— Согласен, — кивнул я.
— Так, теперь память. Здесь Евгений Львович был подобрее.
— Действительно по-минимуму стерто?
— Стерто по-минимуму, но есть много изолированных участков. Вот, например, смотри.
Картинка на экране сменилась. Та же нейронная сеть, но с нормальными синапсами, меня еще Ройтман в Ценре научил отличать их от гипертрофированных. Только сеть обрывается, нет связей со следующим участком.
— Вот такая распаханная полоса, — сказал Адам. — Нейроны здесь живые, питание к ним поступает, информация сохранена, просто у вас к ней нет доступа. Связи обрезаны искусственно, разумеется.
— Их можно восстановить?
— Да, можно. Даже здесь можно, но с кондактином. Есть менее разрушенные участки, где связи частично сохранены, просто очень слабые. У вас, возможно, даже остались смутные или фрагментарные воспоминания. Там легче восстановить. Можно обойтись без сильных препаратов. КТАшника хватит.
— У тебя есть КТА?
— Обижаешь! У меня и кондактин есть. Конечно не та отрава под кодовым названием «смерть еретика», которую колют в ПЦ. У меня «кондактин-плюс», которым пользуются частные врачи. Он дороже, зато куда менее мучителен для пациента. Потерпеть немного все равно придется, но уж не так, как в ПЦ. Но уж мы точно не с кондактина начнем. Есть участки, с частично сохраненными связями, где вообще может помочь психотерапия. Точнее воспоминания свидетеля о том же событии. Это может дать толчок к восстановлению памяти. Но я должен тебя предупредить. И пусть Эжен сколько угодно кроет меня почем зря за это предупреждение. Я как врач обязан. Анри, большая часть заблокированных воспоминаний действительно травмирующая.
— Ты их считал? Расшифровка есть? Что там?
— Расшифровка есть. Я их смотрел, но без подробностей. Во-первых, смотреть подробности — это только с твоего согласия. Во-вторых, объем. Это же существенная часть твоей жизни, сам понимаешь. Я бы просто не успел все посмотреть. Но я представляю примерно. На девяносто процентов — это воспоминания о твоей борьбе против Кратоса и борьбе Кратоса против нас. Иногда очень жесткие сцены. Подборка тенденциозная: стерто все, что мешает тебе любить империю. Иногда не заблокировано, а совсем стерто. Таких участков мало, но они есть. Содержание их, не восстановимо и не известно, но можно догадаться по тому, что рядом. Грубо говоря, воспоминания о том, как ты расстреливаешь, подредактированы, но сохранены. А о том, как имперцы расстреливают твоих друзей стерты или заблокированы.
— Подредактированы?
— Конечно. В случае насильственных преступлений всегда так делают. Воспоминания о насилии не должны быть приятными. Их можно сохранить, потому что должен же быть комплекс вины, ибо по искам платить. Но все связи с центром удовольствия должны быть обрублены. Это госстандарт. Так же, как для лечения зависимостей. Иначе комиссия не примет.
— Адам, мне нравилось убивать?
— Иногда, когда ты считал это праведной местью. Но все, это в прошлом. Евгений Львович хорошо постарался, о былых связях с центром удовольствия можно только догадываться по остаткам дендритов, которые туда тянулись. Зато выстроены новые связи. Есть имплантированные связи, кроме обрезанных. И довольно много.
— Ложная память?
— Есть и ложная память, но мало. В основном другое: неприятие убийства и насилия вообще, различение «свой-чужой». Раньше Кратос был чужим, а теперь свой-любимый, например.
— Промывание мозгов — преступление, вроде.
Адам усмехнулся.
— Евгений Львович оправдается по всем пунктам, даже если предположить, что когда-нибудь Тесса оккупирует Кратос, и Ройтману предъявят подобное обвинение. Во-первых, у него приговор на руках. И приговор выносил не он. А приговор дает ему карт-бланш и на стирание травмирующих воспоминаний, и на коррекцию нейронных связей. Он нигде не вышел за рамки своих полномочий. И каждый этап, наверняка комиссия проверяла. Учитывая серьезность ситуации.
