел Кавалерию в сторону и о чем-то с ним долго разговаривал, Франко сказал: «Гляди-ка, народ, а Кавалерия с Миражом-то, кажись, столковались! И о чем они там болтают? Не о том ли часом, когда мы, наконец, в города поедем? И куда, черт возьми, теперь движемся? Я бы не отказался узнать ответы на эти вопросы, а вы как? Ну еще бы! Вот только я слишком здоровый, а вот ты, Даффи, ты в самый раз, — неприметный! Так что же, Даффи, не хочешь сходить послушать?» Даффи помялся-помялся, но не захотел. Когда Энни спросила у Джона, о чем он говорил с этим мрачным и пугавшим ее человеком, тот ответил, что они обсуждали предстоящий путь, и не соврал.
«Помнишь, обсуждая план Дела у Змеиного каньона, я рассказывал вам о Лоне? — спросил у Кавалерии Мираж в тот день, когда они отошли на достаточное расстояние, — о месте между центральными прериями и западными, окруженном со всех сторон скалами и имеющем только два входа: один большой с западной стороны и один маленький с восточной. Я слукавил тогда, Кавалерия. Есть в Лоно еще пути… И их множество на самом деле, только не все они вполне реальны, но по всем из них можно пройти при должном знании, умении, понимании и, конечно же, разрешении того, кто их охраняет! Все, кроме двух известных тебе путей, большая тайна, о которой нельзя рассказывать. Неподготовленного путника при попытке пересечь их поджидает опасность. Неподготовленный путник и не найдет те тропы, если только они сами не захотят ему подвернутся или если кто-то не проведет его. Говоря с тобой теперь, посвящая тебя во все это, я делаю исключение из правил, которое, возможно, не простят мне, и подвергаю себя, знающего, огромному риску. Куда большему риску, впрочем, я подвергаю тебя, мой друг!
Теперь я намерен провести вас по одной из таких троп. Многое может случиться на ней, из того, что ты считаешь невозможным, выходящим за рамки привычного восприятия действительности. Ты можешь услышать или увидеть что-то, что покажется тебе безумием, слабое сердце может встать, неспособное пережить такое откровение. Это все равно как для истового фанатика новой веры увидеть бога или его ангела, а для идолопоклонника узреть воочию то, что за идолом стоит. Мы пройдем по ущелью, где многие сложили головы, многие из наших спутников не переживут последующих дней. Как я говорил и как ты, несомненно, знаешь, у всего есть своя цена, а время — самый дорогой товар у смертных и самый ходовой к тому же. Я намерен обменять дни на недели, доплатив еще кое-что… Для каждого своя цена… Когда придет пора расплачиваться, ты сам все поймешь: кто-то не переживет потери, а кто-то ее и не ощутит.»
Они шли всю ночь третьего дня, и всю ночь их сопровождал карнавал смерти. У них не было света, чтобы видеть тени, идущие за ними по пятам. Каждый раз, когда дул призрачный ветер, слишком тихий, чтобы уши смертных его услышали, с их кожи опадал песок времен. Ветер выедал новые морщины на их лицах, покрывал пятнами их руки, сжимающие уздечки, делал из них стариков. Некоторых ветер задевал сильнее, некоторых слабее, от каждого брал цену не по возможности ее уплатить, но из других соображений, недоступных человеческой логике. К утру они потеряли года, но не знали о том. Никто их не посвящал в тайну Ущелья смерти, как называли его и подобные ему шаманы людей запада, и только мрачный каторжник, благодаря Миражу знавший, что происходит, замечал во тьме движения и чувствовал, как его щек касались языки покойников. Они были тем ветром, что дул в ущелье, прикосновения их пальцев стали старческими пятнами на руках. Каждый, кто умер здесь, — здесь и остался. Билл и Франко присоединились к карнавалу. Телега стала этим заблудшим овцам жертвенным алтарем, души грешников ценились здесь много больше душ праведников. Чем больше человек грешил, тем слаще его время. Среди них праведников не было.
Почти сто лет Билл коптил землю. Франко за двадцать с лишком успел наделать больше, чем старик за весь свой век. Душенка Даффи была самой мизерной из всех, ею духи ущелья побрезговали. Еще в первые дни мертвые мартышки пару раз лизнули его щеки, да и те сплюнули тут же и, вывалив языки, засучили по ним лапками с отвращением. Мартышки служили теням так же, как канарейки служат шахтерам, а дегустаторы вин — императору. Призраки ущелья не прикоснулись к Даффи больше. Целые тучи их вились вокруг Джека, как мошкара над фермерами в конце рабочего дня, но у него душа была такой же огромной, как и физическое тело. Останься Джек в ущелье, его бы хватило им на месяцы. В расстроенных чувствах призраки прощались с ним, гремя кандалами, которыми были прикованы к этим скалам. Душа Дадли, слишком черная даже для здешних обитателей, в пищу совсем не годилась. Несколько призраков упокоились, вкусив по одному ее кусочку, — для них это было все равно как алкоголику выпить денатурат. Слаще всего казалась им душа Кавалерии, но свет от кобуры револьвера Падре отгонял призраков от каторжника. Лишь самые мрачные тени сумели до него дотянуться своими длинными языками, лизнув разок, не больше. Даже Энни не была безгрешной, она, как и предполагал Пит, впрочем, очень преувеличивая ее «гостеприимство», уже успела подарить свою любовь нескольким мужчинам. Энни не трогали, девушка была под защитой Джона. Что же представляла из себя душа Миража, тени не знали — он был для них пустым местом, его и Энни окутывал туман.