Вдруг рот существа раскрылся, обнажая золотые игловидные зубы, и оно расхохоталось. Из его ноздрей повалил черный дым, в мгновение ока чад заволок весь коридор, проглотив людей, лошадей и телегу, а затем влетел в рот, ноздри и уши Франко. Тот не мог двигаться и чувствовал гарь этого дыма у себя во рту, чувствовал, как он расползается по легким, желудку и кишкам, терзает и разъедает его изнутри. Последним, что Франко увидел, до того как сознание покинуло его, были страшные красно-желтые глаза, зависшие во тьме перед ним.
— Какой ужас! — сказала Энни, когда разбойники отошли достаточно далеко, чтобы не слышать ее слов. — Клянусь, было мгновение, я даже подумала, что эти негодяи решаться напасть на вас и убить!
— Вполне возможно, что так бы оно и вышло не будь я мной! — весело ответил Мираж, повернувшись к ней. Все его черты излучали тепло, желанные губы сложились в ласковую улыбку, и весь страх девушки мигом улетучился.
— Тогда Джон очень хорошо, что вы, — это вы! — прощебетала Энни, очаровательно улыбнувшись. После она поправила непослушный локон, выбившийся из массы волос и настойчиво лезущий ей в рот своим кончиком, хотя теперь, пожалуй, все локоны Энни можно было назвать непослушными.
— А уж я как этому рад, дорогуша! Вы даже себе не представляете, насколько я доволен этим фактом. Впрочем, больше всего радоваться надлежит именно вам, ведь не будь здесь меня, что стало бы тогда с моей любимой ученицей? — он протянул руку и ласково, по-отечески ущипнул девушку за щечку. Энни в ответ нежно положила свою ладонь поверх его ладони, прижав ее к своей щеке, совсем не как дочь.
— Ах, как хорошо Джон, что вы рядом… — девушка не договорила, шелковую нить нежного ее голоска разрезали ножницы громкого звука, раздавшегося со стороны стоянки. Мираж и Энни в одночасье посмотрели туда, где Старина Билл и Даффи как раз пытались поставить на ноги рухнувшего навзничь Франко. Он обеими руками держался за голову, вцепившись в волосы так, будто испытывал невыносимую боль. Его скомканный берет валялся рядом.
— Джон, мы должны помочь ему! По крайней мере, спросить, как он! — быстро сказала Энни и хотела уже броситься к Франко, но Мираж остановил ее рукой.
— Конечно же, вы правы, душечка! — сказал он, — мне следует прямо сейчас сходить туда и узнать, что с ним стряслось. Вам же, не думаю, что стоит лишний раз привлекать к себе внимание мужчин. Поверьте, оно и так к вам более чем пристальное.
«Ах, он, наверное, ревнует. Поэтому и говорит так!» — подумала легкомысленная девушка, наблюдая за удаляющейся спиной Миража. Вдруг она вспомнила о Форресте и покраснела: «Что же я за невеста такая, раз влюбилась в первого встречного? Дурында! Вообрази, чтобы матушка сказала, если бы увидела это? Ох, лучше даже не думать…» И правда — мама Энни осталась в прошлой жизни, на ее родном ранчо, что было, несомненно, к лучшему, так как едва ли консервативная женщина в летах пережила бы этот поход.
Вдруг Энни заметила Кавалерию. Увлекшись Джоном, девушка умудрилась проглядеть его, стоящего в пяти шагах от себя. В ее защиту нужно отметить, что Кавалерия стоял не двигаясь. Он так и застыл на том месте, куда подошел, столь своевременно придя им на выручку. Мрачный каторжник что-то разглядывал у себя под ногами. «Что это он там высматривает, интересно?» — подумала любопытная девушка и проследила за взглядом Кавалерии. Но сколько бы не всматривалась она ему под ноги, там ничего не было. «Какой же все-таки странный человек… — подумала Энни, — но Джон говорит, что он добрый! Сегодня он заступился за нас. Может, и правда не такой он злой?»
Почти до самого отъезда Кавалерия стоял там и смотрел вниз. Под его ногами, действительно, ничего не было: только камни и скалистое дно ущелья, ни капли влаги, ни корочки от капли крови. Между тем порез на ладони каторжника по-прежнему давал о себе знать.
