Катя умудряется вывернуться ко мне лицом, но её засасывает ещё глубже.
"Не шевелись", - хочу крикнуть я, но вместо слов горлом идёт какое-то рычание:
- Ны-а-а, н-ны...
По затылку изморозь гуляет.
- Помоги, помоги, - молит Катя.
А я застреваю студнем. И душой рад бы рвануть на призыв, да глубинное чутьё скручивает страхом и держит на месте.
Девушка по грудь в болотной жиже. Уже бы и лицо её в ночи потерял, но оно почему-то из загорелого превратилось в белое фарфоровое пятно и едва ли не светится в темноте. Глаза на нём теперь просто огромные. Распахнутые в зовущей тоске, вот только взор совсем чёрный, как болотная ночная хлябь.
- Помоги, помоги, - скулит Катя и руки ко мне тянет.
- Да что же это, - с меня словно слетает забытьё, - хоть бы корягу какую, -лихорадочно озираюсь по сторонам. Но не видно коряг, вообще дальше двух метров ничего не видно. И самого меня по густой жиже мотает, засасывает. Вроде по колено только вязну, а того гляди упаду.
Вдруг, смачно хлюпая по грязи, на границе видимости возникает Катина мать. В руках длинная добрая коряга. Тычет ей в меня.
- Хватайся и назад отступай. Хватайся, говорю!
- Катю, Катю спасайте! Ур-ру, - в горле клинит, хриплю и затыкаюсь, потому что снова рычу вместо слов.
- Не пускай её, не пускай, - писклявым не своим голосом причитает Катя.
Но я ничего не успеваю сделать. Её мать сноровисто бочком обогнула меня, и как шарахнет родную дочь по темечку корягой.
- М-мы-а... - мычу и бросаюсь к Кате. Даже ночь перед глазами вроде просветляется на мгновение. Да только опаздываю я. В мутной белёсой дымке проваливается Катино фарфоровое лицо в болото. Будто и неживое уже, без эмоций, крепко сомкнуты губы, одни глаза горят зовущей бездной. Большущие. Мгновение, и они исчезают в болотной черноте.
- М-мы-а... - продирается горлом бессилие.
А ноги проваливаются, меня тоже тянет в пучину, туда, где Катины глаза. Но что-то снова меняется. Я слепну, теряю хоть какую-то опору под ногами. В ушах чавканье болотное, глаза слезятся, их щиплет, словно песку насыпали. С миром творится неладное, или со мной? Швыряет из стороны в сторону, будто кто за шкирку, как котёнка, волочёт. Но самое скверное - перед внутренним взором застыл Катин тонущий взгляд, безнадёжный и острый, как нож. От него перехватывает дыхание, хочется убежать, но он невозможно цепкий.
Внезапно движение прекратилось. Я ощутил себя лежащим на твёрдой земле. Болезненно моргаю, мутный мир неохотно проступает фрагментами. Но легче не стало, потому что тоже очень близко и не менее страшно, чем Катин взгляд, надо мной нависла её мать.
- Не переживай, Катька живучая, - голос удивительно спокойный. - Поплавает малость и явится, стерва. Там дальше не болото, там озеро небольшое, её любимое. Утянула бы и тебя. Крепчает ведьма, и забавы злее становятся. Повезло тебе, что я за ней ещё поспеваю.
Сжимаю губы, от тоски готов завыть как собака. Проясняется слишком медленно, вижу, что сижу в траве перед тем же домом, от которого с Катей бежали. Кажется, светает. Удивиться утру не успеваю, затылок наливается адской болью. Голос хозяйки гудящий и назойливый, как пчелиный рой:
- Не спи, дурень! Квасок выпей, полегчает. И чего только девка в тебе нашла? Ладно бы кого помоложе из деревенских выбрала, а то непутёвого, городского. Ещё и женатый, небось?
Катина мать монументальная, как статуя в музее. Как её там? Женщина с веслом. Только не в белом гипсе, а грязная и злая. Подол платья тяжело отвис, густо пропитанный болотной жижей, липнет к большущего размера резиновым сапогам. В руке вместо весла банка с квасом, вроде как та же самая, что была в первый раз.
- М-мы-а... - в ужасе мычу я.
Вскакиваю. То есть, еле-еле, барахтаясь пьяным увальнем, кое-как поднимаюсь на ноги.
Статуя оживает. Взгляд решительно сосредотачивается на мне.
- Пей, - скрипит. - Пей, я сказала!
