Мыш и Ветка приблизились к толпе. Крики, визг свирелей и пение смолкли. Тишина, словно волна, разошлась от детей по скопищу древних созданий. Взгляды менад стали холодными и недоверчивыми. Глаза сатиров недобро сощурились. Купидоны принялись неприязненно гримасничать.
Толпа стояла перед ними плотная, неразъёмная и расступаться не собиралась.
– Мы пришли к Дионису, – сказал Мыш, с трудом заставляя себя поднять голову и взглянуть в лицо ближайшему, возвышающемуся над ним, как сосна над кустом земляники, сатиру.
Тот скрестил на смуглой волосатой груди перевитые мускулами руки и выпятил нижнюю губу.
– Мы пришли к Дионису, – твёрдо, как только мог, повторил Мыш и посмотрел прямо в огромные лошадиные глаза сатира. – Пропусти.
Тот распрямился и медленно сделал шаг в сторону. Толпа расступилась, словно лёд от потока горячей воды. Перед Мышом и Веткой возник живой коридор. Лежащий у подножия трона леопард поднял голову.
Дионис наблюдал за их приближением.
Леопард со стремительностью пробившейся меж электродами искры метнулся к детям, остановился, обошёл, всем видом показывая, что стоит им сделать одно неверное движение, и он разорвёт их в клочья.
– Ближе, – громоподобным, но удивительно мягким голосом приказал Дионис.
Дети приблизились.
– Зачем вы здесь?
– Мы актёры… Мы из театра… – вразнобой ответили дети.
Мыш глубоко вздохнул, чтобы собраться с мыслями, и произнёс:
– Мы впервые в Засценье и просим тебя разрешить нам бывать здесь и дальше.
Бог оторвал ягоду от обвившейся вокруг спинки трона виноградной лозы.
Один из купидонов подлетел к детям и, приблизив лицо вплотную к лицу Мыша, заявил:
– Я бы посоветовал вам скорее убраться отсюда. Засценье опасно.
По лицам детей прошёлся холодок от взмахов его крыльев.
Мыш почувствовал облегчение от того, что ему не приходится больше обращаться к богу, и спросил:
– И в чём опасность? Тут могут убить?
– Нет, дружок, – насмешливо отозвался крылатый младенец. – Бывают вещи похуже смерти. Да и вообще, смерть – не самое большое зло.
– Можно подумать, она добро, глупыш, – нервно улыбнувшись, сказала Ветка.
– Глупыш? Знаешь что, человеческая козявка! – смешно наливаясь красным, разозлился купидон. – Не стоит тебе со мной ссориться. Вражда со мной может стоить тебе очень дорого.
– Ну, конечно, карапуз… Да что ты можешь?
– Что я могу? Могу, например, уронить тебе на голову черепаху…
И он неожиданно сильно стукнул Ветку кулачком по темени.
Сатиры и менады разразились хохотом, напоминавшим камнепад.
Довольный шуткой купидон тут же попытался взлететь, но Мыш подпрыгнул и схватил его за лодыжку. Шлёпнул по пухлой попке и сказал:
– А извиниться ты можешь?
И ещё раз приложил ладонью по покрасневшему заду. Дионис, едва улыбаясь, смотрел на них и не вмешивался.
Купидон задёргался, но Мыш держал его крепко.
– Да, надо мириться, – сказал наконец крылатый младенец. – К чему вражда, к чему война? Извини, девочка.
Мыш разжал пальцы, купидон юркнул в гущу ветвей.
– Погодите, я ещё не закончил с вами! – пообещал он, потрясая оттуда румяным кулачком.
Дионис поднял руку с чашей, шум затих.
– Что ж… В вас есть решимость. Особенно в тебе, – бог посмотрел на Мыша. – Настоящие актёры получаются только из тех, кто обладает решимостью.
Бог поглядел в чашу, где переливалось оттенками пурпура и солнца вино.
– Отныне никто не воспрепятствует вам посещать Засценье, – сказал Дионис. – Я скажу несколько напутственных слов, постарайтесь запомнить. Засценье прекрасно. Здесь с вами может приключиться всё что угодно. Абсолютно всё. Здесь вас ждут приключения, каких вы не узнаете больше нигде. Ничего не бойтесь. Вас будет невозможно убить. Почти невозможно. Если только вы не станете расстраивать их…
Дионис кивнул на хищников.
