Перед Верой вдруг колыхнулся воздух и пригрезилось чудное, как случалось в детстве. Перед ней стоят не солидные военные, а два больших упитанных гусака. Позы степенные, а взгляды птичьи, пусто-блестящие, суетливые. Её внутреннее напряжение от шутовского наваждения сразу спало, и сделалось вообще неважным вслушиваться в слова мужчин.
- Да, да, мне хотя бы увидеть ребят, которые Ванечку знали, - тихо выдохнула она.
- Хорошо, - ближний гусь-великан сдулся и обернулся снова седовласым командиром, - Вы имеете на это право. Майор Ганочкин лично об всём позаботится.
Они быстро пересекали широкий пустой плац. Майор Ганочкин из образа гусака так и не вышел, широко вышагивал и не оглядывался, как будто надеялся, что Вера отстанет. Но она словно приклеилась к его широкой спине взглядом, семенила следом молча, думала о своём. "Зачем? Вани тут уже нет, и даже частички его души нет. И не он, а холодное и пустое тело отдано земле. А душа Ванечки свободна и легка теперь. Где летает? Не найти".
Вера посмотрела в морозную небесную рябь над головой. Увидела одинокого ворона. "Вот бы и мне дотянуться туда и парить, как он над всеми". Лёгкая снежная порошка взметнулась перед глазами. Земля мгновенно убежала из-под ног и сделалась далёкой. Вера и вправду парила вороном. И совсем не удивлялась этому новому своему умению. Так приятно оказалось ощущать себя невесомой в ветреной вышине. И разве не естественно то, что душа - свободная птица? Зачем только всю жизнь отталкивала, опасалась материнского дара? Ведь всегда же чувствовала, что он есть.
Вера будто растворила себя не в замкнутом мире людей, а в огромном настоящем мире. И мозаика сложилась, мир открылся в полном цвете, принял её. Миллионом живых нитей он протянулся к ней от птиц и зверей, от каждой веточки в ближнем лесу. А образ матери, напротив, светло растаял, успокоилась, видно, её чоргенская душа.
А как жалко стало смотреть обострившимися, даже не зрением, а глубинными новыми чувствами на людей внизу. Эка им неуютно и зябко там. Взять бы да и улететь от них. Но нет, есть ещё дело. Вера зажмурилась на мгновенье и вернулась на землю. Только тело дрогнуло, вновь принимая летучую душу, только кровь горячей волной хлынула к вискам. Вера широко открыла глаза, вроде бы всё как обычно, она идёт за гусаком, но и яркое плетение мира не исчезло. В нём различимо сейчас всё и вся не одним умом, но и сердцем, и обновлённой чоргенской душой, чётко и явственно, как никогда. Поняла, что действительно нет того прапорщика. Вообще поблизости нет. Уверена, что теперь почуяла бы. "А ведь мне нужны его глаза".
Комната безликая: столы, стулья. На стенах ровными рядами висят плакаты со схемами какой-то военной техники. Перед Верой сидят испуганные мальчики. Как три замёрзших голодных воробышка. Вот, средний, чернявый, глаза смышлёные - младший сержант. Зовут Алёшей. Кажется, он один из них и успел запомнить Ваню. Не знают мальчишки, что ей про сына сказать, а Вера не хочет и спрашивать.
- А где прапорщик ваш?
- Зубов-то? - Алёша моргает, не понимая в чём подвох.
- Да, Зубов.
- Так его уже три дня нету, в Свиденёвск его послали на учёбу.
Перед глазами живо всплыл портрет прапорщика Зубова и тоненькой ниточкой обозначился нужный след. Большего ей от мальчиков и не надо. Потянись Вера прямо сейчас - вот она дорожка, как того прапорщика найти.
Веру вновь открывшиеся способности не удивляют и не пугают, время для них пришло. Чоргенка Вера, ни ей, ни сыну не принесло обычное житьё с людьми ничего хорошего. К тому же уверена, что всё правильно делает.