Итак, Анри, прежде чем мы перейдем к обсуждению имплантированных зон, давай решим с памятью. Восстанавливаем? Только не торопись! Если доступ к этим воспоминаниям восстановить, качество твоей жизни гарантированно упадет. И психологическое состояние ухудшится. Но розовые очки снимешь.
— Знаешь, Адам, на мой взгляд, розовые очки — совершенно лишний аксессуар для сорокалетнего мужика.
— Договорились. Терапию начнем вечером. В смысле после полуденного сна. Так, теперь имплантированные участки. Честно говоря, я бы здесь многое сохранил…
— Давай сначала с памятью разберемся. Начиная с самых доступных участков. Я потом пойму, что делать с остальным. Мне тут Эжен устроил экскурсию на пепелище, и я уже начал что-то вспоминать.
— На старую базу возил? Где крест?
— Да.
— Вот сволочь! И со мной не посоветовался. Ладно, я скажу ему все, что я об этом думаю. А с тобой вечером переснимем этот участок мозга, посмотрим, что изменилось.
* * *
— Евгений Львович, насколько возможна эта обратная психокоррекция? — спросил Дауров.
Разговор происходил за чашечкой кофе в кабинете Георгия Петровича на восемнадцатом этаже СБК, на том же диване, где тремя месяцами раньше сидел Анри Вальдо, доставленный из Чистого.
— В принципе возможна, — сказал Ройтман. — Насколько? Не абсолютно, все восстановить нельзя.
— У РАТ могут быть специалисты такого уровня?
— Могут. На Тессе сильная школа. И гораздо старше школы Кратоса. Кстати, могу вам нарисовать вероятный портрет их психолога.
Дауров посмотрел заинтересованно.
— Рисуйте, Евгений Львович.
— Это человек с опытом работы в одном из психологических центров Тессы. Они у них называются «центры психологической помощи социально неадаптированным гражданам». Сокращено «ЦПП». Так вот из ЦПП нашего героя, скорее всего, выгнали, менее вероятно, что он ушел сам. Потом частная практика. Возможно, клиентыс Махди. И некоторое время назад он пропал и не появлялся на Тессе. Ищите.
— У него оборудование может быть? Препараты?
— Георгий Петрович, у меня дома стоит БП и лежит в холодильнике полный набор препаратов. Тоже мне экзотика! У любого частного врача это есть, если, конечно, у него есть лицензия. Но, честно говоря, и без лицензии можно достать.
— У вас есть какой-то корпоративный этический кодекс, вроде клятвы Гиппократа? Набор табу, который не решится нарушить ни один из психологов? Вас же гоняют через психокоррекцию.
— У нас и клятва Гиппократа есть, Георгий Петрович. И табу есть. Нельзя восстанавливать зависимости, нельзя выстраивать или восстанавливать нейронные контуры, представляющие опасность для пациента или окружающих. Но, дело в том, что это все и не нужно нарушать…
— Не нужно зачем? Чтобы Анри перешел на сторону РАТ?
— Это не так просто. Психокоррекция — это сложная система мероприятий. Легче всего восстановить память. У Анри есть затертые участки, где уж совсем было ни в какие ворота. Ужастик с особой жестокостью. Есть изолированные зоны, доступ к которым можно восстановить. Думаю, они этим и займутся в первую очередь.
— Это опасно?
— Это опасно, прежде всего, для психического здоровья Анри. Для империи не очень. Если Анри вспомнит, что войска Кратоса вели себя иногда далеко не идеально по отношению к его армии, ему будет трудно. Это усложнит ему выбор, но это не значит, что он тут же нас предаст. Психокоррекция не сводится к редактированию памяти. То, что мы отстраивали три года, за месяц не разрушишь.
— Евгений Львович, я вам сейчас скину фотографии. Что вы об этом думаете?
— Давайте выведем на экран.
Окно затуманилось, пейзаж за ним исчез и сменился другим: лес с голубоватой хвоей, пепелище, высокий крест и двое у подножия. Один из них — Анри Вальдо.
— Второй — его старый соратник Эжен Добиньи, — пояснил Дауров. — Так и не смогли поймать. На Махди сидел. Фотографии свежие, Евгений Львович, только не спрашивайте, откуда они у меня.
