"Что-то тут не так. Что не так? Да всё!" - резануло болью в душе. - "Как они не замечают? Как? Жуткое что-то творится".
Татьяна спешно обошла спаленку, беспокойно вглядываясь в подопечных. Малыши не плачут в голос, но елозят в кроватках и беспокойно кряхтят. "Так не бывает, чтобы не спали сразу все". Заботливыми руками поправила девять одеял, подала хныкающим младенцам соски. С минуту постояла напряжённо вслушиваясь, словно прощупывая воздух. Резко тряхнула головой, тяжело качнулись собранные в хвост каштановые пряди, но тревожное предчувствие от этого не ушло.
Лицо сделалось озабоченным: нарушая симметрию, изогнулись ниточки бровей, васильковый взгляд потемнел, посуровел. Таню охватил страх. Уходить из детской и даже просто повернуться к кроваткам спиной казалось немыслимым. Будто нечто, пока неведомое, но очень опасное уже распустило щупальца и вот-вот действительно материализуется над беззащитной малышнёй.
С тяжёлой душой, но вышла из полумрака спальни в основную ясельную комнату. Как из чёрного омута выплыла. Невольно зажмурилась от яркого света. В тёплой и просторной ясельной иной мир: приятным дуновением дотягивается прохлада из приоткрытого окна, в комнате спокойно и буднично, как и должно быть. Нянечка Рушана и старшая воспитательница Вера Ивановна в полголоса оживлённо беседуют, - кажется, сравнивают цены на фрукты в ближайших супермаркетах.
- Ты с ними больно-то не возись, - неохотно выпала из разговора старшая. - Они, когда чувствуют, что кто-то есть рядом, ещё хуже засыпают.
Отчеканив это как приказ, Вера Ивановна на новенькую едва взглянула, поэтому Таня не ответила, а едва кивнула в никуда и никому, продолжая думать о своём.
Позавчера, когда заведующая попросила её отработать несколько смен в младшей ясельной группе, Таня пока ещё смутно, но почувствовала тревогу сразу. Отказаться, как всегда, не смогла. Не хватает людей? Ладно, надо так надо.
Здешние воспитатели новенькую встретили настороженно. Сами бы справились - прочиталось в неласковых взглядах. Словно к ним не помощница пришла, а засланный вредитель. Таня не обиделась, чего уж, у них свой давно и крепко сбитый коллектив. Второй день она ведёт себя тихой мышкой: только на подхвате, только ненавязчиво - где, чем помочь. Но вот, теперь-то что делать? Неладное в группе творится. Чует Таня, до мурашек по коже недоброе чует.
На мягком низком диванчике сидеть неуютно. И под редкими цепкими взглядами новых коллег неловко. И тело аж деревенеет от того, как напряжён слух. За беззаботной болтовнёй приятельниц кряхтение малышни не слышно, но и без звука, сквозь дверь, чувствуется - неспокойно в спальне, тревожно.
Танин взгляд гуляет по комнате, по голубым стенам к окну. Ясельная чистая, повсюду яркие погремушки, как радужные брызги. Свежих ползунков и распашонок в достатке. Аккуратными горками лежат памперсы на резной деревянной полке. Столики для пеленания новые, удобные. Уютно в ясельной. А под "ложечкой" сосёт.
Отчего-то, невпопад, Таня вспомнила бабку Нюру. "Эх, девонька, несчастливая ты, до седьмого колена наш род по женской линии проклят". - "За что, бабушка?" - "Так мама старая сказывала, сильно её сестра за барина замуж хотела. Нечистый там погулял. Чёрной ворожбой девка баловала. Эх, до седьмого колена весь род проклят". - "А кто, кто, бабуля, проклят-то?" - "Так, как кто? Дети же больные рождаются, а то и вовсе, кто сгинет или изувечится. Вон у тётки Мани убогая Зинка растёт. А Шурка и года с Борисом не прожила, как мужик ейный утоп".
Когда бабуля померла, Тане исполнилось только восемь, но страшилки старушечьи крепко запомнила. И надо же, вспомнились теперь не к месту.
- У-а-а, - вдруг раздалось заливистое из спальни.
Вскочила, спиной ощутила недовольный взгляд Веры Ивановны, но ни секунды не медля нырнула в полумрак к малышам. Кто, кто? Ах, вот же, конечно, Ромочка. Прочла фамилию - Березнюк. На каждой кроватке есть табличка с именем. Хоть и второй день Таня работает, а до сих пор по фамилиям всех не запомнила.
Одеяло малыш распинал. Раскраснелся, кричит.
- Ну что ты, что ты, Ромочка? - Таня уговаривает шёпотом, на руки не берёт. Нельзя лишний раз, тут тётки местные правы. Она-то смену отработает, уйдёт, кто потом дальше растревоженного излишней лаской малыша успокаивать будет?