И я глотаю её мерзостный квас в полной уверенности, что пью отраву, но ничего не могу с собой поделать. Руки не слушаются, сами банку взяли, язык и тот, как вмороженный. Огромными глотками пью.
- Вед-ма, вед-ма, - пробухтел, едва оторвал банку ото рта.
И бросить квас почему-то не могу, медленно опускаю в траву под ноги. Дрожат и руки, и всё тело, но упорно бубню:
- Вед-ма, вед-ма.
Подбородок мокрый от натёкшего кваса, и его гадко холодит ветерком. Кисло-сладкий привкус вяжет и без того непослушный язык.
- А ну, пошёл отсюда! - взревела ведьма. Побагровела, глазищи того гляди выскочат из орбит.
Я и ломанулся прочь, так быстро, как только смог. В ногах слабость, едва ковыляют, глаза слезятся - мутно всё ещё передо мной, но упрямо удираю. Отпустила, проклятая, отпустила, - стучится нервно-радостное в мозгу.
И чудо: пространство ли, время ли, или и то, и другое снова сдвинулось, только на этот раз в угоду мне - сделалось совсем светло, и, главное, возникла лесная дорога. Поспешаю по ней, направление не выбирал, бреду туда, куда ноги несут. Да и какая разница, дорога же - значит, куда-нибудь выведет, лишь бы к людям.
Боль гулко пульсирует в черепушке, оттого и не услышал заранее, вздрогнул от неожиданности, когда со мной поравнялась телега. Лошадка? Мужики? Странно, на лошадях ещё ездят?
- Тпру-у, - командует бородатый мужик-возница вороному жеребцу. - Садись, - а это уже мне.
В глазах, очень кстати, совсем просветлело, но взбираюсь на телегу молча. Язык ещё ватный, боюсь, что за пьяного примут.
- Чего тебя переклинило так? - подозрительно щурится второй мужик: помоложе возницы, моих, наверно, лет, и такой же, вероятно, пассажир. - Болеешь?
У пассажира взгляд сметливый, как у большинства деревенских. Одет почти как я: джинсы, кроссовки, куртка. Только последняя поновее и почище моей, потерянной, будет.
- Заплутал я, - слова вырвались четкие, и от души отлегло. Неужели от чар ведьминых избавляюсь?
- Так, давай, рассказывай - кто ты, откуда и что с тобой приключилось. До Реженки нам полчаса на нашем резвом старичке пилить, верно, Михалыч?
- Какой он тебе старик, крепкий ещё Гунька, но гнать не стану, это верно, - незлобливо огрызнулся возница: мрачноватый, коренастый и осанистый, сразу видно, - мужик солидный и уважаемый.
- Константин меня зовут, - представился коротко. И тут меня понесло. Видно так обрадовался, что снова могу нормально говорить, что ковылять не надо - подо мной трескучая пахнущая сырым сеном телега, что дорога с нормальным лесом вокруг, что вместо ведьмы с её глазастой дочкой настоящие мужики рядом. Даже Гуньку, коняку чернявого, расцеловать готов. Ну, и вывалил я на мужиков всю историю, что со мной приключилась, как есть.
- Ого, - радостно засиял, как только я закончил рассказ, агроном Кириллов из Реженки, так он представился. - Так говоришь, что ты только три дня, как Ольховский? Домик в деревне купил? Ну да, бывает, что и горожан к нам заносит - места-то знатные, можно сказать, заповедные. И хорошо, что купил, и семью привози. И понятно теперь, почему расколбасило тебя нешуточно с тёткиного кваска - слабые вы от городской жизни против нас, деревенских. А захаживал ты, судя по всему, к Ореховой Татьяне Ивановне, к пасечнице. Отшельницей живёт, но никакая она не ведьма. И мёд у неё знатный, и квасок, и ещё кое-что, - агроном доверительно мне подмигнул. - Точно один квасок пил? Но с дочкой ты перегнул. Нет, брат, у Ивановны никакой дочки. Одна она живёт, все знают, что одна.
- Да как же? Если я... я же сам видел?! - мне теперь умилительно-простодушная рожа Реженского агронома очень даже подозрительной кажется. Нету дочки. Ага, нету. Издевается надо мной? По-нахальному, по-деревенски насмехается?
- Тпру-у, - остановил Гуньку бородач и обернулся к нам насупленный. Из-под густых бровей зыркнул недобро на агронома. - Дуй, Кириллов, в свою Реженку, бабы твои, небось, уже заждались. Болтун. Кхэ-кхэ-хэ, - скорее не засмеялся, а зловеще заскрипел возница, что прозвучало инородно и не к месту в тихом утреннем лесу.
