"Только бы в глаза этой сволочи посмотреть".
До Ельни Вера добралась за два дня поездом. Можно бы и самолётом, военком сказал: "дорогу и туда и обратно мы точно потом оплатим", но Вера побоялась тратиться. Денег-то после похорон почти не осталось.
Одноимённая станция оказалась маленькой: деревянный вокзал, да пара улиц вдоль железной дороги. Редко какой из домов нарядно обшит, в основном приземистые, чернеют старым деревом. Но выглядит местечко аккуратно. Наверное потому, что всё тёмное и некрасивое укрыл свеже-выпавший первый снег. Перед Верой всплыл кусочек родного края с прелой чёрной землёй на прибранных полях и влажным, но тёплым воздухом над ними. Надо же, подумалось, всего два дня пути, а тут снег, холодно было бы Ванечке.
Огляделась. На станции тихо и пустынно, как в ближнем лесу. Из местных, вон, только лохматый бурый пёс вдалеке, большущий увалень, как молодой медведь. Вера потянулась к нему простой ласковой думкой, потрепала мысленно по загривку. "Да ты у нас, батенька, сердит, знатный сторож, а чужого и покусать можешь", - уловила она собачью суть. Зверь на добрый посыл отозвался, вильнул хвостом, готовый двинуться навстречу. "Нет, пёсик, я пойду одна", - строго упредила его движение Вера.
Вышла с вокзальной площади на широкую дорогу. Воздух сухой, зябкий, немного колкий, зато после вагонной духоты им дышится легко. Куда идти - понятно. Всплыли строчки из сынова письма: "там большая дорога одна, не заблудишься. От станции через лесок, километра три всего до военного городка". Три, так три. Вдоль по широкой хорошо накатанной дороге тихонько и пошла.
"Мне бы только в глаза ему посмотреть", - мысль бьётся упрямо, как мотылёк о стекло. В голове от неё делается жарко, и включается что-то новое, но крайне неохотно, со скрипом, словно раскручиваются застоявшиеся жернова. Вере кажется, что это нечто - глубинное, даже и не ею спрятанное, только и ждало повода чтобы проснуться. И легче всего думать, что это вовсе не она затеяла внутреннюю работу. Проще взирать даже на собственные мысли, как бы со стороны. Да, мир без Ванечки навсегда изменился, он словно разбился и звенит до сих пор осколками, и подобен дешевой детской мозаике. Ну и что? Он не исчез и непременно сложится. Когда и как - разве важно? "Мне бы только в глаза ему посмотреть"
Вера много вспоминает не о сыне, а о прожитой жизни. Может именно в глубинах памяти и скрыты самые важные фрагменты чудной мозаики?
Вера выросла в детдоме и не знала мать, но несколько дней назад образ смуглой седовласой женщины с острыми хищно-птичьими чертами лица явился во сне. Он укрепился в сознании совершенно прочно, как икона, будто мать такой и была, всегда печальной с беспокойным внимательным взглядом. Вера знала, что звали её необычно - Клема. Принадлежала мать к маленькому, кажется, совсем исчезнувшему народу - чоргены. И Клема не отказывалась от дочери. Она просто умерла, а других родственников, готовых приютить девочку, не нашлось.
Вера искала где только могла, но до сих пор и о народе чоргенов, и о матери знала скудно мало. Когда выросла, первым делом съездила в деревню, где родилась. Местные встретили странной настороженностью, но как свою. Чувство, что Клему деревенские старухи хорошо помнят, возникло сразу же по приезде. Но рассказывать никто ничего не хотел, словно боялись, словно Клема ведьма какая была. Вера однажды спиной почуяла недоброе шипение: "бесовские глаза, Клемкины".
Выручил охочий до дармовой выпивки мужичок, пьянь да рвань местная - Михей Шалыч. "Помянуть бы Клему, коль приехала", - подошёл он знакомиться. На удачу пьяница оказался не просто разговорчивым, а ещё и настоящим знатоком местных мхом поросших легенд и обычаев. Как он сам о себе и предупредил: "не серчай, я за стаканом дюже говорливый, не в ту степь, бываю. Если что, гони, я не обидчивый".
Вот от него-то Вера и узнала - жили чоргены в пределах Удгордии. Не безродная она, существовал загадочный народ. Селились в густых лесах, но непременно вблизи реки. Рыбной ловлей и жили. Оттого и именовались чоргенами, в переводе с удгорского - рыбари, значит. Охоты не признавали. Но местные их хозяевами лесов почитали и разрешение, чтобы самим охотиться, у чоргенов выспрашивали. Лесные люди в обычные деревни захаживали редко. Да и деревенские дружбы с ними не искали. Уважали чоргенов, а больше того, боялись. За дикость, за необыкновенное умение с лесным зверьём ладить. Иногда только звали, когда хворь на домашний скот нападала. Чоргены любую тварь понимали, что дикую, что домашнюю, и бабы у них, все как одна, травницы.