– То есть нам не угрожает ничто, кроме ваших леопардов? – уточнила Ветка. – Мы не сгорим в огне, не утонем в воде, не разобьёмся, если упадём в пропасть?
– Верно.
– Я чувствую, мы тут на славу повеселимся! – хлопнула она в ладоши. – Бессмертие – это то, чего мне всю жизнь очень не хватало.
Дионис успокаивающе качнул рукой.
– Только помните, – он указал чашей на прячущегося в листве купидона, – маленький негодяй прав. Есть вещи похуже смерти.
– Какие, например? – недоверчиво спросила Ветка.
– Например, бесконечная жизнь и бесконечная боль, – ответил бог.
Дионис протянул руку, ворон прыгнул ему на предплечье, окольцевал узловатыми когтистыми пальцами.
– Он будет вашим проводником в Засценье. Едва вы попадёте сюда, поднимите головы и увидите или услышите его.
Словно в подтверждение его слов ворон раскинул крылья и в очередной раз выдал своё громогласное «кру!».
– Следуйте за ним. Он приведёт вас в такие места, какие вы и не сможете вообразить.
Бог пригубил из чаши.
– Возможно, Засценье – вообще самое интересное место во Вселенной. Добро пожаловать.
– А куда нам идти сейчас?
– Возвращайтесь туда, откуда пришли. Для первого раза вы узнали достаточно.
– Но мы должны что-то принести отсюда, разве нет? – сказала Ветка.
– Бери что хочешь, – радушно предложил Дионис. – Можешь взять пыль от корней деревьев. Или нарви листьев с олив.
– Надёргай перьев из крыльев купидонов, – посоветовал сатир с седой бородой и захохотал.
Купидончики заверещали тонкими голосами, принялись корчить ему рожи и делать неприличные жесты.
– Мы нарвём листьев, – сказал Мыш.
– Первый раз все так поступают, – согласился Дионис.
…
– Я вижу, у вас получилось? Вы были за сценой? – спросил Альберт, когда они выходили на бис кланяться аплодирующей публике.
И пусть зрителей было всего семеро, ничто не может сравниться с первым успехом.
Ветка кидала в зал оливковые листья, и они, невидимые для людей, разлетались по залу.
– Да, мы были там, – шепнул Альберту раскрасневшийся Мыш, чувствуя, как от восторга у него заходится дыхание и шумит в ушах.
…
В часовой тихо. Успокаиваясь, шумит только что выключившийся чайник. Альберт размешивает сахар в фарфоровой чашке. Ветка, встав на цыпочки, поливает фиалку на полке. Мыш, пытаясь унять волнение, всё ещё будоражащее его, прохаживается по комнате.
– Скажи, Альберт, почему ты именно нас выбрал для своего театра? – спросил мальчик.
– Кстати, да. Мне тоже интересно, – повернулась к нему Ветка. – Ты ведь мог взять первого попавшегося ребёнка с улицы. Или не мог?
Всем видом показывая, что не хочет отвечать на вопрос детей, Альберт уткнулся в чашку, но, чувствуя на себе пристальные взгляды, отставил её в сторону, сцепил перед собой руки.
– Я мог бы, конечно, соврать вам. Мол, это потому, что я понял, какие вы уникальные, талантливые и прочее, прочее. Но ведь вам нужна правда? Так вот, правда состоит в том, что внутри у каждого из вас есть рана. Она кровоточит, болит, и это делает вас чуткими, страдающими. Живыми, по большому счёту. Такими, какие только и нужны театру. А кроме того, я видел, что вы… Как бы сказать? Что вы в опасности и не сегодня-завтра с вами может случиться что-то очень плохое.
– В смысле? – переспросила Ветка.
– Ну, например, самоубийство, – поколебавшись, со вздохом пояснил Альберт и вытер проступивший то ли от горячего чая, то ли от волнения пот.
– У меня и в мыслях никогда такого не было! – фыркнула Ветка. – Убить себя! Чушь какая! Я одно сплошное жизнелюбие!