— Я вижу, что свежие. Это Лия? Там имперский флот спалил их базу, и Анри поклялся отомстить.
— Он это помнит?
— Нет. Но память частично восстановима. Все равно это открытая информация, в любом архиве новостей можно найти. Мы стерли только наиболее эмоциональные моменты: сцену его клятвы, например. Георгий Петрович, не трогайте Анри. Он нам еще пригодится.
— Нам, это кому?
— Кратосу. Вы ведь уже отправили туда флот, так ведь?
— Я флотов не отправляю.
— Ну, император. Вы же даете заключение. Георгий Петрович, не повторяйте старых ошибок. Если бы не эта история с базой, возможно, пассажиры «Анастасии» были бы живы.
— Я тогда работал на Дарте, Евгений Львович, это не мои ошибки.
— Не важно. Так не повторяйте чужих.
Ройтман внимательно всмотрелся в фотографию.
— Георгий Петрович, увеличьте! Анри крупным планом.
Фигура бывшего вождя РАТ выросла до двухметровой высоты и заняла полэкрана.
— Вы внимательно смотрели? — спросил Евгений Львович. — На руки поглядите.
Дауров подался вперед, потом откинулся на диване.
— Да, я понял, — сказал он. — Но это еще ничего не значит.
— Как не значит! У него нет кольца. Он не сотрудничает.
* * *
Вечером, точнее в 31:25 по времени Лии, мне сняли повязку с плеча, откуда мне вырезали имплант, точнее то, что от него осталось после гамма-импульса из ручного деструктора, которым его уничтожил Ги. Шрам был маленьким и почти не болел, а врач утверждал, что в скором времени моды залатают и это безобразие.
Не успел уйти врач, как в комнату ввалился Адам.
— Пляши, у меня для тебя завалялась пара упаковок дофанора! Так что не буду мучить КТАшником.
Синию коробочку с тессианской надписью «Дофанор — С» он вручил мне уже в своем кабинете, под биопрограммером.
— На Кратосе его называют «АНДС», — заметил Ершинсий. — Никогда не сталкивался?
— Нет, — сказал я и углубился в чтение описания на коробочке.
«Дофанор-С. Психокоррекционный препарат. Принимать только под наблюдением психолога. При удалении нежелательных воспоминаний: одна таблетка в неделю. Принять за полчаса до первого сеанса. При восстановлении памяти и имплантировании нейронных связей: по одной таблетке перед каждым сеансом, не позднее, чем за полчаса до начала сеанса».
— Мне в ПЦ просто приносили таблетку и говорили: «Пей!» Или кололи внутримышечно, как кондактин. Или заливали внутривенно. Любопытно, что пишут на упаковках.
— Ничего интересного, — сказал Адам. — Одну таблетку, — он налил воды в стакан и дал мне. — В ПЦ Кириополя его дают только по особому блату за очень хорошее поведение.
— А чем от КТА отличается?
— Отсутствием неприятных эффектов, вроде тошноты или головокружения.
— А смотреть, что изменилось в воспоминаниях о местной базе, будем?
— Конечно, получаса хватит.
Таблетка оказалась лазурной и полупрозрачной. И совершенно безвкусной. Никаких отличий от красной КТА, кроме цвета, я не заметил. Впрочем, в ПЦ меня таблетками не очень баловали, предпочитая загонять препараты в вены через катетеры.
Нейронную карту сняли за пять минут.
— Это же небольшой участок, — пояснил Адам.
И он вывел результат на экран, пока БП обрабатывал информацию.
— Да, — сказал он. — Некоторые связи восстановились. Но есть совсем затертые участки. Это у Ройтмана надо спрашивать, что там было. В архивах Центра наверняка все сохранилось.
От дофанора-С действительно не тошнило, не кружилась голова, но слабость присутствовала. Хотелось лечь.
— Ложись, ложись, — сказал Ершинский. — Сейчас будем работать.