Подаёт Таня младенцу соску, покачивает скрипучую кроватку. А на душе так и клокочет. Тёмное что-то копошится над спаленкой и над малышнёй. Непонятное что-то, как в бабушкиных страшилках. И вроде бы дремлют детки, а личики хмурые у всех, ротики нежные кривятся. Вот и Березнюк бровки реденькие сводит по-взрослому. Словно страшно малышам, как и Тане. Спасаются они неровным сном, но всё равно страшно.
Глядит Таня на мальчика, а в груди жалость рождается. "Ты то, маленький, кем и за что проклят?" На страшный диагноз наткнулась ещё вчера, когда просматривала медицинские карточки подопечных. Написано чёрным по белому, просто и доходчиво: "умственная отсталость средней степени?" Именно так, со знаком вопроса. Человеку семь месяцев от роду, а ему - "средней степени", со знаком вопроса.
А глазёнки удивительные у малыша, ясные с искоркой. Во тьме спальни почти чёрные, сияют как звёздное ночное небо, и нет им дела до степеней с вопросами. А иногда уплывает взгляд в неизвестные дали, прямо сквозь потолок, сквозь стены, и не поймать, и блистают тогда в глазах малыша не искры, а настоящие звёзды. Кто знает, что видит в эти минуты мальчонка? Может, нечто такое, чего больше никто не видит?
Наконец малыш уснул, и Таня поспешила выйти. Под бдительный и недобрый взгляд Веры Ивановны, вновь примостилась на диванчике.
- Рома Березнюк проснулся. Боялась, что всех перебудит, - оправдалась без вины виноватая Таня.
- Ладно, - скупо одобрила старшая. - Пока ещё спят, мы чайку пойдём попьём, ты с нами? - пригласила таким тоном, что согласиться не приведи бог.
- Спасибо, вы пейте, а я пока тут посижу, я потом.
Женщины ушли, но уютнее Тане не стало. Отчаянно захотелось вернуться к младенцам в спальню. От чего-то защитить, прикрыть как-то малышей. Вот только как и от чего? Неопределённый страх утомил, заставил сомневаться. "А может, я выдумываю? Ведь ни Рушана, ни Вера Ивановна не чувствуют ничего. А они малышей лучше знают. Может, переработала просто? Всё! Назначенные смены отбегаю и отгул возьму".
В ясельную группу Таня пришла впервые, хотя в городском Доме Малютки "Бион" работала давно. Привыкла нянчиться с двух-трёхлетками. Попадали в "Бион" дети, известно, недоношенные, неухоженные, слабые, или как Рома Березнюк, с "плохим диагнозом". Сироты, а всё больше из неблагополучных семей, от родителей - "временно лишённых". И... да мало ли сейчас формулировок напридумывали. Сказать попросту, по-народному - дети наркоманов и пьяниц.
Жалко деток. Но за долгие годы Таня научилась подавлять вредную эту жалость. От слезливых вздохов толку нет, давно решила она, а делу мешают. В работе с особенными детьми и эмоция нужна особая, ровная, без срывов и паники. Не научилась держать переживания в узде, не смогла - собирай манатки, тебе тут не место, ищи себе другое применение. Простому этому правилу Таня упорно следовала до сегодняшнего дня. Что изменилось теперь? Непонятно. Но душа рвалась к детям, будто именно от Тани что-то важное зависело, будто кто-то из них тут вовсе не чужой, а своя кровиночка. И отчего в голове перемешалось всё в вязкую кашу: и Рома Березнюк с его глазёнками ясными, и страшилки странные давно умершей бабки не к месту всплыли? Бр... и холодок по затылку принялся бродить, прирос, как родной. Уверена, витает там в спальне нечто злобное. "Нечисть!" - всплыло бабкино любимое словечко. Таня вскочила.
И тут внезапно, как майский грозовой раскат, раздался разноголосый плач из спальни. Кинулась к малышам. Проснулись и плакали сразу пятеро, не меньше. Заметалась, подавая соски, пряча разгулявшиеся маленькие ручки под одеяла, на бегу покачивая кроватки с самой беспокойной малышнёй.
Березнюк. Ну конечно, самый голосистый Березнюк. Взяла крикуна на руки, принялась обходить неутихающих остальных.
- Спать, ребятки. Ещё бы хоть полчасика вам поспать, - успокаивает Таня. Да только не детей успокаивает, а себя. Мурашки так и разбегаются по коже.
Березнюк не кричит, ему соска мешает. Но младенец пружинисто вьётся у её груди. Малюсенькая ручка вцепилась в указательный Танин палец неимоверно сильно для малыша. Крохотные ноготки побелели. Взгляд распахнутый - не глаза, а глазищи.
- Да что же это, Ромочка? Что с тобой, маленький?