– Я видел… Поверьте, друзья мои, я знаю, чувствую такие вещи, – заверил режиссёр. – И ты, и Мыш, вы были на краю… Ещё чуть-чуть – и пропасть. Вы оказались в театре, когда уже падали.
– Нет, нет и нет, – заявила Ветка. – Я бы никогда не смогла наложить на себя руки.
– А я смог бы, – поколебавшись, сказал Мыш, стоя прямо и напряжённо, как часовой на Красной площади. – Я ведь, когда мы встретились, и вправду был на грани. Может, приди Альберт чуть позже, я действительно бросился бы в реку.
– Я сразу заметил, что жизнь твоя, что называется, висит на волоске и любое движение может его оборвать.
Он обвёл глазами детей.
– Дело в том, что только человек, побывавший на грани жизни и смерти, может уйти за сцену.
– Ах вот в чём дело. Ну, тут да, согласна. Мне случалось попадать в передряги, – согласилась Ветка. – Только, знаешь, это очень жестоко, что для театра подходят только такие, как мы…
– Ничего не поделаешь… – развёл руками Альберт. – «Этот мир придуман не нами…»
Он достал из кармана пиджака фляжечку, но передумал и спрятал обратно.
– Почему ты сразу не сказал, что мы должны отправиться вслед за Гномом, когда он зовёт нас за сцену? – хмурясь, спросил Мыш. – Избавил бы всех нас от тех шести провальных спектаклей.
– Видишь ли, идти или не идти в Засценье – это одно из тех решений, которые человек принимает один раз в жизни, и очень важно, чтобы он принял его самостоятельно и без подсказок.
– Ну, хоть намекнуть-то ты мог!
– Нет, не мог. Нельзя.
– Кстати, а что ты видишь, когда мы уходим в Засценье?
– Да ничего. Вы исчезаете на какое-то мгновение, почти неуловимое для глаз, а потом появляетесь снова.
Ветка подскочила к нему, взяла за руку.
– Пойдём с нами в следующий раз? Ну, пожалуйста.
– Нет.
– Почему? – заканючила она.
Альберт посмотрел на детей с усталой отрешённостью, которой прежде они за ним не замечали, и сухо ответил:
– Во-первых, мне по пьесе не полагается быть с вами в это время. И во-вторых, пусть бы даже я и захотел пойти, у меня всё равно ничего не получится. Я просто уткнусь в стену, и всё. За сцену могут ходить только такие, как вы, – в голосе его слышалось сожаление. – Не зря же я искал вас.
Альберт махнул рукой и приложился-таки к фляжке.
– За вас, друзья мои! Я очень рад, что у вас получилось, – сказал он, однако прозвучали эти слова тускло и не очень-то искренне.
Крыша и мечты о самоваре
Едва ли не с первого дня, как дети начали изучать лабиринты театра, ими владело желание отыскать путь на крышу. Но делом это оказалось отнюдь не лёгким. И даже Альберт ничем не смог им помочь.
– Друзья мои, если бы я хоть что-то понимал в этом сумасшедшем доме! – всплеснул он рукавами тортилловского плаща.
Он опять был изрядно нетрезв. После того как дети побывали за сценой, пить он стал чаще и больше. И к тому же в его отношении к своей маленькой труппе неожиданно появилась некая холодность и отстранённость. Он больше не орал на них во время репетиций, когда они фальшивили, не кричал «браво!» и не обнимал, когда оказывался доволен их игрой или внезапной импровизацией. А вскоре репетиции и совсем прекратились.
– Вы уже сами всё умеете, – объяснил свою позицию Альберт. – Мне больше нечему вас учить.
Отношения установились очень ровные и прохладные, как у посторонних, не зависящих друг от друга людей. Режиссёр закрылся, словно пытаясь что-то утаить от детей, какое-то новое, не очень хорошее, чувство.
– Раньше мне казалось, я наизусть знаю здесь каждый закоулок, – продолжал Альберт. – В детстве я излазал театр вдоль и поперёк, а недавно решил найти комнату со старыми газетами и не смог. Пишу монографию о Чехове, хотел уточнить детали первой постановки «Иванова». И вот, представляете, до сих пор не могу вспомнить, где она, эта комната. Чёрт её маму знает. Иногда мне кажется, что здание за эти годы поменяло архитектуру. А про ход на крышу… Нет, про него и подавно не помню. Извините.