Прапорщик Зубов уже не знает, в десятый или в пятнадцатый раз он проходит мимо пустых скамеек перед входом в зоопарк. Лерка безбожно опаздывает, как всегда. Надо было договориться о встрече в каком-нибудь тёплом кафе, дался ей этот зоопарк. "Последнюю неделю работают открытые вольеры, и народу почти не будет, никаких лишних свидетелей, вот увидишь", - проворковала прелестница в телефон. Всё бы ничего, и логика считалась бы железной, только Лерке чего бояться, подумал Зубов, она же свободна, это я женат.
Неожиданно на маленькую площадь хлынул народ. Бегут из зоопарка и взрослые и дети. На узком выходе толчея. Толпа нервная, дёрганная. Лица взрослых одинаковым страхом перекошены. Маленьких детей родители несут, тех что постарше волокут без жалости. Рычат, кричат. Чего кто кричит, не разобрать. Зубов, на всякий случай, тоже ринулся за всеми в сторону остановки.
Пришёл автобус. Никогда прапорщик не видел чтобы так, единым организмом, дорожала в одуряющем страхе толпа, чтобы взрослые мужики отпихивали локтями детей, протискиваясь в автобус. Зубов растерянно огляделся, не зная что делать. Увидел метрах в двадцати, со спины, бегущую на другой край площади, девушку. Ему показалось, что это Лера. Взмахнул рукой, готовый закричать, но тут боковым зрением уловил тёмное движущееся пятно слева.
Мгновение схлопнулось. Больше прапорщик ничего не успел ни сделать, ни подумать. Рыже-полосатая громадина мышц швырнула его на землю. Смазано мелькнула гигантская пасть. Зубова накрыла горячая тьма. Он куда-то полетел. Его давило и мяло вне времени и пространства. Вдруг голову выплюнули, как из железных тисков выкинули. Пустотелым котелком громыхнула она об асфальт. Боли не почувствовал, только тело одеревенелое, непослушное, да ломота тянущая на месте носа, и ощущение, что вроде как провалился нос, нет его. Лицо залито чем-то густым, кисельным. Странно, что правый глаз ещё что-то видит.
Зубов барахтается, поворачиваясь набок. Удаётся приподняться, опереться на колени. Доползти бы, добраться до автобуса. Дико косит глазом, нелепо пятится на четвереньках. Автобус - вот он, но двери закрыты. Хуже того, могущая спасти махина урчит и трогает с места.
- А-а-а, - изрыгает сиплое Зубовское горло. Прапорщик в отчаянном усилии вскидывает руку, - сволочи-и...
И в этот момент перед ним возникают глаза. Огромные, глубинные, жёлтые. Зубов кричит, кричит... Но крик бьётся где-то внутри, распирает грудь и не даёт дышать, а горлом не идёт, словно и нет его, горла-то. И он уже не прапорщик Зубов, а жалкая бессловесная песчинка, которую несёт, засасывает в пучину жутких глаз.
Реальность для него теперь - вездесущая жёлтая горячая пустыня. А перед мысленным взором всплывает вдруг из лета шикарная Леркина грудь, бесстыдно манящая из-под тонкого кружева. Не задерживается. Прапорщик не успевает увидеть девушку целиком, как её осыпает шуршащим песком и колдовским каким-то ветром уносит мутный песковорот.
Словно укрытая тёмной вуалью, тенью, а не человеком возникает Рита. И отчего-то жена совсем маленькая, как ребёнок. Глаза зарёванные, сердитые, губы поджаты обидой. Он знает каждое едкое слово, что они сейчас произнесут, но хочется Риту удержать. Пусть говорит, только не уходит. Но нет, она не успевает ничего сказать, а Зубов не знает как помешать песку и ветру. Жену тоже поглощает шуршащая пелена.
Злобный песчаный шорох притихает на мгновенье, лишь когда появляется спящий Игорёшка. "Сын. Не-ет!" - кричит Зубов. - "Не отнимай! Не отнимай!" Вот так же сладко малыш заснул недавно в машине: реснички блестящие, как первая весенняя трава, кожа нежная, как тёплое парное молоко. "Вот бы ещё хоть раз, ещё бы раз прижалась эта щёчка к моей..."