Агроном Кириллов не удивился и спорить не стал, легко спрыгнул с телеги, махнул рукой.
- Ладно, спасибо, Михалыч. А ты, Константин, будешь в Реженке, заходи, не стесняйся. А дочки у Ивановны нету, точно говорю, нету.
Отворачивается агроном и размашисто шагает прочь, обогнув указатель на Реженку. По всему видно - парню хорошо и весело. Птички поют, погода с утра прекрасная, и в деревне, наверно, Кириллова кто-то по-доброму ждёт. А у меня от его самодовольного "нету дочки" ещё сильнее стучит болью в голове.
- До Ольховки далеко? - спрашиваю, как только тронулись.
- Не боись, рядом твоя Ольховка, - Михалыч цокает на Гуньку, чтобы тот порезвее шёл. - Я тебя, парень, до самой деревни довезу, мне как раз в крайний дом к Степановым кое-что завезти надо.
- Хорошо, - радуюсь я, поскольку до сих пор плохо представляю, где моя Ольховка находится.
- А Кириллов брехун и не знает толком ничего, - неожиданно продолжает возница. - Татьяна-то Орехова, конечно, не ведьма, а вот дочка ейная...
Михалыч начал было оборачиваться ко мне, но передумал, чёрной бородой тряхнул и снова отвернулся. Заговорил тихо, но так доверительно, что я весь обратился в слух.
- Татьяна совсем молодкой была, когда в беду попала. Тоже в лесу заблудилась. Кириллов, может, эту историю и не слыхал, а я помню. Три дня девки дома не было. Искать не сразу кинулись, она при тётке сиротой росла, на другой день только спохватились. Полиции у нас своей нет, и тогда не было. Пошарили деревенской толпой по ближнему лесу, но девку не нашли. А к вечеру третьего дня Татьяна сама вышла. Глазами шальная, исцарапанная, в одежде рваной. Мычит непонятное и ревёт. Да только тётка на неё пялиться долго не позволила. Увела, в баньке отмыла и в доме спрятала.
Михалыч умолк. Спина в поношенной телогрейке сгорбилась. Телега поскрипывает, конь копытами мерно и глухо по лесной дороге бьёт. Берёзы да ели по обочинам тихие, и я нарушить молчание боюсь, жду, когда Михалыч сам продолжит. Так он и не заставляет себя уговаривать.
- Н-но, - лениво подстёгивает Гуньку и продолжает рассказ. - А мы что, деревня посудачила бы пару дней да забыла. Но к зиме у Татьяны пузо приметно вспучилось. Тётка, знамо дело, взбесилась. Бабам Ольховским тоже неймётся знать - что да как. А у Татьяны характер - фыркнула на всех и на старую отцовскую пасеку сбежала. Ну, на ту самую, где ты побывал. Места эти и до того лихими считались, нормальные люди к заброшенному дому не шастали, там своя история. А как Татьяна поселилась, так вообще, пакостное случаться стало. То скотина забредёт и на рядошном болоте сгинет, а то и человек еле вырвется, вот, как ты сегодня. Словно Татьяну с приплодом сила нечистая охраняет. Но, мало-помалу, до людей правда дошла - родила Татьяна на пасеке дочку. Ведьму родила. И живёт до сих пор там, чтобы ведьму в руках держать, подальше от людей. Можно сказать, нас от нечисти спасает. Так что вовсе не Татьяна ведьма, а дочка ейная.
Михалыч рассказ ведёт ровно, спокойно, а у меня на затылке волосы шевелятся.
- А я думал, квас... - нелепо вклиниваюсь я.
- А что квас? Квас у Татьяны добрый. Пил? И хорошо, что пил. - А что это у тебя на руке? Кровь? Тпру-у-у, - Михалыч осаживает Гуньку и разворачивается ко мне всем корпусом. - Так ведьмочка тебе и кровь пустила?!
Смотрю, действительно из-под рукава свитера по запястью тонкая ниточка крови тянется. Задрал рукав, вижу, старая рана на предплечье кровит. Странно, думаю, не должно быть крови, поранился ещё позавчера в ближнем лесу, когда впервые оглядеться вышел. Дом-то у меня крайний на улице, почти в лесу. Пригляделся, а чуть ниже и другая, посвежее, ранка есть. Да что же это... сразу вспомнилась странная хватка Екатерины, там, на болоте. Аккурат на этом месте руку сжимала. И кровь была, только тогда второго пореза сразу не заметил.