И он, громыхая растоптанными башмаками, отправился домой.
– Как думаешь, это правда? – спросила Ветка у Мыша, когда они остались одни.
– Что правда? Что здание в центре Москвы может поменять свою архитектуру? – Мыш скривил губы. – Ну, учитывая, как Альберт пьёт…
– Да брось ты! Недавно на наших глазах исчезла целая кирпичная стена. Заметь, крепкая и основательная такая стеночка. Стоит ли после этого вообще чему-то удивляться?
– В любом случае насчёт сумасшедшего дома Альберт хорошо сказал, – примирительно заметил Мыш. – Иногда на меня нападает страх, что всё, происходящее с нами, – просто галлюцинация, которая однажды кончится.
Дети перепробовали сотни ключей и открыли с десяток дверей, прежде чем нашли ход на крышу. Последняя дверь, сквозь замочную скважину которой тянуло свежим воздухом, перемешанным с шумом ночной Москвы, выпустила их на покатую гулкую жесть, по которой мелкой дробью стучал дождь.
Дети вдохнули запах осени: засыпающих деревьев, умирающих листьев и реки, готовой принять лёд.
Где-то рядом маячила тень зимы…
Надстройка, образующая выход на крышу, имела довольно длинный козырёк, защищавший порог от дождя и снега.
– Здесь можно пить чай, – сказала Ветка. – И мы будем пить здесь чай.
Она ушла, вернулась с горячим чайником, закутанным для тепла в свитер, и они долго сидели, глядя на город, который никогда не спит.
По набережной с визгом циркулярной пилы проносились мотоциклы, тяжело и уверенно, как жуки-носороги, двигались джипы, сновали мелкими насекомыми дамские автомобильчики. Вздрагивая мигалками и сиренами, проезжали автомобили полиции и «Скорой помощи», оставляя после себя тревожное чувство беды.
Плыла бесконечной змеёй Москва-река. Шедший от неё влажный, вёрткий ветерок пробирал до костей. Дети кутались в один на двоих плед, пили чай, и холод отступал.
– Хорошо бы завести самовар, – сказала Ветка. – Жаль, что Альберт не платит нам денег.
– Откуда ему их взять? Он нищ как ворон. К тому же у него ещё и мама болеет.
– Тогда, может быть, однажды нам повезёт и мы найдём на улице кошелёк, в котором хватит денег на самовар?…
По реке, тихо и уверенно, как надвигающаяся зима, шёл тёмный сухогруз.
– Без самовара никак… – сказала Ветка.
Изнуряя себя, проехал велосипедист. Стеная на всю округу музыкой через открытые окна, проехала приземистая бесцветная машина. Тявкнула собачка, донёсся хлопок автомобильной двери, пискнула дважды сигнализация. На реку села пара уток.
– Интересно, в Москве можно найти можжевельник? – спросила девочка.
– Зачем тебе?
– Обязательно нужен. Чтобы дым самовара пах можжевельником. Как в «Ёжике и Медвежонке».
– Да, Москве очень не хватает можжевелового дыма, – подумав, согласился Мыш. – Когда я вырасту, у нас будет столько можжевелового дыма, сколько мы захотим.
– Интровертище, да ты, оказывается, романтик! – толкнула его плечом под пледом Ветка.
– Ещё какой. Но очень глубоко внутри. Очень.
За сценой. Сгоревшее село
Гном уколол им пальцы шипом, произнёс «удачи!», и перед детьми раскинулась степь – разнотравье, жёлто-зелёное море, по которому ветер гнал широкие волны.
Идти было легко, травы стелились под ногами, мягкие, как шерсть огромного зверя. Запахи, сухие и сильные, кружили головы, от треска кузнечиков звенело в ушах.
Большая белая птица пролетела над ними.
Ворон, указывая направление, летел медленно и низко, и дети двинулись за ним.
Они красиво смотрелись с высоты: белая птица и двое детей посреди огромной, как океан, степи.