Воспоминания всплывали в моей голове, то проявляясь, как изображения на видеопленке, то вспыхивая, словно под светом прожектора. Я вспомнил, что мы спешили на помощь, что имперцы предъявили ультиматум оставшимся на базе, но они надеялись на нас и не сдались. А мы опоздали. Я вспомнил бой, мы разбили наголову те двенадцать кораблей Кратоса, которые прислали спалить базу. Семь подбили, остальные смылись.
Я вспомнил, как мы приземлились на еще дымящееся пепелище. Смутно вспомнил, как мы нашли тени в бункере, чуть ярче, как писали имена. Только своей клятвы я не помнил совсем. Адам, кажется, старался что-то сделать, но, наконец, опустил руки.
— Здесь совсем стерто, — сказал он.
Дверь открылась, и на пороге появился Эжен, очень бледный и взволнованный.
— Мы уходим, — глухо сказал он. — Немедленно.
Глава 14
— Имперцы идут? — спросил Адам. — Выследили? А я тебе говорил: не суйся на старую базу. У них там на каждом дереве по жучку.
— Мы вроде нашли все.
— Значит не все, — вздохнул Ершинский.
И я почувствовал укол в вену. Даже не заметил, когда он успел приготовить шприц.
— Это кофеин, Анри, — сказал он. — А то нам вас на руках тащить придется.
Я быстро приходил в себя, слабость отступила, и я сел на кровати.
— Может, вернете кольцо по такому случаю? — спросил я Эжена.
— Он много вспомнил, Адам?
Ершинский развел руками.
— Ну, когда? Мы только начали.
— Пока нет, — бросил мне Добиньи. — Поторапливайтесь.
Психологический Центр сделал меня стихийным даосом. Иногда лучше плыть по течению. Меньше энергии потратишь. И пользоваться ситуацией. В конце концов, на берегах могут встретиться совсем неплохие места, куда можно причалить.
Мы благополучно смылись с Лии.
— У них спутник болтается на орбите, — пояснил Эжен. — Мы его слушаем. Ты спрашивал: есть ли здесь дальняя связь? Есть через их спутник. Так вот наши засекли отправку на Кратос твоих фотографий у подножия креста. Так что имперского флота стоит ждать на днях.
Имперский флот действительно прибыл, как то объявили в новостях, но нас уже след простыл. Две недели мы болтались в космосе, пока не оказались на еще одной землеподобной планетке, именуемой «Дервиш». Видимо, за скорость вращения, действительно напоминающую суфийский танец: продолжительность суток около восьми земных часов. Местных часов, понятно, ровно восемь.
Режим дня здесь такой: двое суток гуляешь, сутки спишь. За день дважды любуешься восходом и закатом, почти, как маленький принц. Зато климат мягкий и теплый, а ночная температура мало отличается от дневной.
Местонахождение Дервиша долго оставалось для меня загадкой (кольцом меня не баловали), но по расположению созвездий можно было сделать вывод, что это где-то между Махди и Центральным Союзом, то есть совсем у черта в заднице.
Прилетели мы зимой, что выражалось в хмуром небе и накрапывающем дожде. Мне не стали колоть наркотик перед посадкой. Они почему-то не пытались скрыть от меня расположение космодрома. Я уж понадеялся, что начали доверять.
Нет, конечно!
Космодром представлял собой четыре посадочных площадки в окружении леса, расположенного настолько близко, чтобы только не быть подожженным огнем двигателей. У самой кромки леса имелось еще одно задрапированное защиткой сооружение, напоминающее блиндаж. Я заподозрил, что здесь такая же подземная база, как на Лие, но ошибся. Мы спустились по лестнице в большой зал, довольно слабо освещенный и имеющий форму короткой трубы, которая вела в совершенно черный провал туннеля. Метро, конечно. Только вблизи никаких признаков города.
Меня поддерживал под локоть Адам, рядом шли хорошо вооруженные Симон и Ги, а сзади Эжен, так что мой статус пленника был очевиден, хотя, судя по вежливости обращения, явно привилегированного пленника, вроде заложника при дворе средневекового монарха.
Послышался шорох, слабый ветер коснулся волос, и в подземный зал, не касаясь стен и пола, вплыл короткий, сигарообразный вагон. «На воздушной подушке, что ли?» — подумал я.
— Анри, добро пожаловать, заходи! — сказал Эжен.