Франко так и не пришел в себя, его лоб горел, а тело беспокойно шевелилось, он мучился от нестерпимого зуда, постоянно чесался, словно пытаясь выпустить наружу что-то изнутри себя. Иногда он сучил ногами и пучил глаза так, будто его кто-то душит. Руками он пытался схватить этого кого-то и оттолкнуть от себя. Лицо Франко сначала краснело, а потом синело, как от недостатка кислорода, в какой-то момент его отпускало, и тогда он громко, судорожно вздыхал. Иногда хватался за живот руками и скрючивался в три погибели. Губы разбойника постоянно шептали какие-то нелепицы, бессвязные цепочки слов. Иногда казалось, что Франко говорит сразу на нескольких языках, которых никто из бандитов не знал и никогда даже не слышал.
Так как больного пришлось уложить в телегу, Мираж, не желая, чтобы девушка находилась рядом с ним, усадил Энни позади себя и она, обхватив его за пояс, млела от счастья, вскоре позабыв и о недавнем инциденте и о больном разбойнике. Кавалерия, погруженный в раздумья, ехал возле них, не забывая, впрочем, изредка отвлекаться и поглядывать на Вешателя позади себя. Старина Билл разместился на телеге и взялся ухаживать за больным, а Терри Рыбак забрал себе лошадь Франко. Между головой и хвостом движения втиснулись Дадли на вечно испуганном, вороном мерине, которого он когда-то лично кастрировал, Даффи на своей гнедой, самой хилой кобыле группы, и Джек на своей Бо, самой, наоборот, здоровой лошади из всех после Беды. Джеку очень скоро надоело слушать бред почти не замолкавшего больного, и он принялся подгонять свою ленивую кобылу.
До самой ночи они ехали без привалов, останавливаясь лишь для того, чтобы напоить лошадей, и ночью продолжили движение, не прерываясь на сон. Все хотели поскорее выбраться из бесконечной каменной кишки, перетравливающей их заживо. И хотя люди держали свои суеверия при себе, никто из них уже не сомневался в проклятости места. О Мираже и его роли во всем этом они не думали, всех занимало ровно две вещи — остаться в живых и выбраться из западни, эти цели в головах людей соотносились.
Ночной отрезок пути стал для них кошмаром наяву. Видения, почти переставшие тревожить их днем, обрушились на них ночью в десятки раз сильнее. Злобные сущности из ущелья передышкой в дневное время расслабляли их бдительность, чтобы ночью наброситься на них всем скопом и свести с ума.
Когда стемнело, и ночное небо укрыло темнотой змею, по кишечнику которой они двигались, ущелье превратилось в катакомбы. Тьма сгустилась настолько, что невозможно было разглядеть спину едущего перед тобой компаньона. Цокот копыт всех лошадей по камням и скалам смешался в сплошной звон, из него громким стуком выделялось шествие неподкованных копыт Беды, которые даже без подков стучали громче копыт всех остальных лошадей, но не громче сердец разбойников, колотящихся у них между ребер. Теперь, когда они не могли видеть, уши стали их главной связью с миром. И хотя Беда ехала рядом с Бо, бандитам казалось, что она возглавляет движение, так громко и так отчетливо стучали ее копыта. Это было ошибочное предположение, как и большинство предположений той ночи, основанных на услышанных бандитами звуках. Беда ехала в середине группы, Джек намотал веревку себе на руку, превратив ее в прикол для швартовки, к которому этот прекрасный черный фрегат крепился. Это была простая предосторожность — смешавшись с тьмой Беда совсем исчезла, только шум от ее движения и говорил о том, что она еще здесь, а также веревка, которая изредка натягивалась, оповещая Джека о том, что Беда слегка отклонилась от курса. Тогда Джек дергал, и она возвращалась на уготованное ей место под его боком.
Скромно скрипели колеса телеги, почти заглушенные стуком копыт. Франко перестал кричать, теперь он только тихо стонал и бормотал что-то неразборчиво, повернувшись лицом к одному из бортиков. Его одежда промокла от пота так, как если бы целый день он провел под проливным дождем, небеса же не плакали с момента того рокового часа, когда они заступили в ущелье, — оплакивать было некого.
Больной затих, и Старина Билл придремал. Он не привык не спать по ночам, не мог не сомкнуть глаз. Один из них был почти скрыт огромной опухолью, из обычного ячменя превратившейся во что-то большее. Когда он ее касался, его пальцы ощущались, как укусы овода, кроме того опухоль горела и постоянно напоминала о себе ноющей болью, вполне терпимой, но непрекращающейся, она досаждала Биллу похлеще зубной боли, которая давно его мучала и с которой он научился жить, не имея денег на дантиста. Второй глаз старика был подбит угодившим в него камнем, фингал досаждал ему куда меньше ячменя.