Горячая пустыня дрогнула, осыпалась. Прапорщика вышвырнули в реальность. Колдовская желтизна снова сконцентрировалась в двух жгучих точках. Но глаза напротив теперь не припекают ненавистью, а скорее холодят разумной человеческой печалью.
Неожиданно они резко дёргаются в сторону, исчезают. К Зубову мгновенно возвращается ощущение избитого тела, приходит боль. Вот только почему-то голова как не своя. Она, что бесформенный, и нужный ли кому-то теперь, тяжёлый кулёк с мусором. К тому же, упорно пытается отделиться от шеи. Становится невыносимо холодно. Зубова мелко трясёт. Мысли заплетаются, неконтролируемым кульком голова падает и снова бьётся об асфальт. В глазах спасительно темнеет.
Как подъехал боевой полицейский отряд, как подстрелили тигра прапорщик уже не видел.
"Прапорщик Зубов находится в центральном госпитале Свиденёвска, - бойко чеканит столичный репортёр с телеэкрана одного из центральных каналов. - Состояние его пока остаётся тяжёлым, но врачи дают благоприятный прогноз. Мы же с вами можем сейчас послушать очевидца вчерашнего проишествия. Рядом со мной один из пассажиров того самого автобуса - Андрей. Вам слово, Андрей". - "Ну-у, - неопределённо тянет молодой человек, - прапорщик тот геройски конечно поступил. Я-то уже был в автобусе, когда мы подъехали. Гляжу, людей толпа, в автобус проталкиваются. Все почти с детьми. А через площадь к нам несётся огромный тигр. Прапорщик этот, здоровый такой мужик, мог бы ведь одним из первых в автобус залезть. Но он стоял позади всех. Он даже шаг навстречу тигру сделал, руку поднял". - "Зверь прыгнул и вцепился ему в лицо, - подсказал нетерпеливый репортёр". - "Да... потом все вошли, и водитель двери автобусные закрыл. Прапорщику бы лежать себе тихо, тигр отпустил и даже в сторону отпрянул. Но там женщина какая-то невдалеке бежала и прапорщик опять руку поднял и что-то закричал. Ну, зверь снова к нему и прыгнул. А дальше я не видел что было, автобус поехал".
Маленькая безлюдная станция Ельня. "Ты, Ванечка, и не видел её такой, а она тихая, снежная, чистая". Вера повернула голову на неожиданный звук. Короткий скулёжный вой прорезал тишину. Коричневое тяжёлое пятно сквозь вечерний сумрак несётся к вокзалу. "Тот давешний пёс? - удивилась Вера. - Признал? - добродушная собачья сила ласково коснулась её. - Не успеешь, лохматый". На месте сердца жгучая яма, пошевелиться, ответить на добро добром нет сил. Но на маленькой станционной площади она уже не одна, лежать в снегу мягко, смотреть на бегущего пса тепло.
А душа неумолимо вытаивает тут и тянется туда, где чоргенка чувствует каждую рану большого тигра. Нутро зверя люди изорвали сталью в клочья, а в сердце не попали. Умирать тяжело. Но даже не боль, а одна на двоих тоска режет, сбивая с мыслей. Не может Вера рыжего оставить, котик не просто помог, он ей жизнь отдал. Да и поздно уже, крепко в полосатого вросла. Умение вживаться в зверя обрела, да никто ведь не учил, как правильно растрачивать силы, как сберечь при этом человеческое тело. Слабое оно. Сердце зверя на много сильнее людского. Знает Вера, что стоит выйти из него, и она умрёт на маленькой безлюдной станции мгновенно.
"Пусть. Теперь пусть". Тянется Верина душа к душе рыжего, сливается с ней ещё крепче. Касается последней материнской лаской: "Спи котик, я с тобой. Всё будет хорошо... и пусть... пусть мягкая щека сына прижмётся к нему снова - это правильно".