А нечто злобное совсем близко, незримые щупальца почти ощутимы. Таня раскачивает трепыхающегося малыша сильнее. Её и саму трясёт от внутреннего напряжения. Хочется из спальни убежать, а ноги будто вросли. Тяжёлый шаг вправо - вернуть Леночке соску, ещё один назад - подоткнуть одеяло Сонечке. Притихла мелюзга, а глазёнки почти у всех открыты. Смотрят и знакомо, и странно. Доверчиво, вопрошающе, словно ждут от неё чего-то. Даже Березнюк пообмяк, приутих, только тяжело сопит, жуя соску. И взгляд снова сделался отстранённым и ясным, как чистое зеркало в ночи, ускользнул в неведомое сквозь потолок.
- У-а-а! - чей-то голосок вырывается инородно и пугающе звонко в переглядной малышковой тишине.
Татьяна идёт на плач. Склоняется. В кроватке с табличкой "Рома Березнюк" заливается второй Ромочка. Колючие мурашки разбегаются по всему телу, но она кладёт своего Рому в кровать, а того другого, орущего берёт на руки. И не единой мысли в голове, и руки, как не свои. Инстинктивно прижимает плачущий комочек к груди. И тут, сдерживаемый до сих пор микс из страха и недобрых предчувствий вырывается из неё наружу нервной тряской. Отчаяние сухим комком залипает в горле. Дети всё чувствуют и как по команде выталкивают соски. Их плач кромсает густое пространство.
А притихший на груди - уже вовсе не малыш. Яркая цветистая распашонка съёжилась инородной тряпкой над тщедушным коричневым тельцем. Какие-то узловатые коренья, а не детские ручки торчат из-под неё. Длинные зелёные когти вместо ногтей. Голова, как огромный сморщенный грецкий орех.
Вспыхнула боль. Выступили капли крови на белизне халата. Маленький монстр хищно дёргается. Блеснули острые жёлтые зубы и вонзились в женскую грудь. Тельце чудовища прижалось плотнее и как присоска вросло в Танину плоть. Оно будто даже просочилось сквозь одежду.
Таня не видит лица впившегося в неё монстра. Хочет оторвать от себя эту жуть, но тот вгрызается ещё крепче, и от попытки его оттянуть боль делается нестерпимой. Татьяна выскакивает из наполненной детским плачем спальни и только тогда кричит. Бежать. Неважно куда. Бежать. Крик схлопывается, хриплое рычание режет горло. Таня проносится мимо маленькой кухоньки. В раскрытом дверном проёме мелькает перекошенное изумлением лицо Веры Ивановны. Неважно. Главное - прочь. Прочь от детишек, как можно дальше от "Биона". Спрятаться, укрыться от людей и оторвать от себя чудовище.
В чужом трёхмерном мире холодно и мало света. Почти всего мало. Зато жёстко, шумно и пахуче. Неимоверно медленно ползёт время. Механизм работы местных стихий читаемо-прост, но связующий их нитевидный клубок вязок и неповоротлив. К тому же маленький трих заключён, как в темницу, в телесный фантом, и это тщедушное тельце ему совсем не нравится. Перемещаться в нём можно только линейно, и то, каждое слишком вольное движение отзывается раздражением несуразных, недоразвитых внутренностей. Трих практически не защищён от грубых внешних воздействий. Если бы только мог, он бы вообще отказался от физического тела, чем иметь такое. Но родился ущербным - терпи, радуйся, что до сих пор жив.
То, что родился уродцем, пришлось осознать мгновенно. Поток стихий родного мира вместо того, чтобы принять новорождённого от родителя и напитать энергией, с остервенением накинулся на малыша в попытке разложить на атомы. Ведь трих-малыш появился на свет без самого важного - рефлекторного умения ловить, считывать и управлять нитями стихий. Если бы родитель не выбросил его в периферийный мир под именем "Земля", в своём, четырёхмерном, новорожденный умер бы мгновенно. У его родителя не было выбора, кроме того, как вышвырнуть дитя из родного мира в этот, сильно ограничивающий возможности, но хотя бы годный для жизни.
Жить единым духом в ближайшее время не получится, понял трих. Придётся на время смириться и с данностью уродливого тельца, и с бестолковыми метаниями земного донора. Малыш плотнее вонзился в мякоть выбранного родителем донора-должника. Тёплая кровь человека, так называют себя обитатели этого убогого мира, единственное пока, что триху тут нравится.
Донор, меж тем, течёт в пространстве медленно неправильным плоским зигзагом, стремится попасть в собственную коробочку - квартиру, место для комфортного отдыха физического тела - этого их обязательного слабо-функционального тупичка. Трих выуживает из сознания донора местные термины и понятия. Он не знает. насколько долго тут задержится, и какая информация понадобится ему о Земле и людях. Но трихи по природе своей все любознательны, в памяти не ограничены и интуитивно впитывают всё подряд.