Вдруг что-то ударило по слуху Билла, пробудив его от поверхностного, тревожного сна. Билл несколько секунд приходил в себя, пытаясь определить, что же его разбудило. Он сразу понял, что что-то изменилось, но не мог понять, что именно. Наконец Билл отчетливо услышал хруст, раздавшийся откуда-то из-под колес телеги. Звучало так, будто она катилась не по камням, а по чему-то хрупкому, не выдерживающему ее веса. Медленно Билл приподнялся и посмотрел через бортик телеги, но ничего не смог разглядеть в кромешной тьме. Он лег обратно и почти уже заснул, когда хруст повторился снова, а после еще и еще. Теперь каждый поворот колеса сопровождался хрустом.
Кряхтя Билл встал на колени и, порывшись в кармане, нащупал спичку рядом с табакеркой. Билл, как и большинство разбойников, курил, но весь его курительный табак давно сошел на нет, и свернуть папироску было не из чего. Билл помнил, что одна или две спички, завалялись у него в кармане. Коробок он потерял, так что зажигать спичку пришлось ногтем, который у Билла — этого древнего ископаемого — был тверд, как камень. Первая спичка сломалась, и Билл, чертыхнувшись, выбросил ее во тьму. Хруст под колесами продолжался, он уже не стихал. Телега начала трястись, чего раньше с ней не случалось. По всему выходило, что она наехала на что-то, и Билл хотел выяснить, чем это что-то было, поэтому достал из кармана вторую спичку. Прямо перед тем, как зажечь ее, он услышал голос своей давно почившей матушки. Она напевала мотив колыбельной, слов которой он не помнил, но мелодию узнал бы из тысячи, под ее пение Билл засыпал в детстве. На глаза старика навернулись слезы, он и подумать не мог, что это могло быть предупреждением ему или преддверием к чему-то страшному.
Ноготь чиркнул о головку, вспыхнуло пламя, и Билл перегнулся через бортик, чтобы лучше видеть, когда же он рассмотрел источник хруста, то так испугался, что едва не свалился вниз. Дно ущелья было завалено костями. Птичьи, звериные, человеческие: черепа, хребты, ребра, кости таза, конечностей — все это хрустело и перемалывалось колесами телеги. Останки были разной давности, некоторые покрывал желтый налет, другие были белыми, как мука, третьи имели на себя кровавые пятна и остатки сухожилий. Чем дальше телега углублялась в это кладбище, тем более свежие попадались кости.
Билл так и замер, будучи не в силах пошевелиться, вдруг в глазнице одного из черепов что-то моргнуло и тут же исчезло. Тоже повторилось со вторым черепом, с третьим. В их провалах появлялись глаза, они были желтого цвета и имели красные зрачки. Глаза появлялись во всех черепах: людей, зверей, птиц, не делая различий из того, чем были существа при жизни. В глазах смерти все равны, а эти глаза если и не были глазами самой смерти, то без сомнений, принадлежали чему-то родственному ей. Возникая то тут, то там, то в одной глазнице, то в другой, они сопровождали движение телеги, провожали Билла взглядом.
Послышались какие-то шорохи, слишком далеко, чтобы спичка могла пролить свет на то, что издавало их. Билл был в неведении об их источнике, пока что-то не зашевелилось в поле его зрения. Загипнотизированный этим шевелением, Билл по наитию какой-то черной силы перегнулся вперед через бортик телеги и вытянул руку с зажженной спичкой. Прямо напротив его руки вдруг согнулась другая рука, без кожи и плоти, состоящая из одних только костей и сухожилий. С громким щелканьем перемещались ее суставы, фаланги пальцев согнулись разом, сжимаясь в кулак, а затем раскрытой пятерней полетели вниз и из моря костей выхватили череп. Удерживая череп, рука нырнула с ним в могильник костей, а через секунду вынырнула снова и бросилась вдогонку за телегой. В тот месте, где руки крепятся к плечу, она срослась с хребтом, перевернула его и засеменила шестью лапками, прежде бывшими ребрами какого-то несчастного. Поравнявшись с телегой, рука повернула череп в сторону Билла. В пустующие провалы его глазниц тут же выкатились глаза, а из открывшихся челюстей показалась голова маленького красного аспида, судя по яркости расцветки, смертельно ядовитого. Змея вылезла наполовину и, открыв пасть, хотела было уже броситься на руку Билла, когда в момент начала ее стремительного броска, нижняя челюсть черепа поднялась к верхней, гильотинировав голову аспида. Тут же Билл получил возможность двигаться и отпрянул, свалившись задом в телегу, но не выпустил из пальцев выгоревшую уже наполовину спичку.