Побасёнок про чоргенов Шалыч знал много. Но побасёнками и называл. "Лешак их знает, правда или сказки, - говорил, - люди брешут, я запомнил, а ты сама решай: побасёнки или нет". Рассказывал, что чоргенки к любому зверю в душу влезть могли, а то и человека заворожить. Бывало, понравится чоргенке парень обычный, - заморочит она его и в лес уведёт. Если вернётся потом хлопец домой, считай повезло. Но непременно злой придёт и молчун, словно больной. А то и вовсе не вернётся. А мужики-чоргены сами лютые, как звери. Колдуны. Некоторые медведем оборачивались. Это они охоту на зверьё не признавали, вроде как роднились с лесом. А сами, например, в облике матёрого медведя напасть на пришлого запросто могли. Обычный человек для них значил меньше дикого зверя, задрать и сожрать чужака - в порядке вещей, это случалось. Люди до сих пор глубоко в лес захаживать боятся, вся живность там, говорят, чоргенский дух помнит, простого человека не пожалует.
"Куда чоргены подевались? А шут их знает. Говорят, ещё до войны раскулачники до чоргенов добрались. А чего у них раскулачивать окромя рыбьей чешуи? Заартачились чоргены. Потом околхозить их хотели, но в итоге большинство, вроде, Сибирь заселять отправили".
Вера в деревне ночевать осталась, надеясь ещё и о матери хоть что-нибудь услышать. Сердобольная бабка нашлась. Сжалилась: и заросшее бурьяном пепелище от родительского дома показала, и у себя на ночь приютила. Но про Клему напрочь говорить отказалась. Сказала только: "Ехай ты, девонька, отсюдова. Вижу, ты человек добрый, кровью вашей семейной не испорчена. Вот и ехай, и в места наши больше не возвращайся. Нехорошие для тебя тут места - приманют, не заметишь. Ехай, пока кровь не взыграла. - А при каждом упоминании имени Клемы старушка набожно крестилась, - пусть покоится с миром... пусть с миром..."
Примерно с полдороги Веру подсадила "попутка" - кто-то из местных. К водителю не приглядывалась, думала о своём. Подвез и подвез, спасибо сказала.
В проходной воинской части оказалось нестерпимо жарко. Вера быстро разомлела, подпустила усталую отстранённость. Приготовилась долго ждать: пока доложат, пока оформят пропуск. Но неожиданно всё разрешилось быстро. Уже через полчаса она устраивалась в маленьком, но опрятном гостиничном номере.
Услужливо объясняли, что штаб совсем рядом, но сегодня уже поздно, вечер - никого нет. Но командир в курсе её приезда и завтра с утра примет лично. Вера молча кивала безликим и суетливо передающим её друг другу военным. В глаза не заглядывала, вопросов не задавала, понимала - люди подневольные, говорят и делают то, что командиры велели. А на все вопросы, что пытались поднять тревогу в её собственной душе, отвечала одним: "ничего, всё одно до него доберусь. Мне бы только в глаза ему посмотреть".
"...спали на кафельном полу", - писал сын, - "То что на полу - это ничего, одна ночь - не год. Но утром открылась обидная правда - оказалось, соседняя с нами бытовка под завязку забита матрацами и одеялами. Просто привезли нас ночью. У сопровождающего прапорщика времени не нашлось, приятелей встретил, а кто другой, тем более, возиться с новичками не захотел. Подумаешь, человек пятнадцать на полу спали, у них тут видимо норма - такое отношение к людям. Утром явился наш прапор, злой, не выспавшийся, с запахом перегара. Чё, говорит, как, девочки, спалось? Ты извини, мам, я вроде как жалуюсь. Не подумай, что всё плохо. В тесноте да в холоде, зато, как говориться, не в обиде - познакомились с ребятами, с кем вместе будем служить. Классные парни..."
Легла в шуршащую белоснежную постель. Притихла, а сон не идёт. И разомлелость давешняя испарилась. Запах в комнате нежилой, как от накипи в чайнике. И светло от ярких уличных фонарей. Вера закрыла глаза и сразу увидела сына. Как он выводит слова того письма в такой же вот полутьме, как склоняется над прикроватной тумбочкой, немного сутулясь, как закусывает иногда кончик ручки и щурится. Из глаз потекли на виски тонкие струйки. Вера впервые, за всё время что в пути, заплакала. Молча. В пустую равнодушную до чужого горя тишину.
А ведь Вера сразу почуяла, как только получила то первое и единственное письмо - неладное что-то с Ваней. Кинулась на другой день к военкому, требовала, умоляла позвонить в часть сына, чтобы узнать хоть что-нибудь. Какое там... Сообщили только через неделю. Пневмония. Двух солдатиков спасти не смогли, в том числе и Ваню.