Билл услышал какое-то бормотание и только тогда вспомнил о том, что в кузове телеги он единственный человек. Старик подполз к Франко и потряс его за плечо, а когда тот не ответил ему ни движением, ни звуком, перевернул его, обратив передом к беззвездному ночному небу. На Франко не было лица, в буквально смысле слова. Вместо него была маска, созданная миллионами копошащихся насекомых, поедающих остатки плоти и снующих по телу покойника. Букашки полностью сожрали кожу Франко, не только с лица, но и с рук и с ног, с его тела под одеждой. Живот Франко впал и грудь тоже. Поддавшись тому же наитию, что заставило его во второй раз перегнуться через бортик телеги, одной рукой Билл разорвал рубашку Франко и увидел, что его ребра почти голые, а в животе зияет дыра, из которой букашки и прут наружу, как осы на нектар. В миг, когда Билл согнул ногу в колене, чтобы вытолкнуть мертвеца из кузова, раздался отчетливый стук, остановивший его. Только тогда Билл понял, что все это время цоканье копыт Беды и других лошадей продолжало раздаваться в ущелье. Это давало надежду на то, что остальные его спутники все еще живы и едут рядом. Билл хотел окликнуть их, позвать на помощь, но тут стук раздался снова, и Билл понял, что это не чье-то копыто стучит, — это сердце продолжало стучать в развороченной груди Франко.
С громким скрипом позвонков мертвец поднял голову и выкатил на Билла свои желтые глаза. — Безбожник! — закричала искореженная оболочка, которая прежде была Франко, теперь в ней жило или, лучше сказать, обитало что-то другое. Голос этого чего-то был не как одни колосок, а как целый сноп их, многоголосие, легион. — Грешник! — завопил Мертвец повторно и, сверкая красными зрачками, бросился на Билла. Тот успел схватить ружье, лежавшее рядом, но не успел его нацелить. Уперев ладонь левой руки в один из стволов оружия, а правой — продолжая удерживать ружье у приклада, Билл что было мочи толкнул Франко, телега дрогнула в этот миг, и живой труп полетел прочь из кузова. Старик вскочил так быстро, как уже лет тридцать не думал, что может, — вскочил и направил ружье во тьму. Огарок спички по-прежнему был в кузове, каким-то чудом, но отнюдь не божьим, уцелев во время нападения мертвеца. Он продолжал гореть, пока Билл напряженно высматривал Франко во тьме.
Поначалу никаких признаков движения не было, но стоило Биллу уверовать в спасение и опустить ружье, как тут же он услышал топот ног и увидел приближающегося Франко. Он догонял телегу, мчась так быстро, как не мог бежать человек. Пожалуй, только лошадь Прерикон и смогла бы обогнать его. На его костях почти не осталось плоти, а трупоеды, догрызая мясо, отпускали его кости и исчезали во тьме. Шлейф букашек тянулся за бегущим мертвецом, словно дым за паровозом. Палец Билла нажал один из спусковых крючков двустволки — произошла осечка. Дрожащей рукой он вдавил второй: грянул выстрел, и начинка третьего номера дроби отбросила Франко на несколько шагов. К несчастью, он был далеко не заяц и не утка. Половина начинки патрона ушло в никуда, в прорехи между ребрами, часть угодило в сами ребра, пара дробинок увязла в его трепещущем сердце. Оно несколько раз обнадеживающе сбилось, в эти несколько ударов Франко споткнулся и едва не упал, но вместо того, чтобы окончательно остановиться, — сердце вдруг загорелось. А вслед за сердцем и весь Франко с адским хохотом воспылал, его череп объял огонь.
— Предатель! — возопил сонм бесов, которыми скелет был одержим, и его рта валили рои мух, сыпались пауки и многоножки, но не долетая до телеги, они сгорали в воздухе, превращаясь в сажу.
Выстрел Билла воспламенил его так же быстро, как еще недавно ноготь старика зажег головку спички. И эта самая спичка, ее догорающие остатки, упущенные стариком из вида, подожгли телегу. Огонь прокатился по деревянным бортикам, как нож по маслу, их словно окатили керосином. Билл закричал, его старые обноски загорелись, и он, выпустив из рук ружье, принялся сбивать с плеч огонь, а после сбросил с себя горящую куртку. Это получилось у него далеко не с первой попытки, он боролся с одеждой, как пациент бедлама борется со смирительной рубашкой, но в отличии от душевнобольного пациента бедлама Билл в конечном итоге все же смог с ней совладать. Во всю эту ночь он был, однако, ближе к сути безумия, чем все пациенты всех лечебниц мира вместе взятые. Когда же, наконец, Билл ее сбросил, то увидел, что одна из горящих рук бегущего Франко вот-вот дотянется до его шеи. Пылающий череп продолжал хохотать.