Ночью металась. Просыпалась и думала. Просыпалась и снова думала.
Про жизнь Вера окончательно решила, что нескладная она у неё получилась. Что по-простому, по-человечески и хозяйка, и мать из неё вышли непутёвые, оттого, наверно, и замуж никто не взял. Ваню родила поздно, в тридцать почти. Продала комнатёнку в городе и перебралась в деревню. Не долго выбирала, поехала туда, где работа нашлась. Про родную деревню даже и не подумала, запали в душу сердобольные слова той бабки.
Жила что в городе, то и в деревне - обособленно. С приблудными котами, да дворовыми собаками всегда ладила лучше чем с людьми. Деревенские недобро косились на её привычку всё свободное время проводить в ближнем лесу, но Веру это не волновало. Только в лесу дышалось ей легко и свободно, не с людьми. Немного переживала, что сын растёт таким же скрытным и нелюдимым, как она. Но ведь для того в деревню и перебралась, чтобы вольнее ребёнку дышалось.
Успокоилась и вздремнула Вера лишь на рассвете под совсем давние воспоминания. Всплыло чудное. Как в раннем детстве обычные люди запросто оборачивались перед ней зверьми, зримо, сказочно и вполне явственно. Вот, например любимая воспитательница в детском саду, Даша - нерасторопная растрёпанная упитанная курочка. Шебуршит, шебуршит, а потом вдруг понесётся куда-то со всех ног - опять опаздывает. Зато незлобива и пахнет от неё почти всегда хлебушком. Другая - Карина, большая злая крыса. Даже не серая, а почти чёрная. Держись у крысы всегда за спиной. Если выцепит лакированным глазом - беда. Убежать не успеешь, даже мёртвой прикинуться бесполезно. Крыса умная, злопамятная и на расправу скорая.
Вырастая Вера научилась подавлять в себе неуёмную фантазию, и вообще сторонилась людей. Общалась иногда только с теми редкими добряками, что и сами всегда по наивности натыкались на недоброе отношение окружающих.
Командир в красивой форме седовласый, но моложавый. Представляется полковником. В кабинете приятный запах дорогого табака. Взгляд у командира умный, вежливый. Старается седовласый держаться подтянуто-строго, а всё равно неловкость и шершавая отстранённость так и сквозят в движениях, и в словах. Сер он и невзрачен для нового мозаичного мира. Чует Вера жалкие потуги седовласого, вязнет он в словах как в болоте, когда говорит с ней о сыне.
Входит ещё один военный, судя по тому как важно себя несёт, тоже в большом чине. С Верой здоровается, но в глаза не смотрит. Внутренне подобралась, затвердела.
- Такое дело, товарищ полковник, нет его... и не отпускают.
- Не тяни, - выхлёстывает сквозь зубы седовласый.
- И не ЧП, говорят, несчастный случай по-сути, а у них учебный план.
Говорят оба скоренько, что молоточками отстукивают. Вошедший, холёный да гладкий, стоит напротив командира через стол, нетерпеливо перетаптывается, показывает всем видом, что спешит, уходить ему пора. И разговор, как-будто пустячный, по-быстрому его завершить и разойтись надобно.
Вера засомневалась: о том ли мужчины говорят, помнят ли, что она тут? Даже когда командир обратился прямо к ней:
- Вера Фатеевна, мне очень жаль, но прапорщика Зубова нет в части, он в командировке и в ближайшее время вернуться не сможет. Если хотите, Вы можете поговорить с рядовым составом, с ребятами, которые начинали служить рядом с вашим сыном, - он наткнулся на Верин взгляд и выругался. - Бюрократы, будь они неладны! Ну, не зависит от меня возвращение прапорщика раньше срока.
Седовласый пытался вплести участие в голос, но слова всё равно звучали равнодушно-ровно. Вере даже показалось, что он сейчас глянет на часы и продолжит тем же неизменным дробным тоном: извините, на этом всё, у меня совещание. Холёный по-прежнему смотрит куда угодно, только не на Веру.
- Я поговорю с ребятами, - с силой вытолкнула она.
- Вера Фатеевна, вы только не волнуйтесь, - командир, до этого сидевший, вскочил. Его левая рука протянулась по полированной столешнице к Вере. Словно рука могла заволноваться и действовать самостоятельно. Глупая, вроде хотела неизвестно зачем подхватить, непонятно как помочь. Только Вера не собиралась никого волновать. Она вообще перестала чувствовать тело. Сидит оно статуей ровненько - ну и сиди. Перед мысленным взором спасительной твердью всплыл образ матери. Пустое всё, решила Вера. И слёз они не увидят. И волноваться, и плакать - пустое. И тело человеческое - слабое оно и пустое.